– Какие? – спросил старший инспектор.
– Вот, – показал пальцем настоятель. – Похоже на «dies irae».
Доктор издал тихий звук, вроде как хмыкнул. Они посмотрели на него, но он уже замолчал.
– И что это значит? – спросил Бовуар.
– Слова из заупокойной мессы, – ответил настоятель.
– В переводе означает «день гнева», – заметил Гамаш. – «Dies irae, dies illa», – процитировал он. – «День гнева, день скорби».
– Верно, – подтвердил настоятель. – В заупокойной мессе «dies irae» и «dies illa» стоят рядом. Но здесь «dies illa» нет.
– О чем это вам говорит, отец Филипп? – спросил Гамаш.
Поразмыслив, настоятель ответил:
– О том, что тут не заупокойная месса.
– А что думаете об этой записи вы, брат Шарль? – спросил Гамаш.
Доктор сосредоточенно наморщил лоб, глядя на пергамент в руке Бовуара. Потом покачал головой:
– К сожалению, ничего.
– Никто из вас раньше ее не видел? – гнул свое Гамаш.
Доктор посмотрел на настоятеля – тот еще некоторое время разглядывал слова на листке, а после отрицательно помотал головой.
Наступила пауза. Наконец Бовуар показал на лист:
– А это что такое?
И снова все склонились над пергаментом.
Над каждым словом виднелись крохотные чернильные закорючки. Похожие на маленькие волны. Или крылья.
– Я думаю, это невмы, – сказал отец Филипп.
– Невмы? – переспросил Гамаш. – Что такое невмы?
Настоятель посмотрел на него с явным недоумением:
– Знаки музыкальной нотации.
– Я такого никогда не видел, – вставил Бовуар.
– И не могли увидеть. Их не используют уже тысячу лет.
– Не понимаю, – пробормотал Гамаш. – Вы хотите сказать, что этому листку тысяча лет?
– Не исключено, – ответил отец настоятель. – Наверное, именно поэтому мы и не можем прочесть текст. Возможно, перед нами хорал, в котором используется старая форма латыни.
Но это прозвучало как-то неуверенно.
– Говоря «хорал», вы имеете в виду григорианские песнопения? – спросил старший инспектор.
Настоятель кивнул.
– А здесь не григорианский хорал? – Гамаш показал на лист.
Настоятель снова покачал головой:
– Не знаю. Тут дело в словах. Они на латыни, но они не имеют смысла. Григорианские песнопения следуют очень старым, устоявшимся правилам и почти всегда используют тексты псалмов. А здесь не псалом.
Отец Филипп погрузился в привычное молчание.
Гамаш решил, что в настоящий момент из пожелтевшего листа пергамента больше ничего не вытянешь, и обратился к доктору:
– Прошу вас, продолжайте.
В течение следующих двадцати минут брат Шарль раздевал брата Матье, снимая одежду слой за слоем вопреки трупному окоченению.
Наконец доктор закончил, и на столе осталось лежать обнаженное тело.
– Сколько лет исполнилось брату Матье? – спросил Гамаш.
– Могу показать его историю болезни, – сказал доктор. – Но помнится, что ему было шестьдесят два.
– На здоровье он не жаловался?
– Почти нет. У него несколько увеличена простата, чуть больше нормы содержание простатического антигена, но мы следили за этим. Как видите, у него излишек веса – фунтов тридцать. В основном за счет живота. Но тучностью он не страдал, и я предлагал ему больше заниматься физическими упражнениями.
– Каким образом? – спросил Бовуар. – В фитнес-центр он вряд ли мог записаться. Он что, истовее молился?
– Если и молился, – ответил доктор, – то вряд ли он стал первым, кто решил, что можно похудеть с помощью молитвы. Но вообще-то, зимой мы организуем две хоккейные команды. В НХЛ нас, конечно, не возьмут, но играем мы очень неплохо. И довольно азартно.
Бовуар уставился на брата Шарля, словно тот говорил на латыни. Это было уму непостижимо. Монахи, азартно играющие в хоккей? Он представил их на льду замерзшего озера. Развевающиеся на бегу рясы. Столкновения.
