Элой
ЭЛОЙ
Некий субъект, поддавшись сильнейшему искушению пробудить в себе и тотчас испробовать на других волю и азарт, собрал кучу бродяг, и вот удивительное дело, эта толпа, обернувшись могучим воинством, захватила недурно укрепленный замок, а затем распространила свою власть и на ближайшие окрестности. Самопровозглашенный вожак спрятал награбленные дублоны в подземелье, где они, впрочем, хранились и прежде, и назвался Рыцарем Запредельных Возможностей.
Но жизнь в краю, где все это происходило, никому еще, сдается нам, не удавалось приметно растолкать и поднять из какой-то пакостной сонливости. Она была унылой, монотонной, однообразной, и очень скоро рыцарь постиг, что его возможности не так уж велики, ибо не то что полноты чувств и истинного трепета жизни, а и хотя бы сносного веселья и довольства собой он не мог достичь. Тогда ему пришло в голову посоветоваться с одним из своих дружинников, Хрумом, который представлял собой тип человека, способного глубоко осмыслить какие угодно нужды и пожелания, пусть даже и фантастические.
- Тошно, брат, скучно, - сказал он, с трудом разлепляя глаза. Затем с изумлением убеждался, что выбрал удачно: у Хрума очень кстати, как на заказ, сделалось лицо сметливого и отчасти даже насмешливого малого, чего, разумеется, не случилось бы ни с кем из прочих скучившихся в замке бродяг, раз и навсегда созданных недалекими людьми. - Брат! - воскликнул рыцарь радостно. - Чего я точно боюсь, как ничего другого на свете, так это рискованных игр, в которых поэты становятся государственными мужами и маленькие люди, начитавшиеся Макиавелли, всплывают на поверхность с торжествующим видом мудрецов и заправил. Не хочу я управлять ни собой, ни другими, ни целыми странами, а хочу дышать воздухом поэзии и наслаждаться утонченностями, знаки и даже формы которых уже довольно часто рисуются в моем воображении. Не окутать ли нам наше прошлое разными легендами, чтобы в дальнейшем покоиться на более существенном основании и для собственного развлечения питаться отличными воспоминаниями?
- Я вам так скажу, господин Рыцарь Запредельных Возможностей, - ответил Хрум с приятной улыбкой, - мне выдумок не занимать, но и нужды особой в них нет, у меня воспоминания и без того достаточные, прямо сказать - роскошные, так что я в любую минуту могу вдоволь насытиться ими и ничего больше не желать.
Докапываться до всего на свете нет ни смысла, ни возможности, и настоящее имя нашего героя оставим на хранении у одной из тех тайн, которым так нравится вести независимое от нас существование.
- Разве это возможно для человека? - удивился Элой. - К примеру, у меня отрадная память о великой благодати нашего Господа, подарившего мне кое-какие понятия и представления о самых разных поэтических вещах, а больше ничего путного нет. Дальше уже то весьма странное обстоятельство, что мы с сестрой в свое время покинули отчий дом, решив постранствовать по свету и забыть родителей, только мешавших нам жить. А беда тут как тут. Очень скоро случилось так, что сестра совершенно исчезла, можно сказать, буквально растворилась в воздухе. Но это голая правда, а не чудесная легенда, и этим в духовном смысле сыт не будешь.
Хрум проворно включился в словесную игру и стал гнуть свое:
- Самое милое дело думать, что все от Бога, а мы своим тварным и как бы детским существованием призваны лишь без устали приумножать его немеркнущую славу. Но это в порядке вселенского масштаба, а если не закрывать глаза и на повседневность, то яснее ясного, что жизнь каждого постоянно дробится на много чего всякого, и это правда, с которой нельзя не считаться, тем более мне, чья правда, я бы сказал, в известной степени стоит особняком. Другое дело, что в эту правду, со стороны подскакивая, вплетаются сотни потрясающих легенд, так что я, если брать конечный результат, сыт по горло, что располагает к лени и отметает размышления, при этом, впрочем, не отнимая охоту поболтать. Отчего бы не воспользоваться случаем и не попробовать себя в опыте краткого изложения перипетий моей на редкость причудливой и во многом похожей на сказку жизни? Позвольте же начать рассказ, меня буквально распирает! Я, господин рыцарь, родился в глухой деревушке, с младых лет обреченный на тяжкие труды в пользу нашего сеньора, человека корыстолюбивого, разодетого в пух и прах и насыщенного неограниченным эгоизмом. Однажды этот господин, проезжая мимо поля, где я гнул спину в рабском труде, обратил на меня жесткое и пристальное внимание и, прищурившись, сказал:
- А ты красотой лика словно иконописен и тем не похож, малой, на прочих моих рабов, и блеск глаз выдает в тебе натуру мыслящую и чувствующую. Почему не учишься, не налегаешь на познание вещей? Тебе надо учиться, да, дуралей, учиться и учиться. Но в нашем медвежьем углу ничему стоящему ни одна сволочь не учит, а потому не буду с тобой высокомерен и пошлю за свой счет аж в Саламанку, где тебя, сморчок, на славу отшлифуют.
