Он взял меня под руку с другой стороны и, выдыхая из гнилого рта аромат чистого ладана, вопрошающе смотрел на меня голодными глазами бездомной собаки, но я делал вид, что ничего не замечаю, так как любил вот так совершенно безобидно помучить людей.
Анфилады сменялись широкими мраморными лестницами с красными коврами и вереницей портретов по стенам, ладони рук ощущали приятную гладкость теплых дубовых перил, как будто подогреваемых изнутри, ноги порой оскальзывались на глади камня, так как мы так и продолжали двигаться плечом к плечу, как закадычные кореша по родной деревне, и кому-то не хватало спасительной шероховатости дорожки, синхронно брали с хаотично разбросанных по всем залам подносов высокие стаканы, поначалу запотевшие, потом просто теплые, затем горячие, а под конец — настолько обжигающие, что не было никакого терпения держать их голыми руками и, тем более, продолжать с ними шествовать, так что приходилось останавливаться около столиков, прихлебывать это нечто, напоминающее глинтвейн с индийским чаем, с наслаждением чувствовать как сгустившийся холод постепенно выходит из организма через все поры, горячим потом, лицо краснеет, а подмышки и затылок намокают.
С каждым этажом становилось все холоднее, и мы помимо питья стали прихватывать с разлапистых вешалок жилеты, кофты, меняли их на толстой вязки свитера, надевали ватники и шубы, напяливали шапки и малахаи, натягивали перчатки и варежки, пытались подобрать валенки, но они все оказывались мелкого размера и не налезали на лакированные ботинки.
Казалось, что поднимающийся снизу холод действовал исключительно на нас, так как фланирующий народ не делал никаких попыток прикрыть наготу, что особенно касалось дам, чьи голые спины приводили в изумление моих спутников, точно так же, как приводили в изумление и мы сами со своим зимним облачением, но, к счастью, никто не высказывал свои мысли вслух ни с ихней, ни с нашей сторон. Теперь мы смахивали на упряжку из трех паровозов, настолько густым был пар, вырывающийся из наших ртов и осаживающийся на зеркалах и стеклах великолепными зимними узорами, напоминающими давешний пол, словно мороз решил отойти на этот раз от традиционной живописи по стеклам в виде листьев и елок, и воплотить в чешуйках льда некоторые шедевры кубизма, супрематизма, импрессионизма и соцреализма, так что мы любовались инистыми танцовщицами из кабаре и мускулистыми ткачихами, больше похожими на борцов сумо.
Постепенно однообразные и опостылевшие комнаты пустели, концентрация народа спадала по экспоненте, стали появляться на потолке сосульки, поначалу принятые ecce homo за оригинальные люстры, так как казались подсвеченными изнутри разноцветными огоньками, но когда они доросли до пола, а потом расплылись по коврам красивыми натеками замерзших волн, то стало ясно, что мы окончательно покинули мир лета, и больше нас не встретит ни один человек, как бы далеко мы не забрались, но несмотря на эту мысль, которая, как я догадался, одновременно посетила и моих спутников, они не отставали от меня, наш строй теперь лишь разбился, ибо мы вынуждены были обходить ледяные колонны, выбирать более менее шероховатый лед, дабы не оскользнуться и не сломать шеи, хотя данное соображение здесь, в этом месте, следовало воспринимать исключительно с юмором.
Наконец, мы оказались перед очередной лестницей, настолько замерзшей, заледеневший, что ступеньки еле-еле различались в глыбе льда, а перила лишь на несколько сантиметров выступали над ним, что никак не могло нам помочь спуститься глубже привычным нам способом, то есть ногами.
Я, по долгу службы, первым ступил на поверхность ледяной реки, уходящий в глубь, где невозможно разглядеть каких-то особенных деталей, так как было очень далеко и слишком светло — лед играл здесь роль колоссального световода, в толще которого продолжали гореть электрические канделябры и наполовину утонувшие громадные хрустальные люстры, похожие на стайки сверкающих рыбок, собравшихся вокруг приманки, а их бронзовые крепления делали из коридоров и залов знаменитую инсталляцию «Кладбище кораблей».
