Психопомпы с каждым взмахом крыльев становились все меньше, но испуг людей нисколько не уменьшался — они дрыгали руками и ногами, разбрызгивая лаву, отбивали кулаками маленькие серенькие тельца, которые тотчас же сгорали без остатка, но на их место летели еще и еще, клювиками подхватывали извергающуюся из раззявленных ртов светящуюся субстанцию, рвали ее на части, вытягивали вверх, отчего она превращалась в ячеистый нимб над головами жертв, запутывались в ней крыльями и теряли перья.
Больше всего это походило на обычную воробьиную драку, если бы не окружающий мир и не ужасные крики, которые, наконец, вывели меня из ступора, я зачерпнул руками побольше огня и принялся швырять его в птиц, сжигая их десятками, но первое время казалось, что их нисколько не уменьшается, пока я настолько не проредил стаю, что мои терзаемые грешники постепенно пришли в себя и стали помогать, одной рукой сбивая психопомп, а другой заталкивая обратно свое свечение.
После нападения они уже не были столь беспечны, спокойны, их лица прорезали глубокие морщины, не верилось в такую толщину кожи и мышц и казалось в самих черепах образовались трещины, куда и провалились обычные человеческие интерес, спокойствие, страх или печаль, превратив лица в подобия древних греческих масок, плохо сохранившихся в земле, изъязвленных временем и изуродованных топорами варваров.
Теперь они больше соответствовали этому месту, и я решил — достаточно отогреваться в огне, пора в нем гореть, дабы довести до нужной конгруэнтности и тело, и последние остатки человеческой души, и огонь пал на нас, мы запылали живыми факелами, горела не только кожа, она-то как раз держалась дольше всего, — пламя исходило изнутри, словно в нас самих извергнулся вулкан и по внутренностям потекла лава, пробивая дорогу наружу не только через рот, а прожигая мышцы, наполняя нас, как пустотелые куклы набивают ватой или конским волосом, проступая из пор огненным потом и, наконец, окончательно полыхнув так, что обрывки кожи закружились в воздухе, медленно догорая и падая в поток.
И магма тут же начала еще больше густеть, изменяя свет от багрового с ярко-желтыми прожилками до голубого с белыми проплешинами, отчего стали видны в глубине пузырьки газа и неожиданно близкий пол.
Здесь уже не было ни потока, ни огня, ни смерти, нас выбросило на ледяной берег оплавленными, бесформенными, дымящими комками, в которых невозможно было признать человеческие тела даже при самом изощренном воображении, в известном смысле мы больше походили на человеческие эмбрионы, которым еще предстояло не только научиться самостоятельно жить, но и для начала собрать собственные тела, превозмогая адскую боль, разбираясь в хаотичных сигналах, еще каким-то образом поступающих в испепеленный мозг по обрывкам нервов, несущих не только неизбавимо мучительное ощущение огня, до сих пор пожирающего нас, но и чувство рук и ног, слабое биение сердца и шелест сгоревших легких, похожий на шелест занавесок на сквозняке.
Холод постепенно превращал лаву в камень, и в какой-то момент я ощутил блаженную окаменелость, когда не нужно прикладывать ни грамма усилий, чтобы невзначай не пошевелить культей, вызвав тем самым камнепад, обвал, лавину боли, тем более страшной, что от нее невозможно скрыться ни в потерю сознания, ни в смерть, но камень еще быстрее обращался в пыль, уносимую порывами ветра, затем холод коснулся спины, кожа пошла пупырышками, коктейль муки разбавился центнером ледяных кубиков, я повалился на спину, так как оказалось, что до сих пор стоял на четвереньках, короста окончательно рассыпалась, оставив меня совершенно голым. Я обнаружил, что могу открыть глаза и сейчас же увидел своих спутников в таком же виде, словно по прихоти здешнего хозяина мы оказались на нудистском пляже южного берега самого северного моря.
Странное существо человек — стоит ему после адского пламени восстать из горстки пепла в ледяном аду, как он тут же начинает сожалеть о том, что слишком легко вырвался из огненных объятий, что не скопил, не запасся там достаточным количеством тепла, что черти-лентяи пожалели подбросить уголька под тот закопченный котел, в котором он кипел, и эта тоска по прошедшему настолько заслоняет, ретуширует все действительно страшное, отвратное, элиминирует всякие воспоминания о боли, что человек может вновь кинуться в лаву, снова гореть, разрываться на клочки психопомпами, и снова выбираться на спасительный лед, и снова начинать замкнутый круг.