И послал, высказавшись напоследок в том смысле, что в университете меня-де сформированной в ученую длань рукой, как ферулой, вытолкнут из природной дикости в превосходно организованную культурную цивилизованность. Вы бывали в Саламанке, сеньор Элой? Там я провел лучшие годы своей жизни, многому научился, и с моих глаз спала пелена. Самое время, между прочим, разъяснить, в чем глубинное отличие нашей стороны от тамошней. Суховато и удушливо у нас, много произвола и беспорядка, и злые силы, ополчившись, словно вампирьи ватаги бродят повсеместно, чиня пакости. Не они ли нынче точат зуб на наш замок? А там фактически рай земной и словно шелест какой-то нежный повсюду раздается, шепот взволнованный и бормотание разносятся, навевая чудесные думы и мечты, что существенно характеризует, причем вовсе без акцента на бесспорном сладострастии. Повадки ваши, сеньор Элой, выдают в вас человека, в том благословенном краю бывавшего и во многом там понаторевшего. И не мне вам рассказывать, что темной ночью, ясное дело, как у нас, под маркой сухости, так и у них, под тот шелест, творятся всякие безобразия, иначе сказать, везде в мире царит беззаконие, свинство и чудовищный разврат, но окончательному распространению порока сильно препятствуют святые, избранники божьи. А и в этом деле, следует заметить, между ихними и нашими подвижниками духа наблюдается существенное различие. Наши требуют бесстрастия и тем только подбавляют сухости, приводя наше благочестие в сходство с казарменным порядком дел. А ихние среди того чарующего и, прямо сказать, по определению порочного шелеста находят и для себя местечко, где бы им погорячиться, но, разумеется, беспорочно. Разгорячатся до умоисступления - и принимают внутрь Бога или ангела какого, причем, заметьте, принимают совершенно органически, с полной живостью и самоотдачей. Казалось бы, что эта разница для нас, мирских, мало в богословии образованных людишек, озабоченных к тому же злобой дня? А вот нет, сударь мой, она очень заметную роль играет там, способствуя бурному развитию искусств, и никакой у нас, поскольку мы уже настолько высушены, что и не подозреваем о скрытых в нас способностях к созданию величайших произведений творчества и шедевров художественного отношения к бытию.
Увидел и познал я все это в Саламанке, а вернувшись домой и представ пред очи своего господина, услыхал от него дикие вопросы и разъяснения:
- Ну как, голубчик, организовался? Внятен тебе теперь смысл жизни и порядок, царящий в нашем обществе?
Я удовлетворил его любопытство парочкой превосходных цитат из философской и юридической классики, а он, покивав и улыбнувшись, вкрадчиво сказал:
- Так, так... Хорошо тебя просветил, отшлифовал и организовал университет, но послал туда тебя я, а сделал я это для того, чтобы тем паче наслаждаться, видя, как ты, такой образованный и просветленный, гнешь на меня спину. А когда ты мне надоешь до чертиков, я тебя сожгу, учитывая тот факт, что тебя, не иначе как по странному стечению обстоятельств, не сожгли в той изумительной Саламанке.
