- И что же? - удивлено уставился на фамулуса Элой.
- А то, - ответил эрмано Куке многозначительно. - А то, любезный гость. Дурная слава следует за вами по пятам, а когда надо - предшествует, и вам никуда от нее не убежать. А иначе и быть не могло, ведь вы прибыли из диких стран, где надо всем торжествует мракобесие и всем заправляют невообразимые суеверия. Тогда как у нас наука всему голова. Так что карты на стол. Я не барышня, чтобы пускать в ход колкости и шпильки. Я не собираюсь осыпать вас проклятиями и предавать анафеме, что, кстати, куда лучше меня сделают другие, если только подозрения на ваш счет подтвердятся. И фамильярностей вы от меня тоже не дождетесь, ибо я корректен, сух, тверд и ничего расслабляющего не допускаю. Я пришел говорить с вами по-мужски. Не собираюсь я и плакать, а плача, со слезами на глазах умолять вас одуматься, опомниться и позаботиться, если не поздно, о спасении души. Для меня ясно, как день, что вы подписали договор с нечистым. Но власти над вами, изумленным и запуганным, я не стану добиваться угрозами рассказать всем правду о вас. Я поступлю иначе: заключу с вами свой сепаратный договор. Сейчас мы и сделаем это. А в результате вы передадите мне свои дьявольские познания. Овладев ими, я обогащусь, озолочусь, обзаведусь, наконец, философским камнем и достигну небывалого могущества. Итак, после того, как мы заключили взаимовыгодный договор...
- Да погодите же, - перебил Элой, - какой договор, дорогой эрмано? И чем он мне выгоден?
- Освойтесь с выдвинутыми мной условиями, а кощунствовать нечего. Приберегите возражения для более подходящего случая, если же кощунства какие... В общем так, следуйте всем оговоренным пунктам нашего договора, и никто не узнает, чем вы на самом деле занимаетесь, а стало быть, вы избежите костра. В этом и заключается ваша выгода.
Элой рассмеялся.
- Но с чего вы взяли, что я обладаю какими-то особыми познаниями и могу научить вас добыванию философского камня?
- Хотите на костер?
- Не хочу.
- Начинайте следовать пунктам, оставьте возражения и увертки, примите мою диктовку как должное...
Долго эрмано Куке говорил и фактически ковырялся в душе бедного Элоя. В конце концов наш герой схватился за голову. Он с головой ушел в размышления; ему отнюдь не было смешно. Дурная слава? Где она, в чем ее знаки? Как будто и нет ничего, а ведь должно, если принять во внимание серьезные заявления гостя, должно быть что-то. Озирался Элой, объятый тревогой. Он подумал, что вот оно - его загоняют в угол, его толкают... на преступление! Или на самоубийство, а оно, как и преступление, тоже не по душе Всевышнему. Он не знает, как противостоять, духовное оружие, если он вообще когда-либо владел им, выбито из его рук, бесы и люди, объединившись, травят его. Кому вступило в голову, что он, Элой, хиромант, негромант, заклинатель, гадатель? Какой он дал повод считать его колдуном, чернокнижником? Что происходит? И тут мелькнуло в его возбужденном уме: есть страшная и дикая догадка о подлинной сути эрмано Куке, и я уже знаю ее, фамулус эрмано Куке - сам дьявол, явившийся меня искушать и мучить, он из семейства Флегетонов...
***
Там же, в славном богатом эрманском городе, Элой однажды, приятно поужинав в пустой харчевне и удовлетворенно откинувшись на спинку стула, заметил выглядывающий из-за стойки кончик женского платья, слегка приподнятого и обнажающего стройную ножку в темном чулке. Он тотчас сообразил, что именно этого обнадеживающего видения ему давно уже не хватало, что это куда лучше угрюмых наскоков фамулуса эрмано Куке, которого, черт возьми, пора продать дьяволу, каковым он так любит попрекать. Элой вскочил на ноги и поспешил рассмотреть обладательницу чудесной ножки с близкого расстояния. Он увидел развалившуюся в кресле даму, погруженную в сон, судя по всему, не без помощи Бахуса. Ее голова со спутанными белокурыми кудряшками неудобно свесилась на плечо, из приоткрытого рта вырывался причудливый, даже, как показалось Элою, болезненный свист и шепот. Возможно, неизлечимо больна была эта женщина, отчего время от времени страшно хрипела; по той же, видимо, причине ее бледное лицо беспрестанно пошевеливалось, забавно сжималось и разжималось, как гармошка. Тем не менее она вовсе не утратила красоту, тут не приходилось говорить о жалких следах, остатках и руинах, более того, в ней сквозило очарование, нечто притягательное, нечто такое, что для нашего героя, в мгновение ока созревшего для духовного общения с этой особой, было куда соблазнительней самой броской и, как водится, пустой соблазнительности.