Христианство с бицепсами.
Наверное, эти люди вовсе не такие странные, как ему казалось прежде.
Или же пристрастие к хоккею делает их еще более странными.
– А он? – спросил старший инспектор.
– Что – он? – ответил вопросом на вопрос доктор.
– Стал брат Матье уделять больше времени физическим упражнениям?
Брат Шарль посмотрел на мертвое тело, лежащее на столе, и отрицательно покачал головой, потом встретился взглядом с Гамашем. И снова в глазах монаха засверкали веселые искорки, хотя голос звучал скорбно:
– Приор не принадлежал к тем людям, которые прислушиваются к советам.
Гамаш продолжал смотреть в глаза монаха, и тот, смутившись, закончил:
– В остальном он на здоровье не жаловался.
Старший инспектор кивнул и перевел взгляд на обнаженное тело. Ему хотелось узнать, нет ли раны на животе брата Матье.
Но никакой раны он не увидел – только дряблую, посеревшую кожу. На теле покойника, если не считать раздробленного черепа, не обнаружилось ни одного повреждения.
Гамаш пока не обнаружил той последовательности ударов, что завершились последним и роковым, размозжившим череп приора. Но он их непременно найдет. Такие вещи не происходят ни с того ни с сего. Обязательно отыщутся затянувшиеся ранки, синяки, уязвленные чувства. Оскорбления и унижения.
И тогда старший инспектор возьмет след. И непременно выйдет на того, кто нанес смертельный удар.
Старший инспектор Гамаш посмотрел на лежащий на столе желтый плотный лист пергамента. С завитками – как там они называются?
Невмы.
И с практически нечитаемым текстом.
Кроме двух слов.
«Dies irae».
День гнева. Из заупокойной мессы.
Что пытался сделать приор в час своей смерти? Как он действовал, когда жить ему оставались считаные мгновения? Почему не написал на мягкой земле имя убийцы?
Почему вместо этого брат Матье засунул поглубже в рукав исписанный лист пергамента и свернулся в клубок, защищая его всем телом?
Что говорят эти невмы и словесная бессмыслица? Не слишком много. Если не считать того, что брат Матье умер, пытаясь их защитить.
Глава седьмая
Стул рядом с отцом Филиппом остался незанятым.
Много лет, десятилетий, сидя в общем зале для братии, настоятель видел Матье по правую руку от себя.
Теперь он старался не поворачивать голову вправо. Смотрел прямо перед собой. В лица обитателей монастыря Сен-Жильбер-антр-ле-Лу.
А они смотрели на него.
Ждали ответов.
Информации.
Утешения.
Ждали, что он скажет им что-то. Хоть что-нибудь.
Встанет между ними и их ужасом.
А он продолжал смотреть перед собой. Не находил слов. Он накопил их немало за прошедшие годы. Целый склад мыслей, впечатлений и эмоций. Невысказанного.
Но вот когда ему потребовались слова, его склад оказался пуст. Темен и холоден.
На нем не осталось ничего.
Старший инспектор Гамаш подался вперед, уперев локти в потертую столешницу и машинально переплетя пальцы.
Напротив него сидели Бовуар и капитан Шарбонно. Оба с открытыми блокнотами, готовые доложить старшему инспектору о своих находках и наблюдениях.
После осмотра тела Бовуар и Шарбонно опросили монахов, сняли у них отпечатки пальцев, выслушали их первоначальные показания. Наблюдали за реакцией. Собирали впечатления. Знакомились с их приблизительными перемещениями.
Пока они этим занимались, старший инспектор Гамаш обыскал келью убитого. Она была почти точной копией кельи настоятеля. Та же узкая кровать. Тот же комод. Но его алтарь был посвящен святой Цецилии Римской. Гамаш не слышал про эту святую, но сделал себе заметку узнать про нее.
В комоде лежала еще одна мантия, смена нижнего белья, ботинки. Ночная рубаха. Молитвенник и псалмы. И больше ничего. Ни одной личной вещи. Ни фотографии, ни писем. Ни родителей, ни сестер, ни братьев. Что ж, наверное, его отцом был Господь, а матерью – Богородица. А монахи – братьями. В конечном счете немалая семья.
