Передай, любое письмо от меня Эми, которое, по-твоему, ее больше всего удивит.
Преданный тебе друг Льюис Кэрролл
Джулии и Этель Арнольд
[Крайст Черч, Оксфорд] [3 марта? 1874 г.]
Какие вы нехорошие девочки!
Во всей истории, даже если мы обратимся к временам Нерона и Гелиогабала, вряд ли найдется еще один пример детей, которые были бы такими бессердечными и так же забывали возвращать взятые книжки. В этом я совершенно уверен, потому что ни Нерон, ни Гелиогабал никогда не брали в руки ни одной книжки. В этом я также совершенно уверен, ибо в те дни книжек еще не печатали.
Преданный вам Ч. Л. Д.
Эдит Джебб
Крайст Черч, Оксфорд 20 апреля 1875 г. Дорогая Эдит!
Как отвратительно ты ведешь себя! Сказать, что твое поведение ложится несмываемым позором на все человечество, значит не сказать ничего! Сказать, что всякого, виновного в столь отвратительном поведении, следовало бы сослать на самые дальние окраины цивилизованного мира (например в Уимблдон) или заключить в тюрьму, сумасшедший дом или, что гораздо хуже, отправить в школу для девочек, означало бы назначить вполне заслуженную меру наказания!
— Что все это значит? — спросишь ты.— Что я такого сделала?
Ничего. В этом-то я как раз тебя и обвиняю. Твоя вина не в том, что ты что-то сделала, а в том, что ты ничего не сделала. Чтобы найти подходящее сравнение для столь бесчеловечного поведения, нам пришлось бы вернуться ко временам Нерона! Именно тогда, когда ты должна была побеспокоиться и разузнать, как ты обещала, полное имя Луи Эллиот, чтобы я мог послать ей «Алису», а Генри «Зазеркалье», ты по своей лени предпочитаешь вести жизнь жабы или боа-констриктора, не делая решительно ничего!
Могу я спросить у тебя, для чего, по-твоему, нужны маленькие девочки? Что толку от них, если они не выполняют своих обещаний и не стараются быть полезными? Гораздо лучше в таком случае обзавестись действительно полезными каминными решетками или телескопами.
Спроси у мамы, не согласится ли она дать мне на время свою книгу «Блюда на завтрак». Я попытался достать эту книгу, но она уже разошлась. А мне так хочется заказывать «блюда» на завтрак со знанием дела!
Полулюбящий тебя Льюис Кэрролл.
Эдит Джебб
Крайст Черч, Оксфорд 17 мая 1875 г.
Уважаемая мисс Эдит Джебб!
Испросив у Ваших высокочтимых родителей разрешение направить Вам несколько строк в ту знаменательную пору, когда Вы совершенствуете свои знания в Уимблдоне, я берусь за перо в надежде, что Ваша достойнейшая наставница, прочитав мое письмо, не найдет в нем ничего предосудительного, что могло бы помешать Вам ознакомиться с его содержанием. Я глубоко убежден, что с моего пера не сорвется, пусть даже случайно, ни одного замечания, способного хоть на миг возмутить плавное течение тех глубоких мыслей, которые Ваша превосходнейшая наставница, несомненно, стремится пробудить в Вас. Тернист путь учения, и одоление его — мука (но не мука, ибо последнее слово имеет несколько иное значение), но я надеюсь, что для Вас он будет усыпан розами. Как приятно бродить, построившись парами, по тенистым улочкам Уимблдона и шептать про себя: «Береги честь смолоду», «Под лежачий камень вода не течет». Не сомневаюсь, что Ваша наставница, наделенная всеми мыслимыми добродетелями, услышав, сколь похвальное направление приняли Ваши мысли, не преминет поставить Вам высший балл, а бал, как я должен заметить, представляет собой зрелище, которого юная девушка, пользующаяся подобно Вам, уважаемая мисс Джебб, всеми благами просвещения, всячески должна избегать. Зрелище это весьма легкомысленно и непристойно, и я не буду задерживать Ваше внимание на его отвратительных подробностях. Зато сколь приятно, сидя с одной из соучениц под раскидистым («тенистым») дубом, нашептывать друг другу немецкие глаголы неправильного спряжения! Даже чтение французского словаря от конца к началу может стать Вашим любимым занятием, коль скоро Вам выпало редкое счастье ощущать на себе неусыпное внимание мудрой наставницы! Приношу Вам свои извинения за слово, неожиданно сорвавшееся с моего пера и встречающееся лишь в романах, романсах, книгах, читаемых легкомысленными девушками, но никогда — в этом я абсолютно уверен! — не произносимое в стенах, где Вы имеете счастье находиться под бдительным оком несравненной леди, воплощающей в себе Вашего «наставника, философа и друга»{11}!
