Неохотно толпа подалась назад, и люди шумно стали расходиться. Побежал домой и Ванюшка, размышляя о происшедшем.
— Где ты так долго пропадал? — поинтересовалась в чайной мать, когда он появился, раскрасневшийся от мороза.
— На Гаванской булочную громили! — объяснил Ванюшка, сбрасывая с плеч ранец. Он вынул из кармана пару баранок и фунтовую гирьку, которую как трофей захватил из разгромленной булочной.
Мать заморгала глазами и побледнела.
— Тебя же затоптать могли! — ужаснулась она.
Дед тоже неодобрительно покачал головой.
Ванюшка самодовольно усмехнулся и, раздевшись, сел за стол делать уроки. Но сидеть спокойно он не мог. Словно на толкучке, в переполненной чайной шумели и галдели посетители. Змеились к темному от копоти потолку желтые дымки махорки. Звенела посуда. Вырывались из гула громкие голоса:
— Супротив мирного времени цены втрое вскочили!
— На сахар карточки ввели, теперь и на остальное!
— Голод надвигается! Беженцы нахлынули.
— Кругом измена. Царица — немка!
— Разваливается наше государство!
Ванюшка долго пробыл на кухне чайной, и все время там шли одни и те же разговоры. Надоело слушать. Он отправился во двор.
У подъезда со своими подружками сидела Фроська и тоже вела разговор про голод:
— Верите, девочки, у меня со вчерашнего дня хлебной крошки во рту не было. Не знаю, как меня ноги носят...
Ванюшка участливо взглянул ей в глаза, не раздумывая, вынул из кармана баранки и положил Фроське на колени. Считал он своим долгом поделиться с ней.
— Ешь и поправляйся... — приказал он.
Наступило неловкое молчание. Но Фроська нашлась:
— Спасибочко тебе большущее. Дурак ты питерский! — и сбросила с колен баранки.
Ванюшка не стал собирать со снега баранки и поспешно, согнувшись, удалился, чувствуя, что погибает от своей доброты. Его догнал услужливый Жучок, протянул одну баранку, а другую придержал у себя.
— Злюка, — сообщил он. — Тебя ругает...
Больше Ванюшка на двор не выходил. Вечером, когда он полусонный возвращался из чайной домой, на улице громко процокали по замерзшему булыжнику полицейские кони.
— Начинается, — говорили столпившиеся у ворот рабочие.
Кто-то из них негромко, но уверенно добавил:
— Революция!
На другой день во двор влетел Кузька Жучок.
— Ребята-а, — завопил он, — в очереди с городовыми дерутся! — И он кубарем покатился обратно.
Сразу же двор опустел. У кооперативной лавки «Вперед» сгрудилась большая толпа. Все махали руками, сумками, кричали, напирая на стоявших у лавки в черных шинелях городовых. Но тут, протарахтев, остановились две грузовые машины, прикрытые брезентом.
— Хлеб привезли-и!.. — сотней голосов заговорила улица, и все бросились к очереди занимать свое место.
Но хлеба хватило не всем. На панели снова стала расти толпа.
Внезапно тревожно загудел фабричный гудок.
— На механическом! — раздались голоса.
Загудел он в неурочное время. «Забастовка!..» — эхом пронеслось по улице. Многие бросились к заводу.
Ребята поспели как раз вовремя, когда огромные железные заводские ворота, заскрипев, широко распахнулись и на улицу шумно вывалилась толпа рабочих, возбужденных, говорливых.
— Сторонись! Князь едет в грязь! Дай дорогу!
Рабочие катили угольную тачку. В тачке на грязной рогоже сидел, неуклюже держась за борта, толстый, обрюзглый человек в форменном кителе, в голубой с синими кантами фуражке инженера.
— Улю-лю-лю! — кричали и свистели в толпе, окружавшей тачку.
Черносотенца вывезли на мостовую и приказали:
— Стоп! Вылазь!
Краснощекий носатый человек выбрался из тачки и, прихрамывая, пошел по мостовой, стараясь ни на кого не смотреть.