Это не беда скорбных мест, все, что есть здесь, лишь слабое отражение того, что есть в нас, в чем-то милосердное, в чем-то гипертрофированное, но, в любом случае, — справедливое. Чего здесь хватает с избытком, так это справедливости. Я не сразу осознал это, как не сразу доходишь до понимания той силы, что вечно зло творит и вечно служит Богу, как сложно и долго подходишь к открытию, что не Мессир с разноцветными глазами, а сама справедливость, вечная падчерица и зла, и добра, ибо сказано — возлюби ближнего своего. И, может быть, поэтому я не очень люблю Сведенборг, так как он слишком уж страшен и жесток к живым, и чересчур милосерден к мертвым, и поэтому я оставил свои забавы и опыты, прекратил рядиться в одежды Смерти, и стал лишь проводником, провокатором, ведущим заблудших и жаждущих к громадному вселенскому зеркалу Кацит, лежащему пока далеко впереди нас, глубоко или слишком высоко — с какой стороны смотреть, это решит каждый сам.
Здесь что-то не то с метрикой пространства, здесь не действовала евклидова геометрия, а гравитация играла странные шутки, здесь не до физики и не до эстетики, даже при самом извращенном и примитивном воображении в окружающих красотах нельзя найти ничего такого, что можно охарактеризовать со знаком плюс, здесь все чрезмерно и жуткими зазубринами втыкается, мучительно впивается в привыкший к земным картинам мозг, даже если это картины глобальной ядерной войны, по удивительной случайности не сдетонировавшей океан и оставив планету кружиться обугленным камешком крутиться вокруг Солнца.
Это цилиндр, не имеющий оснований, не стесненный внутри никакими перегородками и, тем не менее, имеющий дно — ледяную серую поверхность, идеально гладкую, с непреодолимыми и бездонными трещинами, обезображенное, если возможно обезобразить безобразное, тускло сверкающими кляксами с идеально ровными границами, большими каменными валунами, принесенные туда каким-то великаном, так как с гор-боков цилиндра они упасть никак не могли — тут не имелось движения, вечность не терпела времени, и на этой ровной поверхности, как раз и бывшей замерзшим озером Кацит, находилась цель нашего путешествия, потому как глубже спускаться некуда, дальше — только подъем.
Ледяной язык реки причудливо изгибался средь мертвых пиков гор колоссальной спиралью, плавно спускающейся вниз, и этот язык двигался, медленно, неотвратимо неся нас вперед, так что мы могли сесть на лед, прижавшись друг к другу голыми спинами, пытаясь согреться, хотя это такое же бесполезное дело, как оживлять труп в бане.
Мы намертво застыли на той границе, за которой, как утверждали замерзшие, наступает благодатное ощущение тепла, глубокий сон, переходящий в легкую смерть, но нам подобное не грозило, для нас это лишь мучительный холод, промораживающий волю, стремления, мысли, заставляющий сосредоточиться, спрятаться в тесном мирке собственного тела, блуждая по накатанным дорожкам жажды согреться, пытаясь отвлечься от ее навязчивости и заведомой неисполнимости, например, поймав краем глаза некие странные тени под глыбой ледяной реки, которые двигались чуть быстрее нас, но снова и снова падая в бездну муки.
Люди, намертво вмороженные в реку, смотрели сквозь прозрачный лед — огромная линза, увеличивающая пропорции их таких же голых тел, что чудилось — мифические титаны уставились на нас безумными очами, пытаясь что-то крикнуть смерзшимися ртами и пробиться к нам, еле-еле царапая речной панцирь обломанными ногтями, и их было много, очень много, они единым, огромным косяком промерзших рыб, уложенных в несколько десятков слоев, перемещались и перемешивались потоками, то выносимые наверх, хоть к какому-то намеку на свет, то вновь скрываясь в черной бездне, где тебя касаются точно такие же мертвые тела, холодные и скользкие, как свежемороженые туши тунца.
Это великое смешение народов, наверное, там покоились строители вавилонской башни, из-за гордыни своей лишенные языков и вечно свершающие восхождение к небу и падение в бездну, и в тоже время странно благородные, непобежденные, сверх всякой меры горделивые, прекрасно физически сложенные, что только увеличивало их мучения, ибо они постоянно ощущали в себе биение силы, мучительную в своей иллюзорности возможность пробиться наверх, взломать лед, выползти под свинцовое небо и, выплюнув осколки льда, вдохнуть пресный, но все-таки воздух, избавившись от вечной асфиксии, но ощущение близкого избавления — обман, который они так еще и не раскрыли.
