Говоря так, Кукольник, опять заволновавшись, стал быстро перелистывать свою тетрадь.
– Если угодно, я тоже прочту…
– Сделай милость.
– Представьте же себе Рим ночью, но ночь ярче иного дня: Капитолий и все здания кругом освещены разноцветными огнями, там и здесь громадные транспаранты с вензелем «ТТ», и с разными аллегорическими картинами. Площадь запружена народом. Смертельно больной, Тасс выходит из портика, поддерживаемый друзьями. Толпа встречает его ликованиями. Он в изнеможении опускается в подставленные ему кресла и начинает тихо говорить:
На него находит экстаз ясновидения, и он предвещает появление через столетия двух других гениев поэзии – Гете и Шиллера:
– Виват, брат, – прервал тут Гоголь, – но я не совсем в толк взял, это кто же пляшет? Сам Шиллер или его муза?
Замечание было до того неожиданно и сделано таким наивно-простодушным тоном, что остальные воспитанники так и фыркнули, а чтец, точно ему брызнули в разгоряченное лицо холодной водой, в сердцах захлопнул тетрадку.
Редкин, не без труда сохранивший серьезный вид, укорительно покачал головой шутнику и обратился к поэту:
– А потом что же, Нестор?
– Потом?.. – нехотя повторил тот. – Потом сам герцог венчает лаврами умирающего:
– Превосходно, – сказал Редкий, – хотя… хотя не совсем согласно с историей: увенчать Тассо лаврами в Капитолии действительно собрались друзья его, но бедняга так и не дожил до своего торжества, скончавшись за несколько дней перед тем.
– Ну, это еще вопрос! – возразил Кукольник, весь вспыхнув.
– И вопроса не может быть: это непреложный факт, – безапелляционно настоял на своем Редкий. – Впрочем, я тебя, брат, особенно не виню. Я заметил только так, для справки, что у тебя некоторая историческая погрешность. Ведь и Орлеанская дева у Шиллера умирает на поле сражения, а не на костре, как было на самом деле. Поэтическая вольность, оправдываемая художественными целями. Как бы то ни было, стихи у тебя хоть куда…
– Спасибо на добром слове, – довольно сухо поблагодарил Кукольник, опять овладевший собою. – Прочел я вам, господа, мой отрывок не столько для того, чтобы выслушать вашу критику (всякий поэт считает свои стихи выше критики!), как для того, чтобы показать вам пример и возбудить в вас охоту к литературным чтениям собственных ваших произведений. Ведь вот барончик что-то уже строчит, Яновский тоже…
– Я? – слегка смутившись, спросил Гоголь. – С чего ты взял?
– А что же ты делаешь здесь, в саду, скажи, на своем дереве, когда мы, прочие, благодушествуем? Ворон считаешь?
– Ну, полно тебе скромничать, Яновский! – вступился Прокопович. – У него, господа, я знаю, есть тоже и стихи и проза, и очень недурные.
– Вот тебе еще благородный свидетель, – сказал Кукольник. – В следующий раз, стало быть, читаешь ты, таинственный Карло.
– Со временем, может быть, что-нибудь и прочту, – отвечал Гоголь, кидая укоряющий взгляд выдавшему его приятелю. – А теперь честь и место старшим: Редкину и Тарновскому.
– Нет, на нас с Тарновским, господа, вы, пожалуйста, не рассчитывайте, – отозвался Редкий. – Изящная литература – легкое пирожное, а у нас на примете сытный ржаной хлеб и солидных размеров.
Он переглянулся с Тарновским, который в ответ молча кивнул головой.
– Эге! – сказал Кукольник. – Какая-нибудь крупная научная работа?
– И весьма даже. Тебя, Нестор, вероятно, тоже к делу привлечем: ты ведь знаешь одинаково хорошо и по-французски и по-немецки.
– И по-итальянски!
– Ну вот. Беда только, что в нашей казенной библиотеке так мало новейших источников, кроме французских…
– А кто виноват в том? – вмешался Гоголь. – Кому заботиться о библиотеке, как не тебе, правой руке Ландражина?
