Даже, если это был квадрат, подумал я, то он какой-то вытянутый. По-моему, такие квадраты называются простоугольниками. Или длинноугольниками?
Я еще раз осмотрел свой город. Это был хороший город, так как в нем жили папа и мама, старенькая бабушка и великовозрастные братья. А еще в этом городе жила Валя Семенченко, которая часто приходила вместе с родителями к ним в гости.
Я вздохнул и начал спускаться с чердака. Я попытался закрыть люк, но крышка была слишком тяжелая, я оставил ее так, открытой. Потом пошел по лестнице вниз, в свою квартиру на третьем этаже. Мне надо было бы подумать о том, какой скандал устроит мама при виде костюма, украшенного ржавыми пятнами. Но я думал совсем о другом.
О том, что в городе очень много крыш, все их так просто не облазить. Поэтому, надо поступить по-научному: взять бинокль старшего брата (когда того не будет дома), залезть на крышу и внимательно осмотреть другие крыши в бинокль. И уж потом, найдя нужную крышу, залезть туда и объясниться, наконец, с Карлсоном.
3
В детстве я не только искал Карлсона. (Тем более, что Карлсон был написан гораздо позже и я тогда уже не был маленьким). Я и сам писал сказки, еще не умея писать. Садился за папин письменный стол на львиных лапах, подкладывал под попу два тома БСЭ (Большой Советской Энциклопедии) и выводил строчки, будто пишу по-настоящему. Впрочем, писал я по-настоящему, так как текст воспроизводился в голове и я его запоминал. Другое дело, что каракули, несмотря на строчное построение и абзацы, - их я интуитивно соблюдал - не могли быть никем прочитаны.
И когда я "читал" свои записи, слушатели неоднократно вставали, чтоб посмотреть на них. И удивлялись: "Ну и горазд ты сочинять, Вовка!" Я не сочинял, просто помнил.
Потом, гораздо потом, в тюрьме, это свойство памяти помогло мне писать в уме и запоминать стихи и рассказы. Свою первую повесть после освобождения я просто напечатал на пишущей машинке, бездумно напечатал, будто переписал с невидимого никому черновика.
Я писал, играл, задавал вопросы. Вопросы были простые, но взрослых они почему-то ставили в тупик. Очень хорошо помню последствия одного такого вопроса.
После скандала за поход на крышу Мама перестала со мной разговаривать. Она заставила меня выкупаться под душем, дала чистую одежду, и все - молча. А когда пришел папа, рассказала о моем преступлении и добавила:
-- Это не мой сын. Мой сын не может быть таким бездушным. А если бы он свалился с этой чертовой крыши?! Наверное это не мой сын, наверное моего сына украли цыгане, а этого оставили взамен...
Я видел цыган. Они иногда ходили по квартирам, просили денежку и хлеб. Вместе со взрослыми цыганами ходило много цыганских ребятишек. Они были черными, пестро одетыми и все время что-то щебетали. А если им дать денежку, то они могли станцевать танец прямо на улице или в прихожей, сами себе подпевая.
Значит, я - цыганенок, подумал я. Вот здорово! А настоящий я теперь ходит с цыганами, просит денежку и танцует... Я позавидовал настоящему Вовочке, которому так здорово живется. Ему даже не надо ходить в школу.
А откуда берутся цыганята, возник логичный вопрос.
-- Папа, - спросил я, - а откуда берутся цыганята?
Папа читал газету. Он сидел за столом, ждал, когда мама принесет обед и читал газету.
-- Цыганята? - оторвался он от газеты. - М-да, откуда? А ты спрашивал у мамы?
-- Мама со мной не разговаривает, ты же знаешь.
-- Не разговаривает... Да-а. Сложная ситуация. Ну, я полагаю, что цыгане своих цыганят находят в лесу.
-- Подожди, а как же аисты? Они что, только обычных детей приносят? А цыганские дети растут в лесу?
Папа зачем-то снял и одел очки, пошуршал газетой и ответил:
-- Да. Полагаю, что именно так все и происходит. А почему тебя, так сказать, это интересует?
-- Ну как же? Я же - цыганенок. Меня же подменили. И теперь настоящий я весело живет и в школу не ходит. А меня даже на крышу не пускают. И купаться в речке не разрешают. Эх, как я ему завидую!
