Так, синхронно с солнцем волна метаморфоз медленно катилась вдаль, лишая нас некоего разнообразия и оригинальности, а я с изрядной долей опаски посмотрел в противоположную сторону, ожидая обратного превращения соседей в лагерных доходяг, но, насколько можно разглядеть за редутами сервировки и еды, все оставалось там по прежнему — обычные человеческие лица, выглядевшие после рассветной картинки или наваждения слегка опухшими и чересчур накрашенными.
Кажется, кроме меня никто не обратил внимания на столь замечательное событие, и я, решив несколько подпортить полноватой соседке аппетит, ткнул в ту сторону вилкой и спросил: «Вы видели?», на что она, оторвавшись от клубничного желе со сливками, сложенного во всю ту же тарелку из под солянки, тщательно перед этим облизанную, сумрачно кивнула и ответила, что эта штука очень вкусная, и если я решусь за ней потянуться, то она будет очень мне благодарна, если я, наложив себе столько сколько захочу, все же оставлю ей пару небольших кусочков, причем желательно с тоненькими прожилками мяса и крупинками красного перца.
По существу дела ответил господин с противоположной стороны стола, запустивший в меня скатанным из салфетки шариком, привлекая внимание, и тут же объявившего, что его ничего в этом мире уже не удивляет, даже то, что он, точно знающий, что спит под своим родным мостом в уютных теплых коробках, достать которые было, ох, каким трудным делом, великолепно поужинавший случайно выловленной в мутной водице пескарем, который оказался настолько тощим и маленьким, что пришлось рыбку ни варить, ни тем более жарить, не говоря о том, что он давно отвык настолько портить хорошую еду, и последнее что он помнит, так это какого-то мужика в хламиде, почему-то топающего по воде босиком и толковавшего про Андрея, хотя он не понял к чему бы это, фамилия ведь явно не его была, ну да разбираться с сумасшедшими на ночь глядя не с руки, и он очутился в столь приличном обществе, о котором только и можно было мечтать.
На нас стали оглядываться, Андрея даже толкнула под бок сидящая рядом с ним красивая девушка с отрезанным ухом, что она тщательно и тщетно пыталась скрыть короткими волосами, и он с тоской прервал монолог, посмотрев на меня умоляюще, на что я не сдержался и, взяв его под руку, поднял из-за стола, предварительно отодвинув тяжелый стул и дав команду официантом убрать грязную посуду.
Я спросил куда его отвести, но он оплыл в моих руках, с него сползли лоск и живость, он стал вял, изо рта торчал рыбий хвост, а на смокинге расползались дыры, ощутимо запахло помойкой и протухшей водой, завьюжило, под ногами громоздились кучи отбросов, кое-где тускло светились останки костров, в лицо бросало пеплом и песком, над головой небо прорезал мост, и мы остановились около громадной кучи размокших коробок, напоминающих чудовищно разросшееся осиное гнездо.
Я уронил его около входа, определяемого только по резкому запаху мочи и немытых тел, и подтолкнул в тощий зад, помогая забраться внутрь, напоследок случайно получив мазок по брюкам грязным изношенным тапком, оставившем на черной ткани безобразный серый отпечаток, и пришлось кружевным платком соскрести эту дрянь, придерживая раздуваемый ветром пиджак, чтобы холод не слишком уж забирался внутрь, нетерпеливо кусая влажными зубами и пробегаясь по телу пальцами с неостриженными ногтями.
Бетонированная набережная резко обрывалась около реки и когда-то уходила прямо в воду, так как на уровне моего роста можно было увидеть белесые и зеленоватые полосы наслоений плавающей в былые времена по поверхности вод органической и химической дряни, приросшие к потрескавшимся плитам мерзкого вида ракушки и пивные банки, обломки веток и комки окаменевшей бумаги, на которой можно разобрать некоторые надписи нанесенные нестираемым карандашом.
Я подошел поближе по удивительно чистому для такого места и таких обитателей песку, бывшем не так давно речным дном, и стараясь не дышать, дабы не обонять исходящую от объявлений вони, прочитал: «Мальчики и девочки! Если кто имеет одежду, игрушки и книги для детей 5-10 лет прошу принести сюда для передачи детскому дому. Вика». Я посмотрел под ноги, но даров несчастным детям не заметил, видимо, их уже передала по назначению сердобольная Вика, либо акция в таком бомжатнике не имела особого успеха. Мне захотелось познакомиться с девушкой (почему-то мне показалось, что это очень молодая и очень наивная девочка, а не выжившая из ума учительница-пенсионерка), я присел на подвернувшийся камень, выпирающий из резинового круга кем-то погрызенной и полусъеденной шины.