– Да, я помогаю ему при разборке, при выдаче книг, – сказал Редкий, – но выписка их – его дело, а милейший наш Иван Яковлевич не признает почти ничего, кроме своей французской литературы.
– Так ты втолковал бы ему…
– Как же! Поди-ка потолкуй с этим порохом-французом! Он все-таки профессор, я – студент, и, взявшись раз из любезности заведывать библиотекой, он уже никаких резонов не принимает.
– Ну и Господь с ним. Своими средствами обойдемся. А что вы скажете, господа, не выписывать ли нам в складчину из Москвы и Петербурга русские книги и журналы?
Предложение нашло общее сочувствие. Самого Гоголя, как подавшего первую мысль, выбрали в библиотекари. Кукольнику же, как любимчику директора, было поручено выхлопотать у Ивана Семеновича надлежащее разрешение.
– Итак, когда же следующее чтение? – спросил он. – И кто читает? Ты, Яновский?
– Конечно, он! – отвечал за приятеля Прокопович. – Не правда ли, господа?
– Да, да, разумеется.
– Благодарю, благодарю! Не заслужил! – отозвался Гоголь, с комической ужимкой прикладывая руку к сердцу. – У меня уже наклевывается некоторая идея. Но для выполнения ее мне надо, по меньшей мере, недельки две.
– Затмить меня хочет! – свысока усмехнулся Кукольник. – Затмевай! И солнце светит, и месяц светит.
– Где уж месяцу затмить солнце? Но представить на общий суд нечто совсем новенькое, невиданное.
– Вот как? Что же именно?
– А это покуда моя тайна.
– За семью печатями? Все тот же тайный советник или даже действительный тайный!
Глава седьмая
Библиотекарь и альманашник
Для Гоголя наступило горячее время. Первым делом по обязанности библиотекаря он должен был собрать с товарищей по добровольной подписке необходимый фонд для выписки книг и журналов и распорядиться самою выпискою их из столичных книжных магазинов и редакций. Но еще до этого ему и Кукольнику пришлось выслушать серьезное поучение от директора, не сейчас склонившегося на их просьбу.
– Я напоминаю вам драгоценные слова древнего, но вечно юного философа Сенеки, – говорил Орлай. – «Обильные кушанья не питают желудка, а засоряют». Так и книги в большом количестве только обременяют мозг, не принося пользы.
– А в писании, ваше превосходительство, сказано, – возразил Гоголь, – «Красота воину оружие, а кораблю ветрила. Тако праведнику почитание книжное. От книг же в печали утешение и узда воздержанию».
– Верно. Но кто отвечает за ваш здравый выбор? Лучше, други мои, перечитывать одного хорошего автора по два, по три раза, чем глотать без разбора всякую дрянь и нажить, так сказать, катар ума и сердца.
– А для чего же у нас такой превосходный доктор по части ума и сердца?
– Кто такой?
– Да вы же сами, Иван Семенович. Вы предпишете нам здоровую диету. Но будьте милостивы, не слишком строгую!
– Умеренная диета, точно, полезнее слишком строгой, – улыбнулся в ответ Орлай. – Но при вашей рассеянности и неряшливости, Николай Васильевич, библиотека у вас, боюсь я, будет скоро представлять полный хаос.
– О, напротив! Вот увидите, какой я заведу в ней идеальный порядок.
«Идеального» порядка он хотя и не достиг, но для неряхи он действительно принялся за свои новые обязанности с редкою педантичностью. По мере того как приходили выписанные из Москвы и Петербурга книги и журналы, он расставлял их аккуратно по полкам книжного шкафа в отведенной для студенческой библиотеки комнате и ключ от шкафа носил всегда при себе. Выдавая же книги, не разрешал читателям уносить их с собой, а сажал каждого в той же комнате на определенный стул, с которого тот не смел сходить до возвращения книги. Кроме того, чтобы книги не страдали от частого перелистывания, он придумал меру совсем своеобразную, хотя и не очень-то практическую.