Взгляд мой был заворожен, прикован к бесподобной картине, где не имелось места зелени, цветению и, даже, увяданию — здесь властвовали исключительно зима и смерть, а точнее — и смерти здесь не нашлось места, это была какая-то совершенно иная сторона вселенной, мира, отрицательная ось жизни, где смерть — лишь нулевая точка отсчета, и поэтому открывшееся зрелище засасывало, не позволяло остановиться глазам на чем-то заметном или выдающемся, так как здесь все было заметным и выдающимся, я словно поскользнулся не только ногой, но и мыслями, впечатлениями, и не нашлось в мире силы, могущей удержать на краю бездны, ибо я ступил на нее, и теперь ход вел только вперед, без всякой надежды на возвращение.
Меня выдернули из падения мои спутники, но вовсе не потому, что угадали мое внутреннее состояние, а потому, что я действительно поскользнулся, чувствительно ушиб копчик и затылок о твердый, точно чугун, лед, и пришел в себя, сидя на непереносимо стылой поверхности, обнимая руками и ногами невысокие, но такие же ледяные перила.
Нам помогли дети — где-то позади, поначалу очень далеко, на грани восприятия, возник шорох, как от крыльев летучей мыши в ночном небе, шорох разбавился более громким шумом, в шум вплелся удивительный звук, в котором не сразу узнавался детский смех — самая невероятная вещь в этом месте. Веселье и шум нарастали, расслаивались, разбивались, словно свет далекой звезды в дифракционной решетки на четкие, линии поглощения и эмиссии, только здесь это были гвалт и ор, звон и скрип, свисты и крики, и перед моими глазами ясно встала картинка скатывающихся по крутой горке разрумянившихся, разгоряченных, смеющихся детей в красных вязаных шапочках, длинных свитерах, теплых штанах, детей, которые оседлали деревянные санки, уперлись ногами в полозья и держали варежками привязанные к саням бельевые веревки, словно уздцы норовистых коней, что сталкивались, крутились на месте, брыкались и пытались стряхнуть со своих спин юных наездников.
«Берегись!» — только и смог крикнуть я, не отрываясь от спасительных перил, но мои спутники и сами сообразили, что произойдет, но замешкались, ибо беречься и бежать особо было некуда, разве что последовать моему примеру и повиснуть рядом в замысловатых позах ледяных. Свет там, откуда мы пришли, померк, помрачнел и ледяной световод, стало мрачно и неуютно, в одно мгновение сверкающие рыбешки превратились в жуткие подобия неприкаянных душ, еще больше похолодало, в нас вцепился столь сильный и острый ветер, что сразу же прокусил шубы, ватники, малахаи и теплое белье, выстудил тела, превратив мышцы в стекло, которое, при малейшем шевелении, обязательно должно разбиться на мелкие кусочки, он проник в души моих спутников, и я узрел как он там закрутил, завьюжил, изорвал и уничтожил все те воспоминания, желания, стремления, еще удерживавшие их на земле, привязывая к миру лета, выдул всю эту муть оттуда сквозь глаза, и она застыла кровавыми слезами на покрытых изморозью щеках.
Тьма и холод неотвратимо наступали, ветер усиливался, и вот из-за поворота появилась долгожданная тьма, измазанная снегом и пронизанная сверканием детских равнодушных глаз, пол затрясся, по льду пошли трещины, вой и смех раздирал уши, а я думал о высшей справедливости, в которой таится нечто настолько непознаваемое, холодное, абстрактное и безысходное, которое есть, наверное, лишь в абсолютной несправедливости, так что, скорее всего, это сродни корпускулярно-волновому дуализму, где единая сущность на предубежденный, наивный и детский взгляд поворачивается к нам то одной, то другой стороной, вот как эти дети, душа которых уже не здесь, глаза пусты, тела не нуждаются ни в одежде, ни в играх, но где сохранились еще такие исключительно механические функции — смех, тяга к развлечениям, катанию с горки, лихой свист и игнорирование всего того, что не относится к их замкнутому мирку, например, трех взрослых, двое из которых ошалевшими глазами смотрели на дикую голую орду, сцепившуюся руками и ногами, потряхивающую длиннющими, давно не стриженными волосами, голыми задами съезжающую с того верха, являющегося низом, в тот низ, что и был верхом.