Здешняя река в принципе не могла породить эстетическое наслаждение от созерцания маленьких волн, лунных дорожек, далеких силуэтов ярко освещенных прогулочных кораблей, от вслушивания в тихий плеск воды и шорох песка, свист ветра в пролетах моста и крики невидимых в темноте чаек. Конечно, все это имелось и созерцалось, но нечто странное произошло в мире (хотя, если учесть — что это за место, то особенно удивляться не приходилось), словно в телевизоре чересчур сильно прибавили громкости, изменили цветовую гамму, лишив ее красного цвета, пустили помехи, исказили тембр, и в результате река превратилась в сточную канаву, берущую начало на скотобойне и несущая свернувшуюся кровь, обрывки шкур и трахей, на тяжелой глади внезапно возникали какие-то светящиеся пятна, быстро испаряясь и так воняющие, что начисто отбивало охоту вообще дышать, тени чаек приобрели зловещую изломанность, искалеченность, как будто в воздух запустили потрепанных ураганом воздушных змеев, с торчащими сквозь обрывки промасленной бумаги острыми обломками бамбуковых палочек, с разоренными хвостами из редкой мочалки и пришедшими в негодность трещетками, пробирающими своим стоном до самой глубины души, натягивая нервы до такого предела, что хотелось обхватить себя руками, прижаться к коленям и попытаться невозможным внутренним усилием порвать собственные барабанные перепонки.
Я не выдержал, я не железный, мне ведомо и сострадание, и сочувствие, я ценю чужую любовь и дружбу, и всегда готов помочь влюбленным, хотя было на моей памяти это только раз, да и то — очень и очень давно.
Опять ты здесь, спросил я своего молчаливого спутника, и он согласно покивал головой, кряхтя и скрепя суставами присаживаясь рядом, задевая своими лохмотьями, с которых щедрым дождем сыпались блохи и еще какая-то более крупная живность, устраивая поудобнее на песке ужасно разросшиеся ступни ног с гроздьями шишек и мозолей.
Зачем ты ходишь за мной, тебя лишили речи, ты в аду, но почему-то во мне ты видишь какую-то таинственную, странную надежду, хотя такая категория в здешней философии отсутствует напрочь, здесь нужно жить, просто жить, бесконечно, уныло, не понимая и не стремясь понять, смеясь мне в лицо и утверждая, что ты еще жив, что мир скатился до такого дерьма, но ты еще жив, что пусть оно все сгорит, пропадет пропадом, главное — ты жив, хотя ты и мертв.
Это страшное наказание, молча покивал он в ответ, наверное, я достоин его, хотя и не помню почему, промолчал он, я не думаю об этом, и здесь мудрость, умеющий сочтет ее, но мне-то она не к чему, мудрость не требует знаний и подтверждений, она просто внутри меня, ничего не ответил он, и вот поэтому мы с тобой никогда не разговариваем, ибо нет у меня слов оправдания, а прощать не в твоих силах, как не в силах реке захотеть потечь вспять, ничего не говоря, пожал он плечами.
Ты прав, сказал я в ответ на его немоту, в этом ты ошибаешься, сегодня я свободен, мне многое предстоит сделать, мне некогда говорить в твои пустые глаза, и поэтому я постараюсь ответить, ты слеп, потому что у тебя есть глаза, ты непомерно богат здесь, потому что у тебя ничего нет, ты говоришь сверх всякой меры, ибо я вырезал тебе язык, и ты слишком мудр, так как давно сошел с ума.
В этом вся ваша беда, не ведаете вы, что творите, и не видите разницы между светом и тьмой, ты видишь берег и реку, ты ночуешь под мостом, благодаря которому мне уже не нужна лодка, но ты надеешься, что отсюда есть еще выход, ты хитер, старик, слишком хитер, ты придумал себе блистательную гипотезу, что все то, что тебя здесь окружает и есть мир дольний, что блаженны будут нищие духом и обрящут ищущие, но ведь это не так, здесь это не так, отсюда есть пути, но они ведут исключительно вниз, где можно кататься на коньках по ледяному озеру и увидеть чудовищный лик того, чье имя не стоит произносить, но я устал от тебя, ты мне стал интересен, так интересна надоедливая мошка, вьющаяся у лица, которую с раздражением прогоняешь, а она возвращается и зудит, зудит.