В общем, я мгновенно сообразил, что милости, которыми он меня, скромного раба, осыпал, на самом деле были изощренным издевательством, и тут же смирился, зная, что в условиях дисциплины, испокон веку опирающейся на иерархию, каждый обязан занимать с рождения приготовленное для него место. Так, робкий сердцем, и погрузился я снова в угрюмую нашу тупость. В халупе, а разваливалась она на глазах посреди голой и высушенной солнцем равнины, я безутешно рыдал по ночам, измученный рабством; уединялся, ища крупиц подлинного отдыха, в ужасном подвале, как бы внезапно обнажавшем перед нечаянным посетителем кошмарные пласты всевозможных и даже каких-то невероятных геологических эпох. Сырость торжествовала об осеннюю пору, зимой печка дымила, а оконце непоправимо замутилось в своей горестной старости. Некому было разделить со мной одиночество, и я словно в склепе влачил свое существование. А хозяина избегал. Трудился я на него, впрочем, честно, полагая делом чести рассчитаться с ним за учебу в Саламанке. Порой в поле на меня наседали какие-то люди, воспевавшие в лице нашего сеньора воплощенное добро, вообще говорившие о нем в самых хвалебных тонах и немного загадочно, как о человеке, может быть, до некоторой степени и мифическом. В дружных причитаниях, нередко издаваемых этими поклонниками сеньора, ясно звучал намек, что сами они - безусловно привилегированные обитатели нашего мира, тогда как я достоин осмеяния, будучи выскочкой, поверившим, что он играет сколько-нибудь важную роль в совместно творимой всеми нами истории. В общем и целом они были спокойными, деликатными людьми, еще довольно молодыми, и никто из них не лез в мою душу так, как лез хозяин, который, заприметив меня, тотчас принимался хохотать, будто безумный. При этом спрашивал он, достаточно ли я уже организован, чтобы дельно, с достоинством принять от него битье батогами, и плевал мне в лицо желтой слюной заядлого курильщика. Думаю, он не сомневался, что под батогами я непременно отдам Богу душу. В часы досуга я старался вовсе не выходить из своего подвала, предпочитая бессмысленно ворочаться на пучке соломы. Живя в состоянии напряженного и неизбывного отупения, я забросил книжки и, голодный, обиженный на весь мир, страшно неухоженный, боролся с искушением - столько же романтическим, сколько и нелепым - бросить все и бежать куда глаза глядят. Бывает, что жалкие пристанища полуразрушенной жизни покинуть труднее и мучительнее, чем терема и нивы, заслуживающие имени земного рая.
Утратив надежду на ровное и благополучное бытие, я вместе с тем потерял веру в людей. Я словно пребывал во сне. Едва кончались удручающие работы в поле и жизнь, благодаря досугу, обретала сравнительно мирный и утешительный характер, я принимался бормотать себе под нос, что, по всему заметно, ужас как дурно повлиял на меня переход от саламанкских теорий к нашей местной практике, и я уже неспособен внимать поэтическому шепоту звезд, ночным голосам мистиков и благим советам всемирных мудрецов. Конечно, не оставаться наивным мальчиком, обиженным и оскорбленным в лучших его чувствах, а обернуться зрелым мужем хотелось мне. Да куда там! И я кричал от горя. Между тем меня ждали необыкновенные события. Однажды, бесцельно, как в бреду, шаря у себя в изголовье, среди беспорядочно сваленных объедков и трупиков мышей, я обнаружил рукопись книги, неведомо как и когда туда попавшую; полистал на скорую руку, а затем отложил, скептически усмехаясь от уха до уха. Смешным показался мне ее анонимный автор, пожелавший обескуражить и сокрушить меня истерическим напором утопичности. Напрасно этот негодяй сулил рог изобилия и пиршество на костях незадачливых горемык прошлого! Не воодушевило, но оттолкнуло его творение! В то же время, покручивая жиденький ус, я смекал, что таинственное появление рукописи в моей конуре наверняка послужит началом истории, даже вполне острого сюжета, опрокинет в красивый вихрь приключений... Но досуга было мало, и не приходилось особенно вдумываться, кому это взбрело на ум поразвлечь меня. Вдруг явилась молодая стройная женщина, и ее очарование, которое более или менее угадывалось за тяжестью царившего в подвале полумрака, беспокоило и требовало разгадки. Тут уж мое безразличие пошатнулось. Забавная мысль, что ее лицо скрыто вуалью, мелькнула в моей голове. А вообще-то, сеньор, повеяло, ох как повеяло чем-то мистическим, и наступила минутка, когда жалеешь, что ты не писатель и не способен переложить в стихи или прозу внезапно овладевшие тобой чувства.
- Вы не смотрите, что я бедно одета, - сказала незнакомка, - и пусть вас не обманывает моя наружная простота. Я знаю многое на свете и уйму всего в состоянии провернуть. Вы прочитали рукопись?