Чем дольше биться в лед, тем крепче он становится, чем сильнее стремиться вдохнуть в себя, тем страшнее удушье, чем больше надежд и злости, тем огромнее разочарование и изощреннее муки, и поэтому я знаю в чем их спасение — смириться, умерить гордыню, растоптать собственную жизнь и волю, скрутить самих себя и добровольно превратиться в вечную игрушку безумных сил, но я не имею права вмешиваться и только могу прошептать тайну сию в уши моих спутников, пытаясь хоть так вырвать их из оцепенения, влить в их разум живительную каплю смысла, дать глупую и недостижимую цель, просто согреть их теплотой дыхания.
Это произвело на них впечатляющее действие, и вряд ли причина заключалась только в моих словах, так как я не верю в благородство и везде ищу глубоко личную, может быть, и не осознаваемую подоплеку хороших поступков, целиком и полностью ориентированную лишь на удовлетворение собственного «Я», и это вовсе не так плохо, как зачастую предполагают, раз самолюбие и тщеславие иногда приносит добрые плоды, которых хватает и на сирых, и на убогих.
Они стучат в лед и кричат: «Смиритесь!», откуда-то в их руках появились камни, и они бьют ими по панцирю ледяной реки, то ли пытаясь продолбить дыру до ближайшего человека, что бесполезно, и на алмазных гранях потока не остается ни царапины, то ли ритмичными ударами воспроизводя морзянку (а может, клинопись?), что более продуктивно, так как звуки ударов наверняка доносятся до людей, но сомнительно — понимают ли они их.
Я замечаю некое оживление в их вяловатых движениях, вижу расползающиеся по ближайшему к поверхности телу трещины и бугры напрягшихся мышц, вижу как замерзшие глаза наполняются огнем надежды, как поднимаются могучие руки, словно вздыбливая громоздящиеся на нем плиты, как вопреки всему тело совершает невозможный рывок вверх, как лицо сплющивается о верхний слой льда, словно у мальчишки, ожидающего мать и прижавшегося к оконному стеклу, его лицо как раз между моих рук, упертых в лед, его ладони — напротив моих, и я ощущаю исходящий от них жар, ощущаю как плавится панцирь, как руки мои погружаются в воду и им остается совсем немного до встречи с руками вавилонянина.
Огромный соблазн позволить нам встретиться, вцепиться друг в друга, вытащить титана из ледяной нирваны, дать ему отдышаться и расспросить о вечных холодных грезах, посещавших его, узнать о башне и о том, что же они все-таки такое сказали Богу, раз Тот обрушил на них весь свой гнев, но я пересиливаю себя, отдергиваю руки, ибо знаю — не в моих силах спасать, да и не в чьих, ведь воевать со справедливостью это одновременно творить зло, а ему здесь не место, для зла отведены более благодатные места, более ровные дороги, где ростки добра еле-еле пробиваются сквозь асфальт. Я вижу торчащие из лужиц растопившегося льда кончики пальцев, но вот человека подхватывает неодолимый поток, и он камнем исчезает в бездне, отверстия во льду стягиваются, откуда-то сзади дует пронизывающий стылый ветер и припорашивает снегом и пылью то место, где оставались шрамы.
Они не видели произошедшего и продолжали стучаться в тот мир, пытаясь не столько помочь, сколько прекратить, избавиться от изматывающего душу созерцания чужих мук, так бросаешь нищему медяк, покупая собственное душевное спокойствие и убеждение, что поступаешь милосердно, чем добавляешь к своим немыслилимым и неисчислимым совершенствам еще и эту добродетель.
Собственная душа стоит очень дешево, так что можно только завидовать доктору Фаусту — тот не продешевил. Вы заметили, как меняется ее цена? Кто-то торгует ею за тридцать серебряников, кому-то нужны бессмертие и любовь, кому-то — три тысячи мятыми трешками или несколько взрывов сверхновых в соседнем спиральном рукаве Галактики? Цену всегда назначаем мы сами, а исходя уж из каких соображений — тайна сия великая есть, дай Бог, конечно, если мы потребуем за нее талант в нематериальном эквиваленте, например, писать интересные книжки, но в любом случае не следует обольщаться, необходимо трезво видеть — что же лежит за грехопадением, а именно — гордыня, деньги, тщеславие.