Остаюсь, уважаемая мисс Эдит, преданный вам
Льюис Кэрролл
Р. S. Не откажите в любезности передать мой почтительный привет Вашим родителям, когда Вы возымеете желание написать им письмо.
Гертруде Чатауэй
Крайст Черч, Оксфорд 13 октября 1875 г.
Дорогая Гертруда!
Я никогда не делаю подарков ко дню рождения, но, как ты видишь, иногда пишу письма ко дню рождения. Поэтому, как только я прибыл сюда, я сразу же принялся писать это письмо, чтобы пожелать тебе всего самого доброго по случаю завтрашнего дня рождения. Если я только не забуду и ты не возражаешь, то я непременно выпью твое здоровье! Если бы я сидел рядом с тобой за завтраком и выпил твой чай, то это тебе вряд ли понравилось бы и ты захныкала бы:
— Мистер Доджсон выпил мой чай и мне ничего не оставил!
Поэтому я очень опасаюсь, что Сибил, когда она захочет в следующий раз узнать, чем ты занимаешься, найдет тебя сидящей у самого берега моря и безутешно рыдающей:
— Мистер Доджсон выпил мое здоровье и мне ничего не оставил! А как удивится доктор Монд, когда за ним пошлют, чтобы он посмотрел тебя:
— Мадам! Мне очень жаль, но я должен сказать вам, что у вашей девочки здоровья совсем не осталось! В жизни не видел ничего подобного!
— О, я легко объясню вам, в чем дело, доктор! — скажет твоя мама.— Видите ли, моя дочь познакомилась с одним джентльменом из Оксфорда и он выпил вчера ее здоровье.
— Миссис Чатауэй,— ответит доктор,— единственный способ вылечить вашу дочь состоит в том, чтобы подождать до ближайшего дня рождения этого джентльмена и проследить за тем, чтобы она выпила его здоровье.
Вот тогда мы и поменяемся здоровьем. Интересно, понравится ли тебе мое здоровье? О Гертруда, как можно говорить такие глупости!
Пожалуйста, передай листочки «Ко всем ребятам, которые читают «Алису в Стране Чудес»» с приветами от меня, Вайолет и Дэлси, чтобы они могли вклеить их в конце «Алисы в Зазеркалье», а один листок пошли Алисе, когда в следующий раз надумаешь писать ей письмо.
А теперь прими мои наилучшие пожелания и полдюжины поцелуев.
Остаюсь любящий тебя друг Льюис Кэрролл
Гертруде Чатауэй
Крайст Черч, Оксфорд 9 декабря 1875 г.
Дорогая Гертруда!
Должен тебя огорчить: если ты будешь каждый раз посылать мне по почте на один поцелуй больше, чем в предыдущем письме, у нас ничего не получится. Дело в том, что письма становятся все тяжелее и тяжелее и платить за них приходится все больше и больше. Когда почтальон принес мне последнее письмо от тебя, он выглядел очень мрачным.
— С вас причитаются два фунта стерлингов, сэр! — сказал он.— Доплатите за лишний вес, сэр!
(Мне кажется, что он самую малость преувеличил. Он частенько заставляет меня платить по два фунта, когда я считаю, что платить нужно всего один пенс.)
— Пожалуйста, мистер почтальон! — сказал я, изящно встав перед ним на колено. (Я очень хочу, чтобы ты как-нибудь увидела, как я преклоняю колени перед почтальоном.)— Прошу извинить меня за столь тяжелое письмо. Оно от одной маленькой девочки.
— Всего лишь от маленькой девочки? — прорычал почтальон.— Интересно, из чего сделаны маленькие девочки?
— Из сахара и пряностей,— начал было объяснять я,— и всё это пере...
— Я не это имею в виду,— перебил меня почтальон.— Я хочу сказать: что хорошего в маленьких девочках, если они посылают такие тяжелые письма?
— Согласен с вами,— печально ответил я,— хорошего в них не так уж много.
— Постарайтесь впредь не получать таких писем,— угрюмо посоветовал почтальон,— по крайней мере от этой девочки. Я ее отлично знаю. Это очень плохая девочка.