Решено, я покажу тебе, что есть настоящее падение, мы выберем того, кто будет достоин столь глубокого падения, у меня великолепная коллекция подобных экземпляров — настоящих жуансо, мне приходиться о них заботиться, кормить, ублажать, но тем интереснее наблюдать за их бродяжничеством по Сведенборгу, или карабканье по замерзшей бороде того, с кем ты увидишься.
Только придется тебя приодеть, вот так, например, что, не хочешь быть шутом, а вот так, и палач тебе не подходит, да, твоя правда — примитивно, а вот так, благообразный старец, нечто среднее между Гэндальфом и Лиром, побольше седины и мудрой тоски в очах, поглубже морщины и шире плечи, крепче руки, которым не привыкать карабкаться по склону жизни, что ж, держись за меня, и запомни — как там у Бони М…
В трапезе наступил небольшой перерыв, все выбрались из-за бесконечного стола, каким-то образом сгрудились на одной стороне, кто-то прошел прямо по нему, кто-то — под ним, так как трава в некоторых местах оказалась настолько примята, что возникли ясно различимые короткие тропинки, словно протоптанные гномиками, начинающиеся в густой траве и в густой траве кончающиеся, подобные же тропинки обозначились и на столе в виде более менее освобожденного от посуды пространства и скопления разноцветных пятен, среди которых особенно выделялись зеленые и красные — от испачканных травой подошв ботинок и пролитого вина.
Официанты раздвигали столики, устанавливали над ними навесы от жаркого солнца, накрывали желтоватыми скатертями и водружали бутылки, корзинки с фруктами и вазы с цветами, чей запах излишне резок и навязчив, что выдавало очередную генетическую подделку, но женщины вились розовыми мотыльками около букетов, невзначай трогая пальцами набухшие пыльцой тычинки, выдергивая по одному цветочку и отработанными движениями опытных токсикоманок подносили их то к одной, то к другой ноздре, бледнея и разрумяниваясь, ошалело поводя глазами и становясь похожими на громадных пчел, до розового цвета перепачканных в медоносной пыльце.
Мужчины к запахам и к поведению своих дам остались равнодушны, курили разнокалиберные сигареты и сигары, вливали в себя разноцветную жидкость, смотрели на небо, щурясь и зевая, полушепотом обсуждали какие-то проблемы, остроту которых выдавали чрезмерная жестикуляция и страшная мимика, обезображивающая лица жуткими морщинами и эпилептическими гримасами.
Все расположились очень свободно, между беседующими можно было пройти на расстоянии вытянутой руки, и не особо их беспокоя, что позволяло внимательно рассмотреть лица и выбрать того, кто нам нужен.
Я шел с где-то взятым стаканом с чем-то спиртным и шипучим, одним глазом следя за тем, чтобы маслянистая жидкость не выплеснулась на рукав и окончательно не испортила рубашку, на которой и так уже заметны черные песчинки, прилипшие к ней на берегу, а другим — сканируя лица, собирая их в длинную чреду образов, встающих перед внутренним взором для более внимательного рассмотрения и выискивания печати на лбу и обреченности в глазах.
Мой спутник, боясь отстать, наступал на пятки и наверняка превратил лакированные ботинки в нечто непотребное, исцарапанное, измазанное обрывками травы и кусочками влажной земли. Порой, не успевая в том облике, который я ему дал, за моей неторопливой ходьбой, он хватал меня за рукав или фалду пиджака и держал до тех пор, пока не проходила отдышка, а я останавливался, терпеливо дожидался пока его пальцы отцепятся от костюма, не оборачиваясь и ничего не говоря — ни успокоительного, ни ругательного, и сразу же, как только он приходил немножко в себя, вновь начинал хождение среди людей.
Их было много, и только теперь ощущалось, чувствовалось, воочию виделось необъятность рода человеческого.
Тут не было связных разговоров, мы натыкались лишь на обрывки, обломки, остатки и объедки чего-то изначально пустого, незначительного, глупого, слова висли в воздухе неразличимой, спутанной и слипшейся туманной массой, обволакивая людей, забиваясь в уши, густея и выпадая отвратной росой на холодные стаканы и бутылки, и затем стекая на землю.