Крайние, совсем маленькие ребятишки, среди которых встречались сущие младенцы, хватали нас за одежду, пытаясь увлечь за собой или содрать одежду, чтобы мы оказались на равных, хотя о каком равенстве здесь могла идти речь, но их слабые ручонки соскальзывали с шуб, задевали нас по лицам острыми ногтями, оставляя болезненные царапины. Порой кому-то удавалось повиснуть на нас, но его или не выпускала скрученная, сросшаяся ватага собратьев, или мои спутники принимались в отчаянии колотить по детским пальцам, отцепляя их от себя, но я им не помогал, ведь моя основная задача заключалась в том, чтобы удержать нашу троицу на месте, а это было сложно — пальцы окончательно превратились в хрупкий лед, а ноги и руки стали угрожающе потрескивать, как потрескивают деревья в жестокие морозы.
Я уже приготовился к тому что сейчас мои руки разлетятся на мелкие ледяные осколки, ноги так и останутся примерзшими к перилам, а торс покатится вниз и, наткнувшись на какой-нибудь ухаб, разобьется на миллион частей, мои спутники последуют моему примеру, но разлететься здесь они не смогут, их увлекут за собой дети в какой-нибудь свой страшный круг, каких много имеется в тупиковых ответвлениях и куда не рискую заглядывать даже я сам. Но вдруг буйная, неуправляемая стихия угомонилась, упокоилась, миновала нас без значительного ущерба, если не считать за таковые прорехи в шубах, потерянную ecce homo ушанку, да мои пальцы, которые все-таки раскололись, когда я отдирался от перил, и остались на них ледяными наростами с красивыми узорами из инея, как будто я был в кружевных перчатках, и безобразно краснея мясом на месте сколов.
Боли не чувствовалось, лишь окаменелость в ладонях и их странная легкость, но я понимал — с наступлением тепла оттает и боль, откроются разорванные сосуды, пачкая пальто кровью и посылая в голову безнадежно запоздавшие сигналы об увечье, поэтому я решил не затягивать это дело, прижал обрубки к ледяной стене, дождался очередного приморожения, медленно потянул руки назад, чувствуя сопротивление льда и нарастающий жар, который огненной рекой потек от рук к голове, обрушился вниз могучим водопадом и затопил все тело, меня затрясло в жутком ознобе, я уже не видел ничего, кроме вылезающих изо льда самых обычных, живых, человеческих пальцев, но тут за моей спиной что-то или кто-то обрушился на пол, меня сильно дернуло, я потерял опору и, свалившись на спину, покатился с нарастающей скоростью вниз головой, держа перед глазами свои теперь совершенно целые руки и слыша возгласы моих спутников.
Мы летели вниз, благополучно минуя опасные повороты, счастливо избегая столкновения со стенами, порой вылетая на заснеженный простор под свинцовым небом, краем глаза урывая открывавшиеся картины глубокой бездны и восходящие над ней горные склоны, изрезанные трещинами, снова ныряли в теплый сумрак пещер (или здания?), похожие на пародию на бобслеистов, судорожно цепляясь друг за друга в опасении, что нас разнесет по разным коридором, а потом так же судорожно друг от друга отталкиваясь, ибо катиться сплоченной массой было гораздо опаснее — терялась свобода маневра, и кому-нибудь в таком случае пришлось бы врезаться головой или другой частью тела во вмерзшие люстры или ледяные сосульки, превратившиеся в мощные колонны.
А между тем, ощущение жара не покидало, и мне невероятными усилиями удалось скинуть шубу, на какое-то время получив облегчение от легкого морского бриза, поглаживающего раскаленную кожу, но тут я заметил, что начинаю двигаться гораздо быстрее спутников, ибо от соприкосновения с горячим телом лед слегка подтаивал, и я катился в небольшой луже, оставляя позади проплавленный след и шлейф испаряющейся воды.
Впрочем, мое лидерство продолжалось недолго — медленно, но верно превращались в раскаленные болиды и сопровождающие, и, поворачивая голову из стороны в сторону, я видел наши дымные следы, словно от сверхскоростных гоночных машин, пылающие огнем лица и их раскрытые в неслышимом крике рты с вылетающими, словно слюни при энергичном споре, кусочки лавы, усеивающие путь черными маленькими кавернами.