Папа смутился. Он встал из-за стола, прошелся по комнате, снова сел. И сказал:
-- Это, знаешь ли, вопрос спорный. Это, так сказать, лишь мамино предположение, гипотеза, так сказать. Мне лично кажется, что ты самый настоящий Вовочка, а никакой не цыганенок.
-- Но я же черненький, - возразил я. - А другие ваши дети - светленькие. И Мишка, и Лялька. Поэтому, если бы я был я, я был бы тоже светлый. А я темный, ясно же, что я подмененный.
-- Ну, - решил возражать папа, - дети у родителей бывают разные. И темненькие и светленькие. Это вовсе не доказательство того, что ты - это не ты.
-- Как же не доказательство. А мое поведение. Вы же сами говорили, что я неизвестно в кого уродился. А бабушка все время меня гаденышем зовет. И все это почему? - Я торжественно посмотрел на отца: - А потому, что я - это не я. А у нас, цыганят, совсем другие правила поведения. И никто нам не должен запрещать лазит на крышу или купаться. Вот!
Видимо, вопрос, который поднял я, был очень серьезным. Потому что мама, которая уже несколько минут стояла с тарелкой супа в руках, забыла о то, что она с сыном не разговаривает.
-- Это не играет роли, - сказала она. - Если ты наш сын, то просто обязан вести себя, как сын, а не как какой-то цыганенок. Может, ты еще по квартирам пойдешь, деньги на хлеб просить?!
-- Вот здорово, - сказал я. - И тогда у меня будут свои деньги. Только в этой одежде плохо просить, надо совсем другую одежду, цыганскую. Бабушку попросить, чтоб сшила? У нее в сундуке много красивых лоскутков.
Мама чуть не выронила тарелку. Но мама была мужественной женщиной, она поставила тарелку перед папой и сказала:
-- Иди к себе в комнату и учи уроки. Я тебя еще не простила. И выброси из головы всякие глупости!
Я медленно, нога за ногу, ушел к себе. Это только так говорилось - своя комната. На самом деле своя комната была только у старших братьев: у Мишки и Павла, которого Я звал Лялька. Эта комната называлась "детская" и в ней стояла моя парта, которую сколотил настоящий плотник. А спал я в столовой на диване. Еще была спальня родителей; в ней, рядом с мамой, я спал, когда был маленьким, и был папин кабинет со шкафами с книгами и красивым письменным столом на львиных лапах. Иногда мне разрешали играть в этом кабинете.
Я медленно ушел в детскую, сел за парту и стал думать: кто же я есть на самом деле. Быть цыганенком было заманчиво, но я уже понял, что суровая мама никогда это не разрешит. Но, если его нашли в лесу, он мог быть кем угодно, ведь в лесу много всяких жителей.
Он мог быть троллем. Хотя, тролли очень большие и уродливые. Тогда он мог быть гномом... Нет, гномы маленькие, они носят шапочки с колпачками. Наверное он близкий родственник фей. Феи такие же, как и люди, только красивей. У них тоненький голосок и большие глаза.
Глаза у меня были большие. Даже очень. С длиннущими пушистыми ресницами. В школе меня за эти глаза дразнили, считалось, что такие глаза - девчачьи. Но Валя Семенченко говорила, что глаза у него красивые. И что он сам симпатичный. А Валя была старше его на год, училась уже в третьем классе, и ей можно было верить.
Да, скорей всего я Фей, - подумал я. Не Фея , фея - это девчонка, а фей. Поэтому у меня и нет крылышек. Они растут только у девочек. Значит, я немного волшебник, все феи волшебники. Только меня никто не учит волшебству. Конечно, они простые люди, откуда им знать, что фея надо учить волшебству. Как бы мне встретиться с феями, чтоб они меня поучили? Надо идти в лес.
Но один я до леса не доберусь, продолжал думать я. Мне нужно найти напарника. Надо выбрать кого-нибудь из старших мальчиков. Чтоб он довез меня до леса и подождал, пока я встречусь с феями.
Для этой цели лучше всего подходил Васька Молчалин. Ему было целых 12 лет, про него говорили, что он приемный мальчик, что родители взяли его из детского дома и усыновили. Васька был большой шалун. Кроме того Васька был жадина. И Васька мог гулять где хочет, его не ругали.