Приходит, бывало, товарищ и просит дать ему такой-то номер такого-то журнала. Гоголь молча тычет указательным перстом на свободный стул, направляется к шкафу, отпирает его и достает желаемый номер. Но, не вручая еще его читателю, требует, чтобы тот показал ему обе «лапы».
Читатель недоумевает:
– На что тебе?
– Покажи!
– Ну, на, любуйся.
– Э-э! – говорит библиотекарь. – Поди-ка, друже милый, умойся.
– Буду я для тебя лишний раз мыться!
– Ну, так не взыщи: наденем тебе наконечники. Со дна того же шкафа появляется полная коробка бумажных наперстков.
– Что за глупости? – говорит товарищ.
– По-твоему – глупости, а по-моему – умнейшее изобретение девятнадцатого века, на которое я возьму еще привилегию. Без оконечников, так и знай, тебе все равно не видать моих книг, как ушей своих. Ну, что же?
Смеется тот, но, нечего делать – подставляет пальцы. Усевшись же на указанное место, украдкой снимает опять неудобные наперстки. Вскоре и сам библиотекарь, не без сердечного сокрушения, должен был убедиться в неудобоприменимости прекрасной в теории идеи.
Еще более, впрочем, библиотеки занимало Гоголя другое дело: он обязался ведь выступить перед товарищами-эрмитами через две недели со своей собственной литературной новинкой. Но то, что он замыслил, при постоянных школьных занятиях выполнить одному в двухнедельный срок было очень трудно, и после некоторых колебаний он решился взять себе негласного сотрудника. Выбор его пал на Базили, который все еще не выходил из лазарета. Гоголь спустился в лазарет. В полутемном коридоре он столкнулся с лазаретным фельдшером Евлампием.
– Здорово, Гусь! Есть кто у Базили?
– У Константина Михайловича? Есть, – был ответ. – И почетные гости, меня вот в город за угощеньем отрядили.
– Какие гости?
– А господин Редкин и господин Тарновский.
– Пострел бы их побрал! Нечего делать, завтра заглянем.
На другой день он был счастливее: Базили оказался один.
– Константину-эфенди наше нижайшее! – приветствовал его Гоголь, по турецкому обычаю прикладывая руку к губам и лбу. – Кефенезеим-эфендим!
– Алейкюм селам! – отвечал Константин-«эфенди» со слабою улыбкой. – Не забыл, вишь?
– Еще бы забыть! Ну, как кейфует эфенди? Как время коротает?
– И не спрашивай! Скука смертная!
– А я вот к тебе, душа моя, с предложением разогнать твою скуку.
– Очень тебе благодарен. В чем дело?
– Дело вот какое. Ты слышал уже, конечно, что Возвышенный услаждал нас в эрмитаже своей новой поэмой?
– Слышал и очень жалею, что не мог быть при этом.
– Много, брат, потерял, чрезвычайно много! Фу ты, как пишет этот человек! Господи Боже мой! Отчего я не умею так писать?
– Тебя не разберешь, Яновский, смеешься ты над ним или в самом деле завидуешь?
– Разумеется, завидую! Еще бы не завидовать? Этакий небывалый, дьявольский талант! На следующий раз, впрочем, позабавить публику поручено мне.
– А! И у тебя уже кое-что приготовлено?
– Только назревает. Для разнообразия хочу угостить чем-нибудь попикантнее.
– Вроде винегрета?
– Вот-вот. Сейчас видна умная башка: сразу догадался. Я готовлю целый альманах. Перец да горчица – стишки да анекдоты у меня найдутся. Недостает только чего-нибудь посолиднее – сочного филе. Так вот о таком-то филе я тебе, эфенди, челом бью!
– Да я-то откуда его тебе добуду?
– А с твоей константинопольской бойни: опиши зверства турок, как Бог на душу положит, чего сочнее? А времени у тебя тут, в лазарете, слава Богу, ровно двадцать четыре часа в сутки.
– До вчерашнего дня было. Но теперь я уже не свой человек, я себя надолго закабалил.
Лицо альманашника вытянулось и омрачилось.