Со льдом также творилось нечто удивительное — в его глубине разгорался багровый свет, окрасивший залы во все оттенки красного и фиолетового, придав им если не зловещий, то какой-то очень раздражающий и нервирующий вид, внутри колонн прорезались слабые линии, точно от спиралей ламп накаливания при недостатке напряжения, но постепенно спрятанный в глубине генератор набирал мощность, тусклая лихорадочная краснота перешла в веселенькую желтизну яичного глазка, лед под нами задрожал, в нем прорезались трещины, быстро наполняющиеся горячей водой, колонны оплывали восковыми свечами, от них откалывались здоровенные куски и падали чуть ли не на нас, а мы не столько скользили, сколько плыли в бурном горячем водяном потоке, чувствуя лед только своими спинами, потом река вскипела, из разных мест ударили черные гейзеры, словно гной из запущенной раны проступали лепешки магмы, и мы, отталкиваясь от стен и друг друга, до последнего момента старались избежать попадания в раскаленные лужи.
Но оказалось, что и огонь нам не страшен — магма была не горячее нагревшейся на весеннем солнышке газированной воды, но намного плотнее, хотя текла с громадной скоростью по коридорам, которые превратились из погрузившихся в лед залов аристократического замка в гладкие каменные трубы, до половины наполненные этой кипящей субстанцией, а еще на треть — черным удушливым дымом, от которого мы страдали больше, чем от поднимающихся снизу пузырей, чувствительно ударяющих по телу и даже порой подбрасывающих высоко над поверхностью.
В остальном путь стал намного комфортабельнее, чем на ледяной горке — мы разлеглись на поверхности лавы, точно комары на сосновой смоле, отплевывались и кашляли от дыма, безуспешно пытались сохранить остатки одежды, сгорающей прямо на теле, пока не догадались, что наша плоть не холоднее извергающегося вулкана, разглядывали возникающие в огненном сумраке загадочные тени с перепончатыми крыльями и ненормальным количеством голов, но нас никто не трогал.
Я погрузился в лавовую по шею, сложил руки на животе, устроил затылок поудобнее в теплой выемке и разглядывал завихрения низких черных облаков и проглядывающий в разрывах потолок, сверкающий, словно выложен множеством крупных бриллиантов, но имелся в их сверкании какой-то намек если не на кристаллическую жизнь, то на возможность самостоятельного движения — камни моргали, передвигались с места на места, иногда мне казалось, что разноцветные солитеры приближаются ко мне, а затем вновь приклеиваются к каменным небесам.
Потолок постепенно уходил вверх, пространство между стенами расширились настолько, что невозможно разглядеть их сквозь завесу вулканических газов, однако ощущение их присутствия сохранялось, словно кто-то привалил к душе пару железобетонных плит, что никак не отразилось на физиологическом функционировании организма — дышалось и виделось так, будто не было ограничивающей клетки, но нечто все-таки давило, сжимало тисками, мыслям не хватало пространства, им остался лишь небольшой пятачок для маневра в виде небогатого выбора между обдумыванием природы этих стен или поиска (бесполезного) пути от них избавиться.
Я хорошо представлял дискомфорт моих спутников, который внешне проявлялся беспокойным верчением головами, лупаньем глазами, безмолвными вопросами, обращенными ко мне, попытках что-то отпихнуть от себя, но исчезнувшие стены, камни так же неожиданно пришли в ментальное движение, навалились на несчастные души, выдавливая их из телесной оболочки, из ушей и носов заструилась волокнистая зеленоватая субстанция, от соприкосновения с магмой вспыхивающая столь ярко, что я невольно закрыл глаза и чуть не опоздал — звезды обрушились с небосвода, в падении приобретали колоссальные по размаху крылья, громадные клювы и отвратительные голоса, чья отвратность заключалась в несоответствии того, кому принадлежал писк наверху, и во что превратились эти эфирные создания здесь.
Тени величаво спускались к нам, воздух свистел в их перьях, глаза разгорались еще ярче, клювы раскрылись в предвкушении трапезы и работы, а мои спутники, наконец, страшно закричали, что заставило меня помедлить, остановиться, замереть, бессильно наблюдая за психопомпами, тело застыло, в своей несвободе я ощущал себя матерью, срывающейся с теплой кровати на малейший писк младенца, не очень раздумывая, да и просто не соображая сквозь сон — нужна ли она ему, целиком и полностью подчиняясь материнским инстинктом и, может быть, где-то в глубине души раздражаясь, злясь на себя за подобную безусловность, не достойную разумного человека.