Но вот кабинет приора оказался настоящей золотой жилой. Правда, там не обнаружилось ничего такого, что могло бы дать подсказку следствию. Ни окровавленного камня, ни записок с угрозами, ни писем. Ни убийцы, готового признаться в преступлении.
Зато Гамаш нашел здесь использованные гусиные перья и чернильницу. Он положил их в целлофановые пакетики и сунул в сумку к другим вещдокам.
Находка показалась ему важной. Ведь текст на том листе старого пергамента, выпавшем из мантии приора, был написан гусиным пером и чернилами. Но чем больше размышлял старший инспектор, тем менее существенной представлялась ему эта связь.
Велика ли вероятность того, что приор, регент, всемирный авторитет в григорианских песнопениях, вдруг решил написать нечто неудобочитаемое? Настоятель и доктор с недоумением смотрели на эти латинские слова и закорючки, называемые невмами.
Это больше напоминало творение малообразованного, неумелого любителя.
К тому же написанное на древней бумаге. Пергаменте. Ягнячьей коже. Растянутой и высушенной, вероятно, много столетий назад. В столе приора обнаружилось много бумаги, но ни кусочка пергамента.
Тем не менее Гамаш уложил в сумку с вещдоками и перья, и чернильницу. На всякий случай.
Еще он нашел нотные записи. Много-много листов музыки.
Книги, наполненные музыкой и историей музыки. Научные труды о музыке. Но музыкальные пристрастия этого истинного католика нельзя было назвать всеохватными.
Потому что приора интересовало только одно: григорианские песнопения.
На стене висел простой крест с распятым Христом. А вокруг распятия и под ним – море музыки.
Вот к чему пылал страстью брат Матье. Не к Христу, а к песнопениям, над которыми тот парил. Возможно, Христос и взывал к брату Матье, но под мелодию григорианских песнопений.
Гамаш прежде и представить не мог, что о хоралах столько написано или что о них можно столько написать. Пока не попал в эту комнату. Старший инспектор устроился за столом и в ожидании Бовуара и Шарбонно принялся читать.
В отличие от кельи, где пахло чистящей жидкостью, в кабинете пахло старыми носками, зловонной обувью и пыльными документами. Приор спал в своей келье, но жил он здесь. И Арман Гамаш начал смотреть на брата Матье просто как на Матье. Монаха. Дирижера. Даже гения. Но в первую очередь – человека.
Шарбонно и Бовуар наконец появились, и старший инспектор отложил книгу в сторону.
– Что вы нашли? – спросил он сначала у Шарбонно.
– Ничего, patron. Точнее, не нашел орудия убийства.
– Неудивительно, – сказал старший инспектор. – Но мы не могли не попытаться. Когда получим доклад коронера, будет ясно, чем его убили – камнем или чем-то другим. А что монахи?
– У всех взяты отпечатки пальцев, – сказал Бовуар. – И мы провели первичный опрос. После службы в семь тридцать они приступают к исполнению своих обязанностей. В монастыре… – Бовуар заглянул в свои записи, – четыре основные сферы деятельности: огород, скотный двор, ремонтные работы, которым конца нет, и готовка. Монахи специализируются в той или иной области, но у них происходит и ротация. Мы выяснили, кто чем занимался в интересующее нас время.
«Хорошо хоть, что время преступления мы знаем совершенно точно, – подумал Гамаш. – Не раньше окончания службы первого часа в четверть восьмого и не позднее восьми сорока, когда брат Симон обнаружил тело».
Двадцать пять минут.
– Есть что-нибудь подозрительное? – спросил он.
Оба полицейских отрицательно покачали головой.
– Все занимались своей работой, – сказал Шарбонно. – У всех есть свидетели.
– Так не бывает, – спокойно возразил Гамаш. – Не убил же брат Матье сам себя. Один из братьев занимался вовсе не тем, что ему поручили. По крайней мере, я надеюсь, что убийства ему не поручали.
Бовуар поднял бровь. Он допускал, что шеф шутит, но, вероятно, эту мысль стоило взвесить.
