Я нарисовал Лизины волосы, я всегда начинал рисовать людей с головы, нарисовал ее длинную косу, которая доставляла Лизе множество неприятностей, так как за нее было удобно дергать. Потом я нарисовал лоб, брови и начал рисовать щеки. Я не пожалел розового цвета, так что щеки у Лены получились, как большие яблоки.
Я перешел к губам и заметил, что у Лены на верхней губе легкий пушок, как у персиков, когда их только купишь на рынке.
Я наклонился поближе, чтоб рассмотреть этот трогательный персиковый пушок и сам не заметил, как коснулся ее губ своими губами. Мне стало безумно приятно и я секунду промедлил, прежде чем отпрянуть.
Лена покраснела еще больше, а ябеда Клавка, которая, как сова, всегда и все видела, закричала на весь класс:
-- А Вовка с Лизкой целуются!
Лиза совсем наклонилась к парте, я обернулся к ябеде, чтоб сообщить все, что он о ней думаю, но тут понял, что и в самом деле поцеловал Лизу прямо в губы. Как взрослый. И это было приятно, хоть и необычно.
Тогда я тоже покраснел и тоже нагнулся к парте.
Так мы и сидели, нагнувшись, пока учительница не успокоила класс и не подошла к ним.
-- Кончайте кукситься, - сказала она строго, - продолжайте рисовать. Ничего не произошло. А ты, Клава, не сочиняй всякие глупости, лучше рисуй старательно.
Хотя я боялся, что на переменке над нами начнут смеяться, никто не смеялся. Все показывали свои рисунки, лишь одна Клавка попыталась пропеть: "Тили-тили-тесто...", но я показал ей кулак и она заткнулась.
А когда я пришел домой, оказалось, что родители уже знают о происшествии на рисовании. Им позвонила учительница и все рассказала. Иначе, зачем бы мама спросила:
-- Ты что, дружишь с Лизой Застенской?
-- Мы на одной парте сидим, - сказал я угрюмо, - и всем делимся, и бутербродами, и яблоками, и еще всем.
-- Да нет, я ничего не имею против, - поспешно сказала мама. - Что ты наежился, иголки выпустил? Я к тому, что почему ты никогда не пригласишь Лизочку к нам в гости?
-- А можно? - обрадовано спросил я.
-- Конечно, - сказала мама, - вот в следующий выходной и пригласи, мы рады будем с ней познакомиться.
-- Вот здорово! - сказал я. - Понимаешь, она хорошая. Я ее раньше не видел, а сегодня разглядел!
11
Боже, как часто мне хотелось поделиться с людьми своими чувствами. Красотой чего-то того, что я внезапно увидел, огромностью бытия, нежностью восприятия, величием понимания.
Был молодым, открывал рот, делился... Слова получались серыми, они не передавали желаемое. Да и люди в суете забот не слишком-то прислушивались.
Стал старше, открывал рот и тут же его закрывал. Копил золото молчания. Начал понимать старшего брата, который часто замыкался в собственное.
Стал еще старше, издал несколько стихов, рассказов. Жадно ожидал реакции, критики. Было, чуть-чуть.
Стал совсем большим, издал несколько книг. Перестал реагировать на и на критику, и на похвалу. Но подсовывал наиболее удачные книги жене, дочкам. Реакция была настолько вялой, что перестал показывать им новинки. Убедился, что не бывает пророков в собственном отечестве.
Жестко понял, что какое бы произведение я не создал, хоть новую библию, всегда найдется сколько-то человек, которые его похвалят, примерно столько же - которые осудят, и неизмеримо большое - которое останется равнодушным. А уж количество прочитавших будет зависеть только от тиража и рекламы.
Когда утро - все заняты. Мама хлопочет на кухне, братья никак не поделят туалет и ванную, папа просматривает какие-то бумаги, а бабушка еще спит. У бабушки старческая бессонница, она все время это твердит, поэтому она утром спит.
Я полусонный стою на балконе. Весна теплая, у второклассников занятия в школе уже закончались, а у Миши и Ляли еще уроки, и скоро экзамены.
Я все равно встаю утром со всеми. Мне нравится эта дорожная суета, нравится сесть со всеми за стол, позавтракать. И особенно нравиться, что после завтрака он со спокойной совестью может вновь лечь в кровать и досмотреть утренние сны.