Вслед неслись негодующие возгласы:
— Так ему и надо, шкуре! Штрафами, душегуб, замучил! Теперь шабаш! Обратно не вернется!
В образовавшийся проход шумно лился поток людей в рабочей одежде, заполняя сплошь всю неширокую улицу. Из сторожки боязливо выглядывали двое городовых. Копейка остановился возле них и показал кулак.
— На-ка! Выкуси! — пробормотал он.
Гудок продолжал гудеть. К нему присоединился другой... третий...
— Кабельный, — вслух определил Ванюшка.
— Гвоздильный! — торжествующе закричала Фроська.
Как завороженные, ребята слушали тревожную, зовущую к борьбе перекличку заводских гудков.
Вокруг из черных, закопченных труб все еще клубился густой едкий дым. Сеялась сажа, крупинки гари на черный, истоптанный тысячами ног снег. На Кожевенной линии человек пять городовых в черных шапках и башлыках, крест-накрест перевязанных на груди, пытались сдержать людской поток у кабельного завода. Растрепанный, небритый околоточный торопливо сновал между рабочими и городовыми. Всплескивая руками в коричневых кожаных перчатках, он просительно кричал охрипшим голосом:
— Господа! Не толпитесь! Честью прошу...
В ответ гневно звучали голоса:
— Не остановишь! Шли бы на фронт, в окопы! Разжирели в тылу!
Проехавший мимо казачий отряд остановился на перекрестке возле Скобского дворца. Казаков окружили.
— Почтенные! — кричал чумазый мастеровой. — Разве мы бунтуем? Мы жить хотим!
— Не пойдете вы супротив народа! — неистово вопила какая-то женщина.
Казаки держались миролюбиво, только слегка осаживали конями напиравших людей и неторопливо помахивали нагайками. Из подъезда вылез огромный, лохматый, с непокрытой головой Черт.
— Жаждущие! — загудел он, высоко над головой поднимая бутыль с ханжой. — Служивые! За наше и ваше здоровье!
Откуда-то появились стаканы. Но пить казаки не стали. Лица у них были смущенные, растерянные. Самый пожилой из них, русоволосый, с вытекшим глазом, оправдывался:
— У нас ведь начальники... Сами подневольные...
Казаки уехали.
Мороз крепчал. Легко одетые скобари ежились, прыгали с ноги на ногу, дули в озябшие кулаки, но уходить домой никому не хотелось. Никто из ребят не заметил, как в ворота вошел какой-то паренек в шинели и нерешительно остановился. О чем-то ораторствовал, размахивая руками, в толпе скобарей Цветок. Не соглашался с ним, предлагая что-то свое, Ванюшка Чайник. О чем-то спорили между собой девчонки...
— А что, ребята... — выступил Копейка да так и остался с раскрытым ртом, позабыв, что хотел сказать.
Перед скобарями и гужеедами, опираясь на палку, в черной мохнатой папахе, в казенных объемистых сапогах, в серой солдатской шинели, с погонами на плечах и с Георгиевским крестом на груди стоял Антип Царев.
У ребят загорелись глаза. Десятки рук сразу потянулись к нему. Каждый стремился пожать мужественную руку своему прежнему вожаку, первым что-нибудь сказать Царю и услышать от него ответ.
Некоторые ощупывали шинель Царя, палку, папаху, Георгиевский крест.
Подбежала Фроська.
— Тип? Это ты? — задыхаясь, спросила она, не сводя с него своих больших сияющих глаз. — Здравствуй, Тип!
— З-з-здравствуй, Фрося! — мог только ответить Царь, крепко сжав похолодевшую руку своего друга.
Он хотел тут же на дворе сказать Фросе многое. О том, как, сидя в мерзлых окопах под Ригой, он вспоминал о ней. Как по примеру других солдат он тоже писал письма... ей и, свернутые за неимением конвертов в уголки, складывал в свой вещевой мешок, не решаясь отослать. Хотел сказать ей многое, но, застеснявшись, ничего не сказал.
Иди на врага, люд голодный...