И вдруг влюбленный замер в замешательстве; он застыл с разинутым ртом, и казалось, что сейчас его хватит удар, если уже не хватил. Собственная жизнь вдруг предстала перед ним в виде какого-то ужасного наваждения, даже большего, чем вышло бы, когда б эта почти уже загробная обитательница проснулась внезапно и со смехом заявила, что она, дескать, переживет еще тысячу таких, как он, ну и, соответственно, его тоже. Предвидя нечто подобное, Эллой все же не торопился оставить харчевню, стоял, прикованный к полу непонятной силой, явно не расположенной считаться с его волнением и страхами. Увы, он влюбился в собственную сестру. Он узнал в спящей свою пропавшую и, не исключено, погибшую сестру Милагрос.
- И чего уставились, господин хороший? - неожиданно осведомилась дама. Проснувшись гораздо раньше, чем Элой уяснил себе это, она несколько времени таилась, украдкой наблюдая, а теперь широко раскрыла глаза и оценивающе смотрела хмурым взглядом на субъекта, готового энергично разыграть перед ней роль любящего и донельзя обрадованного неожиданной встречей брата.
- Любуюсь, любуюсь вами, эрмана... - пробормотал тот. - Но послушайте, ведь вы же моя сестра Милагрос, не правда ли?
Столь неожиданно и интересно начавшийся разговор был прерван грубым шумом. Из интимных покоев харчевни, что-то опрокидывая по дороге, вынырнул толстый приземистый человечек и громко закричал:
- Сударь, имейте в виду, это моя дочь, моя пьяная, жалкая, ничтожная дочь Елена. Вы видите перед собой мою дочь, а я хозяин этой харчевни, следовательно, перед вами, эрмано, пьяная дочь харчевника. Надеюсь, после этого разъяснения вы не станете бросать слов на ветер, уверяя, будто вам по душе подобное зрелище!
И снова не мог правильно и хорошо говорить Элой, а только бормотал, на сей раз излагая следующее:
- Ваша дочь, харчевник, не одним именем, но и красотой подобна той, из-за которой разгорелась чудовищная троянская бойня. Да не покажутся вам мои слова глупыми или неприличными намеками! Правда, злая молва, окружающая мое имя, заставляет меня ожидать, что будет искажено и неверно истолковано все, что бы я ни сказал, и порой она же внушает мне подозрение, что я и впрямь словно некое чудовище... и все же именно она, поверьте, она побуждает меня говорить всегда лишь то, что я думаю, избегая лжи и лицемерных словес. И потому я открою вам маленькую тайну: да, в какой-то момент я принял вашу дочь за свою потерявшуюся сестру Милагрос.
Элой словно забыл, что беседует с простым харчевником, и говорил выспренне, как то случается с иными на ученых диспутах в славной Саламанке. Его глаза загорелись, - возможно, именно в эту минуту он, как ни странно, нащупал у себя под ногами твердую почву, ту самую, которую он так мечтал обрести, убегая от своих прежних приключений и пристрастий, и с нее дотянуться до вожделенного материализма. Пока он витийствовал, харчевник делал дочери знаки, чтобы она приняла более пристойную позу, но та и не думала его слушаться и по-прежнему полулежала в кресле, широко расставив ноги и вперив в Элоя немигающий, темный, неусыпный и мрачно-удивленный взгляд. Трудно объяснить, почему так разволновался Элой, держа речь перед харчевником, - может быть, оттого, что это стало первым по-настоящему большим опытом его общения с обычными эрманцами, мало что общего имевшими с безумным фамулусом Куке. И надо сказать, что громадный этот опыт обеспечивал Элою весьма существенное пренебрежение к роившемуся у дамы пожеланию называться Шарлоттой: когда она позже выскажет это пожелание, он, конечно же, примет его сведению, но в глубине души сохранит какое-то темное убеждение, что харчевник не соврал, назвав бедняжку своей дочерью Еленой.