Странный звук слышится со стороны улицы. Будто очень большая лошадь цокает копытами по асфальту.
Я всматривась. Тополь еще не оброс летней широкой листвой, поэтому сквозь узенькие листики улица видна хорошо.
У меня начинает щекотать в животе, а горло пересыхает, как во время ангины. По улице идет ПАВЛИН. Это огромный ПАВЛИН, он легко достает головой до балкона второго этажа. Это он цокает, как лошадь, хотя переступает по асфальту лапами, а не копытами. Лапы у этого огромного ПАВЛИНА похожи на лапы страуса, только гораздо толще. И, если честно, это не совсем павлин. Во-первых, таких огромных павлинов не бывает. Во-вторых, этот павлин переливается роскошными цветами, как райская птица. Кроме того, он цокает страусиными ногами и гордо смотрит не по сторонам, а только вперед.
-- Ляля, иди сюда, - сдавленным голосом зову я.
-- Ну, что там у тебя? - отзывается средний брат. - Я занят, мне собираться надо.
-- Миша, - отчаянно зову я.
Старший брат бурчит в ответ нечто нечленораздельное. Ему, как всегда, не до меня.
-- Мама, а мама... - безнадежно зову я.
Мама на кухне, она просто не слышит.
Тогда я с трудом отрываю глаза от ПАВЛИНА, который уже прошел мимо дома и удаляется вдоль по улице, ведущей к реке, бегу в комнату и хватаю первого попавшегося - Лялю, тащу его на балкон.
-- Да пусти ты, - говорит брат, - вот ошалелый... Ну, что ты тут увидел?
"Вот же, ПАВЛИН сказочный..." - хочу сказать я, но павлина уже нету, ушел, так быстро ушел...
-- Да так, ничего, - говорю я, - листочки на тополе уже распустились, лето скоро.
Брат несколько удивленно смотрит на меня, переводит взгляд на чахлые листики, вновь - на меня, недоуменно хмыкает, уходит с балкона и тотчас забывает о странном поведении младшего брата. А я смотрю в пустоту улицы. В ушах еще звучит цокот копыт, безумные краски оперения так и стоят перед глазами. Прекрасная сказочная птица, видением которой я хотел поделиться с родными, всегда будет цокать своими страусиными лапами в моей памяти, вызывая одну только горечь...
12
Читать я научился очень рано, сам собой. Наверное, нельзя не научиться читать, когда у тебя два старших брата, которые не только свободно читают, но еще и тебя этим дразнят: вот мы, мол, какие всезнающие.
Сперва братья не поверили, что я читаю, проверять начали, слова всякие трудные подсовывать. Ан нет, читает мелочь пузатая, и ничего ты с этим не поделаешь!
До сих пор жалею, что научился читать. Если бы не умел, то до сих пор жил спокойно. Работал бы рабочим, на свежем воздухе, а не сидел, скрючившись, за пишущей машинкой или компьютером. Не нахватался бы романтического идиотизма, рыцарских иллюзий, существовал бы себе практично, расчетливо.
К девяти годам у меня уже скопилась приличная библиотека. Тут были детские книжки обеих братьев, они ими уже не интересовались, были книжки которые мне дарили папа с мамой и некоторые гости, была книжка подаренная Валей Семенченко... Вообщем, много было книжек.
Особенно дорога мне была книжка, подаренная бабушкой. Это была большая старинная книжка с очень хорошими рисунками (папа объяснил, что это гравюры известных художников). На рисунках были изображены разнообразные сказочные чудовища. Некоторые были страшные, а некоторые - так себе.
Когда бабушка дала эту книжку внуку, мама проворчала:
-- Ничего не выдумала лучше, чем ребенку давать работы Гойя?
На что бабушка ответила:
-- Эту книжку ты в детстве в постель с собой клала...
И мама перестала ворчать.
Я любил эту книжку еще и за то, что она нравилась маленькой маме. Хотя представить себе маму маленькой не мог.
Вообще, из-за книг дома часто возникали споры и ссоры. Например, некоторые книги папа не разрешал читать даже старшим братьям, говоря, как они говорили мне - подрасти сначала. Эти книги стояли в шкафу в папином кабинете и створки этого шкафа запирались замочком, ключик от которого папа носил с собой. Я иногда разглядывал запретные книги и никак не мог понять, что же в них такого опасного для детей? Сами по себе книги выглядели скучновато, переплеты у них были без украшений. Не то что мои сказки или шикарная книга-альбом бабушки.