– Давайте попытаемся взглянуть на дело с другой стороны, – предложил старший инспектор. – Кто-нибудь из монахов говорил вам о каких-либо конфликтах в монастыре? Никто не рассорился с приором?
– Никто, patron, – сказал капитан Шарбонно. – По крайней мере, никто об этом не говорил. Они все казались искренне потрясенными. «Невероятно» – вот слово, повторявшееся постоянно. «Incroyable».
Инспектор Бовуар покачал головой:
– Они верят в непорочное зачатие, в воскресение, в прогулки по воде, в то, что некий старик с бородой парит в небесах и управляет миром, но считают невероятным то, что случилось у них в монастыре?
Гамаш несколько секунд хранил молчание, потом кивнул.
– Занятно, во что люди готовы верить, – согласился он.
И что они готовы совершить ради своей веры.
Как монах-убийца умудряется совмещать преступление и веру? Что в тихие минуты молитвы говорит убийца белобородому старику, парящему в небесах?
Не в первый раз спрашивал себя старший инспектор, почему монастырь Сен-Жильбер-антр-ле-Лу построили в такой глуши. И почему у него такие толстые стены. И такие высокие. И запертые двери.
Чтобы не впустить внутрь мирские грехи? Или чтобы не выпустить в мир чего-то похуже?
– Значит, монахи утверждают, что никаких конфликтов в монастыре нет, – сказал он.
– Никаких, – ответил капитан Шарбонно.
– Кто-то из них лжет, – заметил Бовуар. – Или лгут все поголовно.
– Есть и еще одна вероятность, – добавил Гамаш. Он подтянул к себе желтый пергамент с середины стола. Несколько секунд разглядывал его. – Может быть, убийство не имеет никакого отношения к приору. Может быть, никаких конфликтов и в самом деле нет. Может быть, его убили из-за этого.
Старший инспектор положил пергамент на стол. И опять представил себе тело таким, каким увидел его впервые. Свернувшееся клубком в темном углу ярко освещенного сада. Тогда он еще не знал, что в центре клубка скрыт лист пергамента. Словно косточка в персике.
Не здесь ли мотив преступления?
– Никто из монахов не заметил ничего странного сегодня утром? – спросил Гамаш.
– Ничего. Все вроде бы делали то, что и должны.
Старший инспектор кивнул и задумался.
– А брат Матье? У него какие обязанности?
– Находиться здесь, в своем кабинете. Работать над музыкой, – ответил Бовуар. – И тут выясняется один интересный факт. Брат Симон, секретарь настоятеля, говорит, что вернулся в кабинет настоятеля сразу после службы первого часа, потом ему нужно было заняться своей работой в animalerie. Но по дороге туда он заглянул к приору.
– Зачем? – Гамаш выпрямился и снял очки.
– Чтобы передать просьбу настоятеля. Судя по всему, тот хотел встретиться с приором утром после одиннадцатичасовой мессы.
Эти слова странно звучали из уст Бовуара. «Настоятель», «приор», «монахи». Ну и ну!
Они уже ушли из словаря квебекцев. Перестали быть частью повседневности. Всего за одно поколение эти слова из уважаемых превратились в нелепые. А вскоре грозили исчезнуть полностью.
«Быть может, Господь на стороне монахов, – подумал Бовуар, – но время – явно нет».
– Брат Симон говорит, что, зайдя к приору передать просьбу настоятеля, он никого здесь не увидел.
– И заходил он сюда приблизительно в двадцать минут девятого, – сказал старший инспектор, делая запись в блокноте. – Интересно, для чего настоятель хотел встретиться с приором?
– А что тут удивительного? – спросил инспектор Бовуар.
– Убитый был правой рукой настоятеля. И мне кажется, что встречи настоятеля и приора должны были происходить регулярно, как у нас с тобой.
Бовуар кивнул. Каждое утро в восемь часов он встречался с шефом, они подводили итоги предыдущего дня и проводили ревизию всех дел, находящихся на расследовании в отделе.
Но вполне вероятно, что в монастыре действовал другой порядок. Да и отец Филипп мало походил на старшего инспектора.
И тем не менее не стоило сомневаться, что настоятель и приор регулярно встречались.