Погода, говорите,
да, денек сегодня удался, ни дождя, ни снега,
а в машине, оказывается, нет самой простой пепельницы,
и вот после того, как ангел задел его своим крылом, началось все это твориться,
как что, не снег, конечно,
посмотри вон на ту дамочку,
так и здесь — есть много вариантов сделать это,
но оказывается нас это не изменит,
понимаешь, можно все остановить, сделать рожи поприятнее, нарисовать улыбки,
нет, картины в этом смысле перспективнее, дороже,
согласен, понимаю что вы не в этом смысле,
образно говоря, надо взять краски и перекрасить черное в белое,
так из чего его еще делать,
искусственность, натянутость в данном варианте есть,
мы ведь лишили свободы воли,
да и зачем она им,
посмотрите, какой туман образовался под ногами,
к похолоданию, наверное,
с его возможностями и мороз не страшен,
страшна лишь неудача,
тупик, все мы в тупике, уже сорок тысяч лет,
безысходное всемогущество, его удел, но и смерть не выход,
а откуда вы это знаете,
может, это-то как раз и выход, раз мы его так боимся,
мы как запуганные дети, которые стоят над коробкой конфет и которым их глупые родители сказали, что они отравлены.
Вы удивительно верно говорите, вырвалось у меня, и я понял, что мы нашли того, кого столько лет искали, что больше не нужно плестись по пыльным дорогам, ночевать в поле и пытаться согреться под светом Луны, жадно ловить нити фраз и пытаться сплетать их в прочную веревку смысла, падать в ловушки времени, и отбиваться от волков ножами. Мы образовали тесный кружок, своими спинами отгородив, вытеснив предыдущих собеседников этого невысокого человека, чье лицо не имело никакого значения, ибо казалось слишком льдистым и таяло при внимательном рассмотрении, словно по стеклам очков близорукого человека потекли струи сильного дождя, размывая мир в единую серую и нематериальную пелену.
Поначалу мой спутник чуть было все не испортил — он потянулся к ecce homo трясущимися руками, задрал верхнюю губу, обнажив желтые и неожиданно крепкие зубы, глаза его выпучились, но я во время пресек его поползновения, происходящие из дурацкого убеждения, что никто не пойдет с нами добровольно, ткнув под дых локтем и этим же локтем огрев уже по шее.
Сунув в его судорожно сжимающуюся руку стакан, придав таким образом странным телодвижениям и хрипу задыхающегося асматика некую благообразность, я заслонил его своей спиной и, взяв ecce homo под руку, немного отвлек клиента от безобразной сцены, сообщил ему немножко уверенности и поинтересовался: как он, например, относится к античной картине мира, крестили ли его в детстве, любит ли он поесть и каково его мнение о прекрасном поле.
Пол действительно прекрасен, сказал ecce homo, поправив очки и все еще не переставая несколько рефлекторно поглядывать назад, словно опасаясь, что мой спутник воспользуется его беззащитностью и попытается напасть со спины, кажется это кафель, хотя меня поражает роспись, не повторяющийся рисунок, а оригинальное и точное воспроизведение летнего луга в стиле наивного импрессионизма а-ля таможенник Руссо, вот здесь скачут кузнечики, а вот и болиголов, поглядите-ка, васильки и ромашки, очень замечательно воспроизведены деревья, так и чудится, что оказался в сумрачном лесу.
Мы медленно двигались по анфиладе комнат, любовались интерьерам, присоединялись и отходили от небольших группок людей со стаканами и тарелками на весу, горячо обсуждающих что-то совершенно неразличимое на том отрезке времени и дискуссии, когда мы могли слушать, но настолько животрепещущее, что руки вместе с едой и питьем ходили ходуном, как у марионеток, управляемых пьяным кукольником, во все стороны летели брызги вина и соусов, удивительным образом минуя людей и обезображивая стены и шторы.
Наверное, не стоило затягивать этот брожение по кругу, но воспитание требовало как можно бездумнее проводить время, поговорив со всеми гостями о том, что им совершенно безразлично, с умным видом кивая в ответ на наиболее глупые пассажи и приводя свои не менее веские аргументы, цитируя по памяти инструкцию по заточке иголок от примусов, тем более что ecce homo благосклонно воспринимал обращаемые к нему вопросы, одобрительно хлопал меня по спине и уже более спокойно смотрел на нашего спутника, который к тому моменту окончательно успокоился, подобрал и облачился в ватную телогрейку, что забавно выглядело на мифическом герое эпоса, держал в руке с каждой компанией увеличивающийся в размерах стакан с чем-то прозрачным, как слеза.