Вряд ли почтальон сказал правду. Я не думаю, что он видел тебя хоть раз, и ты вовсе неплохая девочка. Но я пообещал ему, что мы не станем посылать друг другу много писем.
— Всего лишь какие-нибудь две тысячи четыреста семьдесят писем. Что-нибудь вроде этого,— сказал я ему.
— Так мало? — удивился почтальон.— Это пустяки! Я хотел сказать, чтобы вы не посылали друг другу много писем.
Поэтому теперь мы должны будем с тобой считать наши письма и как только дойдем до двух тысяч четырехсот семидесяти, прекратим переписку, если только почтальон не разрешит нам писать дальше.
Иногда мне очень хочется снова очутиться на берегу моря в Сэн-дауне, а тебе?
Любящий тебя друг Льюис Кэрролл
Р. S. Знаешь, почему поросенок, который пытается разглядеть свой хвостик, напоминает маленькую девочку на берегу моря, которая слушает сказку? Потому, что поросенок тоже говорит:
— Интересно, что там дальше?
Магдален Миллард
Крайст Черч, Оксфорд 15 декабря 1875 г.
Дорогая Магдален!
Я хочу объяснить тебе, почему я не зашел к вам вчера. Я был очень огорчен, что не сумел повидать тебя, но у меня было так много разговоров по пути. Я пытался объяснить людям на улице, что иду к тебе, но они не слушали меня. Все они утверждали, что им некогда. По-моему, это просто невежливо с их стороны. Наконец, я встретил тележку, которая, как мне показалось, предназначалась для меня, но никак не мог разобрать, что было в ней. Сначала я увидел какие-то черты. Тогда я взглянул в телескоп и увидел выражение на каком-то лице, после чего я взглянул в микроскоп и увидел чье-то лицо! Мне показалось, что оно очень похоже на мое лицо, поэтому я раздобыл большую лупу, чтобы разобраться во всем как следует, и к великой радости обнаружил, что это действительно был я. Мы пожали друг другу руки и принялись говорить о том и о сем, как вдруг подошел я и присоединился к беседе, после чего разговор пошел совсем задушевный. Я спросил:
— Помните, как мы собрались все вместе в Сэндауне? И тогда я ответил:
— Было очень весело! С нами еще была одна девочка по имени Магдален.
Тут вмешался я и сказал:
— Когда-то она мне нравилась, не так, чтобы очень, а самую малость.
Тут подошло время, и мы отправились на поезд. И кто, как ты думаешь, пришел на станцию проводить нас? Ни за что не догадаешься! Два самых близких моих друга, которые случайно оказались на вокзале и просили меня подписать за них письмо.
Преданные тебе друзья Льюис Кэрролл и Ч. Л. Доджсон
Гертруде Чатауэй
Крайст Черч, Оксфорд, 21 июля 1876 г.
Дорогая Гертруда!
Объясни, что мне делать без тебя в Сэндауне. Как я могу в одиночестве разгуливать по берегу? Как я могу один сидеть на тех деревянных ступенях? Видишь, без тебя ничего у меня не выйдет, поэтому приезжай! Если приедет Вайолет, я попрошу, чтобы она пригласила тебя погостить, а я загляну в Хизер-Белл и возьму тебя с собой. Если я выберусь с Сэндаун, то не смогу вернуться в тот же день, и тебе придется позаботиться о моем ночлеге где-нибудь в Суонэйдже. Если тебе не удастся раздобыть для меня ничего подходящего, то, думаю, ты уступишь мне свою комнату, а сама переночуешь на берегу моря. Ясное дело, что в первую очередь следует заботиться о гостях и лишь потом о детях. Не сомневаюсь, что в эти теплые ночи ночлег на берегу очень тебе понравится. А если тебе станет прохладно, ты сможешь спрятаться в купальной кабинке: всем известно, что спать в них очень удобно. Как ты знаешь, пол в купальных кабинах именно для этого делают из самого мягкого дерева. Посылаю тебе 7 поцелуев (чтобы хватило на целую неделю) и остаюсь
твоим любящим другом Льюис Кэрролл
Гертруде Чатауэй
Крайст Черч, Оксфорд 28 октября 1876 г.
Дорогая Гертруда!