– Уж не Редкину ли и Тарновскому?
– Именно.
– Так ведь и чуял! Злодеи! Грабители! Кусок прямо изо рта вырывают!
– Нет, у них задумано нечто другое, более серьезное.
– Что же такое?
– А сокращенный курс всеобщей истории по иностранным источникам. Двоим выполнить такой капитальный труд, разумеется, не по силам. Одной римской истории Роллена и Кревье придется одолеть не более не менее, как шестнадцать томов. Всеобщей истории английского ученого общества несколько квартантов… На мой пай выпали египтяне, ассирияне, персы и греки.
– Удовольствие тоже, признаюсь!
– Как, брат, кому. Мне это занятие улыбается лучше иного романа. Нестор тоже изъявил уже согласие.
– Ну, понятно, ему-то как не быть тут! Ах безбожники! Ах разбойники! Чтоб вам ни на сем, ни на том свете ни одного романа не токмо не прочесть, но не понюхать!
– Да мы-то с Редкиным и так уже не падки на эти лакомства. Но будто у тебя, Яновский, и без меня не найдется сотрудников? Хоть бы закадычные друзья твои Данилевский и Прокопович.
Гоголь безнадежно рукой махнул.
– Данилевский, правда, больше мечтает о военной службе, – согласился Базили. – Но Прокопович пишет очень порядочные классные сочинения…
– Его я имею в виду как последнюю соломинку, – сказал Гоголь. – К тебе же, душенька, обращаюсь как к солидному бревну.
– Спасибо, одолжил!
– Да ведь на краеугольном бревне целый дом держится. Так что же, милушка, лапушка? Ну что тебе значит – дать хоть небольшую этакую статейку? Ведь тема, я говорю, богатейшая, а перо у тебя пребойкое: окунул – и готово.
– Уж, право, не знаю… Я вообще не в таком настроении…
– Так я тебя настрою. Почесать тебе пятки? Хохлы наши это очень уважают.
– Нет, нет, сделай милость, оставь! Я ведь не хохол…
– Так расцеловать тебя? Могу.
И, взяв в руки голову топорщившегося, Гоголь расцеловал его.
– Теперь мы с тобой побратались и договор наш запечатали. Никаких уже отговорок!
– Запечатали, это верно, – вздохнул Базили. – А еще говорят, что мы, греки, хитрый народ. Куда уж нам против вас, хохлов!
Заручившись, таким образом, сотрудником, Гоголь принялся за свой альманах с небывалым рвением. В библиотечной комнате, куда он для этого уединился, никто его не тревожил, потому что выписанные книги и журналы в то время еще не прибыли. Сотрудник сдержал свое слово и доставил свою статейку. Сам альманашник заготовил остальное. Но переписка набело требовала также немало времени и была окончена только к вечеру накануне чтения. Обложка же не была дорисована. Ради нее приходилось пожертвовать ночным покоем.
Выждав несколько минут после полуночного дозора инспектора, Гоголь тихохонько приподнялся с постели. Лампы были потушены, но, благодаря полнолунию, в спальне было достаточно светло, чтобы одеться, не нарушая сна окружающих, а затем найти и выход в коридор. У самой двери, однако, Гоголь чуть не споткнулся на чей-то сапог и, сам испугавшись произведенного шороха, поскорее проскользнул в дверь.
Так он не заметил, что тотчас же на ближайшей к двери кровати присела чья-то белая тень, натянула носки, накинула одеяло и также шмыгнула в коридор.
Сам Гоголь тем временем в библиотечной комнате зажег уже свечу и разложил перед собою на столе свой альманах и все рисовальные принадлежности. Растирая на блюдечке краски, он, как истый художник, критически любовался своей работой: то отдалял ее от глаз, то приближал к ним, то сжимал, то выпячивал губы и наклонял голову то направо, то налево. Работа в самом деле была мастерская: по светло-палевому фону обертки было разлито лучистое сияние готового выглянуть из-за горизонта солнца, среди сияния чернела большими печатными литерами надпись – «СЕВЕРНАЯ ЗАРЯ».