Что же такое дать Ваське, чтоб он меня отвел в лес, думал я? Дам я ему ящерицу в спирте, ни у кого во дворе такой нет. Завтра воскресенье, школы нет. Пойду гулять и договорюсь с Васькой. Зато потом, когда феи научат меня чудесам...
Что потом, я представлял себе плохо. Но то, что это будет здорово, не сомневался.
4
Да, если бы я научился чудесам, это было бы здорово. Увы, не научился. Других учил, было. А вот сам так и не освоил начальный курс волшебства. Наверное, потому, что мальчики бывают эльфами, а мальчиков - фей никто еще не встречал. Не там я родился, не там и не тогда. Вот старший брат родился и там, и тогда, поэтому при наступлении перемен быстренько бросил науку и занялся бизнесом. Стал богатым. Живет в Израиле, жена на 40 лет моложе, только от нее у него пять детей, причем последнего пацана сделал в 72 года. И не собирается останавливаться. И прошлых жен с детьми не забывает, помогает материально. А у меня на приличный компьютер денег нету!
Все же гложет меня подозрение, что тогда, много-много лет тому назад, я в поиске фей был недостаточно настойчив.
Когда тебе десять лет, даже маленькие деревья кажутся большими. А большие - громадными. Когда тебе так мало лет, лес загадочен, он похож на сказку.
Я легко уговорил Ваську отвезти его в лес. Васька согласился не только из-за ящерицы, хотя ящерица в спирту была замечательная. Васька и сам был не прочь побывать в настоящем лесу, но один идти туда побаивался. Хотя, никогда не признался бы в этом даже самому себе. С малышом Вовкой, о котором надо было заботиться, о страхе думать не было времени. Да и какой может быть страх, если бояться должен этот пацан, сын доктора Ревокура.
Но пацан не боялся. Ни тогда, когда они ехали на трамвае, ни потом, когда они пересели в автобус, ни, даже, тогда, когда они сошли на остановке "Грибная поляна" и углубились в лес. Это было странно, но мальчишка не боялся, а, наоборот, радовался, вертел головой и то и дело убегал в самую чащобу.
А потом повел себя и совсем странно: попросил Ваську посидеть на пенечке и подождать его.
-- Ты че, пописать хочешь? - спросил Васька. - Так писай здесь, че уходить в чащобу?
-- Я тебе заплатил, - неожиданно строго сказал пацан, - вот и жди.
Васька хотел дать малявке леща, но потом подумал, что тот действительно ему заплатил. А Васька был хоть и жадный, но честный. Поэтому он только сказал вслед Вовочке:
- Иди, иди, мне-то что, ну съедят там тебя волки, или цыгане украдут...
А я шел по узенькой, едва заметной тропинке и не боялся волков или цыган. Волки днем не опасные, а цыгане уже украли одного Вовочку, теперь я и сам цыганенок, что ж мне бояться цыган.
Я шел и шел и вышел на небольшую полянку, со всех сторон закрытую соснами. Это был такой зеленый шатер с травой и цветами вместо ковра и хвойным потолком с щелочками между иголок. В щелочки светило солнце, поэтому шатер был не просто зеленый, а золотисто-зеленый.
Посреди полянки был пень. Он был невысокий, но с таким гладким срезом, будто обеденный стол. Пень стоял на толстых узловатых корнях, уходивших в землю. По правилам не пне сейчас должен был появиться гном в колпачке и курточке. Но на пне никого не было.
Я подошел поближе. Нет, единственным живым существо на пне был большущий рыжий муравей, который с деловым видом что-то там обнюхивал, шевеля усами.
Я посмотрел по сторонам. Нет сомнений, что этот зеленый шатер - чей-то лесной дом. Именно то место, где положено встретиться с феями. Но феи почему-то запаздывали. Допустить, что они не знали о моем прибытие я просто не мог. Они же - Феи!
Я постоял, впитывая золотисто-зеленое волшебство леса. Казалось, что какие-то прозрачные струны играют невероятно красивую музыку. Играют чуть слышно, для меня одного.
Наверное они сейчас заняты, подумал я, и будут ждать меня в следующий раз.