- Милостивый государь! - стал напирать и заходиться харчевник. - Вы обронили что-то о словесах... а между тем тут не только словеса, но и несомненная чепуха! А она непереносима для нашего прочного и внушительного эрманского ума. Ведь мы в подчинении у разума как такового и просто его винтики. Прошу покорно простить меня за дерзость, но вы изволите нести вздор, и я готов не то чтобы ответить за свои слова, а просто спросить, да, просто спросить вас: в чем вы желаете убедить меня, эрмано? В том, что моя дочь та самая ваша сестра, которая якобы растворилась в воздухе, а плюс ко всему еще и в том, что она та самая красавица, из-за которой в пору седой старины разгорелся сыр-бор где-то в грефской стороне? Как это может быть? И кто же в таком случае я? Приап?.. Менелап?.. Вы сами видите, что это невозможно, то есть еще менее возможно, чем если бы кому-то пришло в голову, будто я и моя дочь - жители города Женебра. И вот я ставлю вопрос. Я человек грамотный, начитанный и знаю, что все эти обескураживающие метафоры, которыми вы пытаетесь сбить нас с толку, вы почерпнули отнюдь не в сокровищницах эрманского гения. И даже не в троянских книгах, а в тех жалких книжонках, которые почитывает вам сам князь тьмы или, в лучшем случае, подсовывает так называемый гуманист Сервет. Да-да, тот самый, которого скоро отправит на костер благородный и знающий свое дело Кальвин. Сервет - пес, Кальвин - душка. И возникает вопрос, что это за грефские будто бы манускрипты, не изученные еще нашими великими мыслителями и совершенно неизвестные нам, простым эрманцам, но известные луковому и вместе с ним вам?
- С этими книгами я бегло ознакомился недавно, путешествуя по грецкой земле, подневольной нынче турку, так что это книжки грецкого происхождения, известные всему просвещенному миру, и если вы...
- Просвещенным мир не бывает, пока мы не озарили его светом истины, - перебил хозяин харчевни, - а я, кстати, могу и вправе спросить одно: вам не по вкусу пришелся ужин, за который вы, осмелюсь заметить, еще не заплатили?
Болтовня харчевника наполнила слух нашего героя невыносимым жужжанием, он с поспешностью бросил на стол монету и хотел удалиться, однако Елена, дочь харчевника, вытянула ногу и загородила ему проход.
- Папаша, - вымолвила она устало и строго, - вы утомили, оставьте нас.
Харчевник ретировался, схватив заветный дублон.
- Он покорно исполняет вашу волю, - пролепетал наш герой в полном смущении от всего увиденного, услышанного и оттого, что остался наедине с красивой и пьяной женщиной. - Вы действительно его дочь?
- Еще чего, сдался мне такой родитель! Мне и весь здешний народ почти в полном составе чужд, и я живу словно на вражеской территории, а уж этот торговый прохвост...
- Но почему... а впрочем, Бог с ним, а вот скажите, в таком случае вы все же, значит, моя сестра Милагрос? Конечно, узнать нелегко, но мне кажется, что я все-таки узнал и теперь вполне уверен, что так оно и есть...
- Сестра, но не в том смысле...
- Не в том смысле? Но в каком тогда? Как же вас понимать, эрмана?
- Поймете со временем. Торопиться нечего. А пока... хотите, поднимемся в уютную комнатку? Здесь неподалеку, на втором этаже.
Наш герой, не веря собственным ушам - неужели эта удивительная женщина так просто, так по-человечески предлагает ему дружеские, а то и любовные, отношения и это не сон? - выпалил первое, что напросилось на язык:
- Хочу, согласен... Готов вам повиноваться! Но, - снова вдруг на мгновение призадумался Элой, - значит ли все это, все, что здесь происходит, значит ли оно, что вы вовсе не Милагрос?..
- Не Милагрос и не Елена. Шарлотта я.
Влюбленный улыбнулся:
- Это потому, что ваш родитель превосходно готовит шарлотки?
- Может быть. А еще монетка у тебя найдется, эрмано?
- Конечно, - сказал Элой.
- Стало быть, купим бутылочку доброго вина и разопьем ее в той уютной комнатке.
- Смотри, Ленка, не забалуй! - строго предостерег харчевник, подавая пузатую, покрытую толстым слоем пыли бутылку.