Я говорил это, обняв моих спутников и сталкивая в пропасть камни, вы ведь хотите только распугать их, как навязчивую стаю рыбешек, плывущую следом за лодкой в ожидании корма, но это бесполезно, здесь нужна вечность, вечность есть у них, но ее нет у нас, мы здесь мимолетнее бабочки, столкнувшийся с лобовым стеклом несущегося автомобиля, эфемернее деревьев, проносящихся за окном поезда, до которых мы никогда не дотронемся руками, леса, куда никогда не сможем попасть, так как здесь нет для нас остановки, а потому нужно искать покоя в себе самом, ибо он только там и есть, не нужно чувств, не нужно переживаний по поводу того, что вас окружает, мера вещей только в вас самих, ищите ее, говорил я, потирая замерзшую лысину, мы чересчур заботимся о том, что с нами станет после смерти, заботимся даже тогда, когда подыхаем под мостом от жуткого похмелья или голода, когда ходим на работу и воспитываем детей, когда что-то пишем на клочках бумаги и рассылаем написанное друзьям и знакомым, когда стреляем друг в друга и друг друга любим.
Одни пытаются забыть о смерти, ибо забвение миром их яркой личности настолько страшит, что они губят свой ужас наркотиками и алкоголем, сжигают его в сиюминутных наслаждениях, играют со смертью в прятки и иные занимательные игры; другие выплескивают себя на нечто более долговременное и не слишком бренное в их разумении, например, бумагу или холст, по капле выдавливая свою жизнь, замешивая на ней краску и чернила, в надежде, что уж это будет существовать вечно, что они всегда смогут смотреть на мир, подглядывая из вечности нарисованными глазами, что не затеряются в бесконечных залах Вавилонской библиотеки; третьи прячутся от костлявой в горах чужих трупов, в неприступных башнях из костей, в страхе будущих поколений, питаясь их кошмарами, воспоминаниями, играя роль зловещих богов и благосклонно принимая кровавые дары и невинные жертвы.
Живите текущим мгновением, тактом, все равно реальнее ничего нет, все, что осталось после — гниющие трупы, не стоящие сожалений и воспоминаний; поступайте тотчас же, не откладывая на потом и не накапливая отбросы чувств в голове — мумифицирующие специи для прошлого, переполняющие мозги так, что проваливаешься в оставшуюся далеко позади страну мертвых или пытаешься жить в иллюзорном будущем; отвечайте на удар ударом, а за око требуйте око, зуб за зуб; превратитесь в зеркало, отражающее точно и незамутненно окружающий мир, людей и их поступки, и действуйте строго в соответствии с ними, полностью подчинившись внешним воздействиям, не выбирая и не оценивая, не избегая и не инициируя, лишь бесстрастно отражая, точно лед, на котором мы сидим, позволяя лишь неофитам усмотреть фату моргану мертвых тел, мучающихся в глубине, под слоем амальгамы, что не испугает, но на какое-то время отвлечет их внимание, и здесь еще мудрость — будьте такими, какими вы есть, и тогда остальные увидят в вас только то, что они хотят увидеть, а это в любом случае выгодно, ибо сильный противник увидит сильного противника и не тронет вас, глупый противник увидит в вас слабого противника и проиграет вам, друг увидит в вас друга и всегда придет на помощь, равнодушный и вовсе не заметит, что вы существуете, и тогда вам не попасть в жернова рока.
Язык ледника натекал на город, расположенный когда-то на склоне горы, и было непонятно — кому могла придти в голову идея возводить здесь города, и кто тут вообще мог жить, хотя, конечно, возможно, что его занесло сюда попутным ветром минувших тысячелетий, о чем могли свидетельствовать и хаотичность построек, и странная изломанность проспектов, закрученных в спирали сдвигами горных пород, соседство циклопических храмов и почти воздушных, изящных строений, словно радужные мыльные пузыри сцепились в единое пупырчатое целое и окаменели, эклектичность архитектуры, где в булыжные мостовые вламывались магнитные скоростные автострады, сохранившие подо льдом режущие глаза напор и агрессию, где крохотные церквушки притулились на широких плечах черных монолитов с непонятными золотыми надписями, так что острые маковки почти проступали сквозь стылое полотно глетчера, и все это представало макетом, оказавшимся под микроскопом, что, в некотором роде, так и было — лед здесь имел невероятную прозрачность колоссальной линзы, позволяющей рассмотреть все подробности вмороженного пейзажа, вплоть до каждой машины и лежащих людей.