-- Я приду, - негромко сказал я в сторону пня, - я обязательно приду еще...
И пошел обратно.
Васька, увидев возвращающегося пацана, ужасно обрадовался. Ему было очень неуютно одному в лесу. Он чувствовал себя уверено только в городе или во дворе, где все знал.
-- Ну че? - спросил Васька и длинно сплюнул сквозь зубы. - Нагулялся? Едем обратно, что ли?
И мы поехали обратно.
5
Еще одним проклятием моего существование была излишняя чувствительность. Дополненная воображением, она, порой, доводила меня до безумия. Я боялся там и того, чего ни один примитивный не боялся, так как прямой опасности не было. Я смеялся там, где нормальные люди не видели ничего смешного, а плакал тогда, когда в общепринятом смысле для слез не было оснований. Даже сейчас, хотя давно зачерствел, перечитывая "Убить пересмешника" расплакался от восторга перед чистотой героев книги, от качества повествования.
Многие эпизоды, связанные с этим недостатком, помню "живьем".
Я, признаться очень любил праздники. Потому что в праздники к родителям приходили гости.
Конечно, если бы я мог сам выбирать гостей, то он многих из них не стал приглашать. Зачем, например, приглашать Клару Ароновну, которая всегда много говорит, все рассматривает, будто пришла в магазин, щиплет меня за щеку, приговаривая пронзительным голосом одну и ту же фразу: "Это кто же у нас тут? Кто этот юный мужчина? Как мы быстро растем, скоро за мной ухаживать будем?". Кроме того от Клары Ароновны пахло с такой силой, будто она вылила на себя целое ведро духов. И она всегда говорила, что ест, как птичка, что у нее совсем нет аппетита, а сама ела, будто пьяный грузчик. (я не видел, как ели грузчики, но бабушка, скорей всего видела, и так говорила про тех, кто ел много и жадно, что они едят, как пьяные грузчики).
Не пригласил бы я и доктора Дубовика, высоченного дядьку с бородкой клинышком. Дубовик работал у папы в больнице, в гостях он всегда стеснялся, поэтому много молчал и часто выходил на балкон курить. Он был скучный взрослый и никогда мне ничего не приносил. Я его жалел, я чувствовал, как ему неуютно, и поэтому мне тоже при нем бывало неуютно.
Честно говоря, я пригласил бы только семью Семенченко. Потому что они были единственные, кто приходил с дочкой Валей.
Естественно, что праздники нравились мне еще и праздничным ужином. Сперва стол покрывали белой праздничной скатертью, потом на скатерть ставили приборы и начинали выкладывать закуски. В круглых тарелках лежали тоненькие кружочки колбас, ветчины, буженины, в продолговатых тарелочках нежились в масле шпроты и сардины. В глубоких мисках горбились разнообразные салаты. Еще были тарелочки с огурчиками, грибами, помидорами. Между ними выстраивались бутылки с вином, водкой и коньяком. Женщины пили вино, Дубовик пил водку, а папа и Семенченко-отец пили коньяк. Семенченко-мама всегда говорила Семенченко-отцу, чтоб он не пил каждую рюмку до конца: "не на поминках, мол". Он кивал ей: "да, милочка", - и все равно пил до дна.
Вино или шампанское наливали и детям - мне и Вале. Чуть-чуть, на донышко. И тогда мы чокались бокалами и рюмками вместе со взрослыми. Бокалы звенели, как хрустальные колокольчики.
Потом закуски убирали, мама торжественно вносила горячее. Иногда это был гусь, иногда - индейка, иногда - жареное мясо с картошкой и зеленым горшком. Мясо бывало зажарено куском и я никак не мог научиться отрезать от этого куска маленькие кусочки тупым столовым ножом. И удивлялся, как это получается у взрослых.
После горячего взрослые вставали из-за стола, мужчины уходили курить на балкон, а женщины шли с мамой на кухню. Мы же с Валей шли в папин кабинет, рассматривали игрушки или возились, как плюшевые медвежата. Валя была сильная девочка, иногда она ухитрялась повалить меня и сесть верхом. Мне не было обидно проигрывать, все же Валя была старше и выше ростом - девочки всегда растут быстрей мальчиков. К тому же, она мне нравилась, а когда человек нравится, ему не обидно проигрывать.