***
Какой-то бешено вращающийся диск подхватил их, понес, затем плоскость этого диска рассеялась в темном воздухе, и остались только внешние очертания, очертания круга, за который этим двоим не под силу было вырваться. Очнулся наш герой, чернокнижник, если верить молве, и чародей, утром, неизвестно лишь, какое это было по счету утро с тех пор, как они с эрманой - Еленой, как уверял харчевник, Шарлоттой, как она называла себя, вынеслись из харчевни на поиски удовольствий. В этом пути стихли беспорядочные волнения Элоя и утвердилась необходимость с легким сердцем повиноваться уверенным повелениям, капризам и колдовскому очарованию эрманы. Утро прозрачной сетью весеннего света легло на стены комнатки, где вершилось их безумство, а где-то за этими стенами, в близости, хотя и не видимой, бродил возмущенный несговорчивостью чернокнижника фамулус эрмано Куке. Скрежетом зубовным, оквадраченной кривизной ухмылки совершенствовал фамулус новую обвинительную речь, подготовленную, однако, не столько им, сколько самими фактами порока и разврата, которые в неслыханном изобилии стал преподносить его предполагаемый учитель. Голова Элоя раскалывалась от боли. Эрмана лежала рядом и смотрела в потолок, Элой смутно ощущал под рукой то ли тепло, то ли какое-то мягкое и едва уловимое движение ее голого тела. Он не знал, что сказать.
- Назовешься как-нибудь?.. Как звать-то?.. - рассеяно обронила женщина.
- А ты не знаешь? После всего... после этой ночи... после этих ночей... - Элой, все еще немного пьяный, вздохнул, поняв, что потерял представление о времени. Его мучили сомнения: вдруг эта эрмана все-таки его родная сестра Милагрос? - и он сказал с беспокойством: -Ты не Елена, но и Шарлотта ли... а как все же?.. и вообще, ты любишь меня?
- Как не любить? Полагается! Ты мой брат. Я и люблю, но именно как брата. А вот фамулуса Куке я люблю не только как брата, но ему на это плевать. Он даже не признает меня своей сестрой.
- Что? Что такое ты говоришь? Фамулус... Фамулус эрмано Куке - твой брат?
- Конечно. И твой тоже. Вы братья, а я ваша сестра.
- Ты смеешься надо мной?
- Вообще-то, - произнесла Шарлотта (хотя - Шарлотта ли?) в высшей степени серьезным тоном, - история, которую я сейчас тебе расскажу, не та совсем, чтобы ее рассказывать всем подряд, неподходящий у нее для этого характер. Но ты не лишний и не случайный, не абы кто, а из главных участников, и потому должен знать. Так что знай. Ты - Старший Сын, фамулус эрмано Куке - Младший Сын, я - Дочь. А наш родитель в свое время утратил звездную родину, спустился с неба на обширный остров в океане, и как только возникло научное и всякое прочее познание...
- Я слышал эту историю от своего приятеля Хрума, - перебил Элой.
- Интересные у тебя приятели! - воскликнула его новая возлюбленная, похоже, пораженная словами своего нового друга, эрмано Элоя.
- Ему рассказала ее какая-то девица, а кончилось из рук вон... Она затем еще и накормила его книжкой, в которой описано все это...
- Ну да, так бывает. Я очень даже допускаю, что Хрум не обманул тебя. Значит, тебе не надо объяснять, что предание о жизни первых людей в раю и их целомудрии, о запретном плоде, змее-искусителе и последовавшем в конце концов грехопадении - вовсе не выдумка, не басня. Впрочем, черт его разберет, змея-искусителя, и откуда он взялся в позднейших слухах и легендах - вопрос, который едва ли разрешим, как и проблема прообраза. Что в действительности послужило его прообразом? - вот проблема, от которой голова идет кругом, как и от всего прочего, начиная с невероятия того, чтобы там вообще были пресмыкающиеся. Но что касается грехопадения, на этот счет все твердо. Оно на острове и впрямь случилось, хотя далеко не так, как это описывается в некоторых источниках, принимаемых за истинные.
- Да, Хрум рассказывал, что Младший Сын и Дочь вступили в преступную связь. Но не хочешь же ты уверить меня, эрмана, что это имеет отношение к тебе и фамулусу Куке...