Я не зря заслужил прозвание отчаянного неслуха. Я давно выяснил, что дверку в книжный шкаф можно открыть без всякого ключика. Для этого надо вставит в щель около замка ножик и слегка надавить. Чтобы закрыть дверку надо было снова вставить ножик и плотно дверку прижать.
Однажды, когда никого не было дома, я вскрыл шкаф и стал просматривать книги. На обложках были только имена авторов и номера томов: "Том I? Том II, Том III". Номера были проставлены не привычными цифрами, а старинными, греческими. Фамилии авторов были еще более странные. Ну что, например, означают Эмиль Золя, Жорж Санд? Дяденьки это или тетеньки?
Я выбрал автора с наиболее таинственной фамилией - Ги де Мопассан. И стал читать с самого начала.
Это были рассказы. Но, в отличии от рассказов про Вини Пуха или про Дениску писателя Драгунского эти рассказы были длинными. И в них встречалось множество не вполне понятных слов.
Перескакивая со страницы на страницу, я частично одолел один такой рассказ. Там одна девчонка по имени Жаннета часто ездила в город по делам не телеге парня, который возил уголь. И этот парень, управляя лошадью, то и дело на тетеньку оборачивался и подмигивал ей. Зачем он ей подмигивал, нигде не объяснялось. А, когда они приезжали и ей надо было сходить, он предлагал ей: "Побалуемся, Жаннета". Жаннета отчего-то смущалась, она или боялась родителей или просто не умела играть в мальчишеские игры. А ведь баловаться, это так здорово, никто из знакомых мне пацанов и девчонок, кроме, пожалуй, ябеды Клавки, не отказался бы побаловаться. Особенно во время урока.
Дочитать до конца историю про трусливую девчонку и чумазого парня-баловника я не смог. На всякий случай заглянул и в другие книги, но там были еще более длинные и еще более скучные истории.
Я вставил нож, аккуратно прижал дверцу, чтоб язычок замочка вошел на место и, вздохнув, ушел из папиного кабинета.
Мне было жалко взрослых, которые вынуждены читать такие неинтересные книги.
13
Со смертью сталкиваются многие дети. И остро осознают ее, стараясь, тем ни менее, не признать, не впустить в мысли то, что кажется им несправедливостью. Сейчас, когда я сам дедушка, мысли о смерти меня не пугают. И память, как выясняется, хранит мельчайшие детали первой встречи с тризной. И шершавую, "нечеловеческую" кожу бабушкиного лба, который я зачем-то обязан был поцеловать, и дикарскую нелепость похорон в земле с последующей обильной жратвой, и непомерный вой-плач у могилы, который, по традиции, испускают армянские женщины...
Помню и страх от маминого стенания; настолько это было несовместимо с интеллигентной мамой, обожающей, правда, покрикивать на сыновей и отца, и никогда не плакавшей, не выказавшей горя на людях.
Спустя несколько лет умер отец, и опять мать вопила и рвала свои густые волосы. И это было ужасно!
Рядом с папиным кабинетом была комната бабушки. Вернее, комнатка. Возможно, эта комната была и большая, но из-за бабушкиных вещей казалась маленькой.
Треть комнаты занимал сундук. Такой сундук, в котором можно было бы жить, если б бабушка разрешила. Сундук запирался фигурным ключом, замок был с музыкой: когда бабушка поворачивала ключ, замок играл "Эх, полна, полна коробочка, есть и ситец и парча...".
Сундук был полон сокровищ. Там была жестяная коробка с сосательными конфетами монпансье, вся разукрашенная, как шкатулка. Там было домино из сандалового дерева, это дерево и все, что из него сделано, пахло загадочным запахом. Там был альбом, в котором на коленях молодой бабушки сидела девочка с косой - моя мама. Там была коробочка из под ваксы, на которой был нарисован черт во фраке, изо рта у черта выходила надпись: "Мылся, брился, одевался, Сатана на бал собрался". Там были старинные куклы с фарфоровыми лицами, в которые даже я не отказался бы поиграть, хотя и не был девчонкой. Там была старинная книга в желтом переплете из кожи, которая застегивалась на медную застежку. Бабушка объясняла, что это божественная книга Четки Минеи и трогать ее нельзя. Там была медная ступка с пестиком, в которой бабушка толкла грецкие орехи к праздничному пирогу. Много чего было в бабушкином сундуке, но мне не позволялось туда лазить.