Ты, наверное, опечалишься, удивишься и, может быть, даже не поверишь, когда узнаешь, какой странной болезнью я заболел с тех пор, как ты уехала. Я послал за доктором и, когда он пришел, сказал ему: «Дайте мне какого-нибудь лекарства от усталости». Доктор возмутился: «Что за глупости! Вам не требуется никакого лекарства! Отправляйтесь-ка лучше спать!» Но я ответил: «Нет, у меня не такая усталость, при которой нужно спать. У меня усталость на лице». Доктор слегка нахмурился и сказал: «Вы правы. У Вас устал нос. Те, кто задирает нос кверху, очень любят спорить». Я не согласился с доктором: «Нет, нос у меня не устал. Может быть, волосы устали?» Доктор нахмурился еще больше и сказал: «Теперь мне все понятно. Вы так плохо играли на фортепиано, что волосы у Вас встали дыбом, а поскольку это нелегко, то они очень устали». «Нет,— поспешил я заверить доктора,— я не играл на фортепиано и не убежден, что у меня устали именно волосы. Скорее усталость ощущается где-то между носом и подбородком». Доктор стал совсем хмурым и спросил меня: «Не ходили ли Вы на подбородке?» «Нет»,— ответил я. «Не знаю, что и думать,— сказал доктор,— это очень серьезный случай в моей практике. Может быть у Вас устали губы?» «Ну конечно же! — закричал я.— Именно губы». Доктор сделался мрачным и сказал: «Вам не следовало раздавать столько поцелуев». «Но ведь я послал лишь один поцелуй своей знакомой — маленькой девочке»,— возразил я. «Постарайтесь припомнить поточнее. Вы уверены, что это был лишь один поцелуй?» Я подумал и ответил: «Может быть, их было одиннадцать». «Вам не следует посылать ей больше ни одного поцелуя до тех пор, пока Ваши губы не отдохнут»,— сказал доктор. «Что же мне делать? — спросил я,— ведь я должен этой девочке еще сто восемьдесят два поцелуя». Доктор так опечалился, что слезы брызнули у него из глаз, и посоветовал: «Пошлите их в коробочке». И тут я вспомнил о маленькой коробочке, которую некогда купил в Дувре и думал подарить какой-нибудь маленькой девочке. Я уложил все поцелуи в коробочку и отправил ее по почте. Напиши, получила ли ты их или они потерялись по дороге.
Если бы я хорошенько подумал обо всем, пока ты была здесь, я непременно отметил твой рост у притолки, там, где отмечен рост Экси и других моих маленьких друзей. Пожалуйста, сообщи мне твой рост (без туфель), и я сделаю отметку на двери хотя— бы теперь.
Надеюсь, что ты отдохнула после тех восьми снимков, на которых я запечатлел тебя.
Любящий тебя друг Льюис Кэрролл
Берти Куту
Честнатс, Гилдфорд 9 июня [1877 г.?]
Мой дорогой Берти!
Я был бы очень рад исполнить твою просьбу и написать тебе, но мне мешает несколько обстоятельств. Думаю, когда ты узнаешь, что это за обстоятельства, ты поймешь, почему я никак не смогу написать тебе письмо.
Во-первых, у меня нет чернил. Не веришь? Ах, если бы ты видел, какие чернила были в мое время! (Во времена битвы при Ватерлоо, в которой я принимал участие простым солдатом.) Стоило лишь налить немного чернил на бумагу, как они сами писали все что нужно! А те чернила, которые стоят на моем столе, настолько глупы, что даже если ты начнешь писать слово, они все равно не сумеют его закончить!
Во-вторых, у меня нет времени. Не веришь? Ну что ж, не верь! Ах, если бы ты знал, какое время было в мое время! (Во времена битвы при Ватерлоо, в которой я командовал полком.) В сутках тогда было 25 часов, а иногда 30 или даже 40 часов!
В-третьих (и это самое важное), я очень не люблю детей. Почему, я не знаю, но в одном я уверен: я терпеть не могу детишек точно так же, как другие не терпят кресло-качалку или пудинг с изюмом! Не веришь? Я так и думал, что ты не поверишь. Ах, если бы ты видел, какие дети были в мое время! (Во времена битвы при Ватерлоо, в которой я командовал всей английской армией. Звали меня тогда дюком{12} Веллингтоном, но потом я подумал, что столь длинное имя — дело слишком хлопотное, и изменил его на «мистер Доджсон». Это имя я выбрал себе потому, то оно начинается с той же буквы, как и слово «дюк».) Теперь ты и сам видишь, что написать тебе я никак не могу.