Я отыскал рукопись под горой мусора и отдал незнакомке, а сам уселся на полу таким образом, чтобы оказаться напротив нее, стоявшей посреди моей конуры, и теперь получше рассмотреть. Но она намеренно отодвинулась в угол, в некое подобие узкой и темной ниши. Сумеречная тонкая тень, сквозь которую, как сквозь черную ткань, отрывочные мазки кожи лишь едва белели, лежала на ее лице, внушая естественные подозрения и вместе с тем колючую, настойчивую жажду обладания. Впрочем, меня сильно точил голод, и желание поесть не покидало даже в виду прелестей незнакомки; трудно было избавиться от ощущения, что жажда обладания ею носит в известной мере плотоядный характер.
Я чувствовал в гостье упрек, и мое небрежное обращение с рукописью в самом деле заслуживало упрека. Забегавшие через грязное оконце лучи дня освещали ее не иначе как с тем, чтобы не шутя прибавить разыгрывающейся сцене изящной загадочности и в то же время искусственности. Но какая-то ужасающая твердость была в незнакомке, и я чувствовал, что в определенный момент могу и спасовать перед ней.
- Рукопись я просмотрел, полистал немножко, - ответил я с улыбкой, скорее всего вымученной.
Гостья осуждающе покачала головой.
- Предположим на миг, - сказала она, - что мы встретились случайно. - И снова покачала головой, на этот раз задумчиво, отрешенно. - Допустим, рукопись, а теперь и я оказались у вас по чистой случайности.
- Я не против случайностей.
- О, случайности по сути своей удивительны, и нужно уметь их видеть, различать... даже всегда и во всем, - сказала незнакомка, странно понизив голос в конце фразы, но посмотрела на меня не многозначительно, как можно было ожидать, а, пожалуй, лукаво. Ее настроение быстро менялось, я уже не удивился бы, рассмейся она вдруг мне в лицо.
***
- Видите ли, - начал я свои разъяснения, - я волен сам выбирать книги, этому никто не препятствует, даже мой злобный господин. Почитывал, почитывал я в Саламанке. А здесь и сейчас налицо интрига. Должно бы и заинтриговать. Но я, жалкий раб сеньора, чья жестокость известна всему миру, утратил способность вольготно пошевеливаться и смотреть прямо в корень. Никакой книге больше не встряхнуть меня! И вот мой суд. Не хитрый, не скользкий, исключительно прямодушный суд. Перво-наперво: в книжках, случается, объятого смятением героя подхватывает ветер, или волна, или вообще Бог знает что и уносит в некие утопические края, где вырисовывается правильное устройство мира, - я эти книжки сразу откидываю как хлам. Я не говорю, что автор глуп, выдает желаемое за действительное и ничего не ведает о подлинной достоверности рыцарских романов, из-за толкуемых ими битв с драконами и шашней с принцессами дарующих нам неподдельные восторги. Я говорю: автор сей рукописи поднял большие нравственные темы и взвалил их на плечи беззащитного читателя, а соответствующие материалы - ну там летописи, богословские поучения, сочинения мистиков или хотя бы научно подтвержденные факты, понимаете? - и не подумал опустить в горнило своего творческого кипения.
Тут очаровательная гостья презрительно кинула мне:
- Вы бредите? Вы видите автора чудаком? Или желаете лишить его права на свободный подход к фактам, вольное, художественное с ними обращение? Знайте же, - взмахом руки она устранила мою попытку возразить, - всяких фактов - горы, свалки и прорва, истинного же внимания и глубокого изучения достоин лишь один из них, и он похож на проблему, а состоит в том, что пора научиться отбрасывать шутки в сторону, когда речь заходит о самом главном. Но в высшем смысле есть еще факт фактов, бросающий особый свет на жизнь звезд, космоса, его далеких и неведомых краев, откуда спустился на обширный остров в океане Отец, тот, кто по праву называется умнейшим из всех известных в мироздании существ. И еще прежде, чем в пресловутой Саламанке и других подобных местах возникло научное и всякое прочее познание, упомянутое заселение острова дало столь обильную пищу некоторым пытливым умам, что среди человечества завелись даже некие скрытые умники, притворяющиеся хранителями тайны и величайших знаний. Но хоть один из них, скажите положа руку на сердце, хоть один из них превозмог могущество разума, врожденное Отцу?