Всю стену комнаты занимал особый шкаф, который бабушка называла буфетом. Это был настоящий замок, с переходами, башенными шпилями, карнизами и балконами. Все было резное, а на каждой дверке и дверочке была блестящая медная ручка. На дверках были вырезаны выпуклые виноградные грозди и листья. В буфете у бабушки тоже хранились разные занимательные вещи. Чего стоила, например, пивная кружка из серебристого металла, сделанная в форме толстого человека. Крышкой для кружки служила шляпа этого толстяка. На балконах и карнизах буфета стояли китайские вазы и фарфоровые гномы.
У бабушки болели ноги и она все время сидела в кресле-качалке с полированными подлокотниками. Кресло было обтянуто розовым бархатом, а на сидение и под головой были подушечные валики. Иногда бабушка вставала, опираясь на клюку и позволяла мне покачаться на своем кресле. Это было здорово.
Сама бабушка была маленькая с громким голосом. У нее было морщинистое лицо, даже нос был с морщинками, а под носом на верхней губе длинные седые волоски. Бабушка была очень старая, но очки одевала редко, только когда читала свои Четки Минеи. Папа и мама были гораздо моложе ее, но очки носили почти постоянно.
Раньше бабушка сама ходила в магазины и на рынок, но потом у нее стали болеть ноги она даже по квартире ходила медленно, постукивая клюкой.
В доме бабушка была главная. Ее слушались и мама, и папа, и старшие братья. Я не хотел слушаться, поэтому часто ссорился с бабушкой. Тогда она называла меня неслухом и говорила, что яблоко от яблони недалеко падает. Под яблоней она подразумевала папу, хотя я считал, что должен гордиться, тем что похож на папу.
(Став старше, я узнал, почему бабушка недолюбливала папу. Дело в том, что мама была армянка, а папа - еврей. И жили они в городе Ростов-на-Дону, где тепло и где, в особом районе Нахичивань, жили одни армяне. А мама училась в филиале Варшавского медицинского института, где папа преподавал. Когда они поженились, то на папу сердились его родственники - евреи, а на маму - ее. И они уехали в Сибирь, на край света. А потом у бабушки все поумирали и она согласилась приехать к маме. Вот такая история, непонятно только, чем евреи хуже армян - и те, и другие носатые, глазастые...)
Бабушка знала множество сказок и других загадочных историй. Однажды она рассказала, как дала самому красному командарму Буденному напиться воды из кувшина, когда его конармия проходила мимо их деревни.
-- Охальник, - рассказывала бабушка, - попил и давай руки распускать. Я его огрела, конечно, мокрым полотенцем. А сам, когда с коня слез, маленький и ноги кривые, только усы торчат из под папахи.
Я не знал, как можно распускать руки, но что бабушка здорово дерется мокрым полотенцем, испытал на собственной спине.
...Однажды бабушка несколько дней не вставала с кровати, около нее сидела специальная медсестра, в доме часто собирались папины знакомые врачи, которые надолго уходили в бабушкину комнату, а выходили оттуда озабоченные, разговаривая на латыни.
Потом старший брат Миша взял меня с собой в кино на дневной сеанс. После кино мы не пошли домой, а пошли гулять в парк, где Миша разрешил мне покататься на всех каруселях и качелях. Домой мы вернулись уже вечером. А бабушки уже не стало.
Нельзя же было считать, что та восковая кукла с неживым лицом, которая лежала в длинном ящике, оббитом шелком, - это бабушка.
Потом была печальная музыка, кладбище, где это неживое существо зарыли, и мне сказали бросить в яму горсть земли, и я бросил, стараясь не шевелить почему-то онемевшими губами.
Потом все вернулись в дом, сели за стол и стали есть и пить. Мне тоже положили в тарелку любимые шпроты и буженину, но я не хотел есть. Я соскользнул со стула и ушел в бабушкину комнату, где не было бабушки.