— Нехорошо так говорить, — резко сказала я.
Девочка пожала плечами.
— Та женщина умерла, и серая кошка больше не приходила. Летиция говорит, Гудрун родилась немой, ни слова сказать не может. Это потому, что её матери отрезали язык. Так что она точно была ведьма.
Пега всё ещё глядела на Гудрун, как будто боялась отвернуться. Девочка посмотрела на нас. Она выглядела такой беззащитной и невинной — в рваной одежде, с нежной как у младенца кожей. Солнце, пробиваясь сквозь листья, играло на рыжих волосах, и в них поблёскивали нити золота.
— Бедная малышка, — тихо сказала я. — Кто же теперь о ней заботится?
— Бабка, старая Гвенит, — ответила Пега. — У неё тоже есть колдовские способности, но в отличие от дочки, она их не использует во вред. Она вроде как хорошая. В этих краях к ней многие ходят за приворотом или лечением. Она может избавить от бородавок, и много чего ещё.
— А отец Ульфрид не против?
Я не могла представить священника, спокойно относящегося к присутствию в деревне знахарки.
— Сомневаюсь, что он знает. Никто из деревенских ему не скажет, он же чужеземец. Старуха Гвенит живёт далеко, у реки, где долина сужается. Приходит в деревню только когда ей надо купить горшок или ещё что. Говорят, её прабабка — одна из пяти мудрых женщин, избавивших Улевик от монстра, что держал всю деревню в страхе.
— Что... что он делал? — внезапно побледнев, Османна шагнула вперёд. Бедная девочка не привыкла к тяжелой работе в такую жару. Настоятельнице Марте не стоило от нее этого ждать.
Пега нахмурилась.
— Старики говорят — хоть это и было за много лет до их рождения — говорят, монстр налетал сверху и хватал деревенских, как добычу, и не только детишек, а и вполне взрослых мужчин. Жрал их живьём, срывая зубами мясо с костей, пока люди кричали от боли, и раздирал животы, чтобы добраться до внутренностей. Люди страдали не только от нападений монстра. Где бы ни появлялась его тень — случались страшные беды. Дома поражала проказа, а их обитатели сгнивали, превращаясь в труху, посевы на полях засыхали, пересыхали колодцы, и коровники загорались сами по себе. Унять чудовище удавалось, только отдавая ему скот. Под конец в Улевике его почти не осталось.
Дети в ужасе смотрели на Пегу, разинув рты и широко открыв глаза. Я поняла, что, должно быть, выгляжу точно так же. Это о нём говорил тот человек, умерший в лесу в майскую ночь? «Твоё создание, порождение отчаяния и тьмы, несущее смерть всем, кто противится тебе».
— Говорят, если бы не те знающие женщины, вся деревня погибла бы. Слава Богу, с тех пор чудовище не прилетало, и Его милостью этого больше никогда не случится.
Девочка под вязами подняла обнажённые руки и указала пальцем на грачей над своей головой, от которых уже потемнело небо. Птицы собирались вокруг неё, исступлённо хлопая рваными крыльями. Грачи кружили взад-вперёд, опускаясь всё ниже, но не касались её, и она не шевелилась.
— Но Гудрун не знахарка, — сказала Пега. — В ней то же зло, что и в её предках. Может, она и немая, но тоже может говорить с дьяволом. Смотри, вот опять.
Я вгляделась, куда она указала. Пониже рыжей гривы волос, на плече Гудрун, я увидела что-то большое, лоснящееся и чёрное. Ворон. Крепкий клюв был так близко от уха девочки, что казалось, птица что-то ей шепчет. Присутствие ворона пугало грачей, но не ребёнка. Сам ворон, как и его хозяйка, не выказывал никакого страха перед кружащими птицами. В молчании девочки и ворона среди кружащих грачей было что-то пугающее.
Пега кивнула в сторону Гудрун.
— Там что-то не так. За все эти годы я ни разу не видела, чтобы она или её бабка обращали внимание на других людей. Гудрун не подходит к людям и никому не показывается на глаза. А мы здесь уже три года. Так почему она взялась наблюдать за нами сейчас? Больше того, почему она позволила нам себя видеть?
Пега снова перекрестилась и вместе с деревенской девочкой, всё ещё цеплявшейся за её юбку, повернулась к своим снопам сена.
Я опять взглянула в сторону деревьев. Девочка и её птица исчезли. Место казалось теперь совершенно пустынным, как будто никого там и не было кроме кружащихся грачей. Пот на моём теле вдруг стал холодым и липким. Меня била дрожь.
Османна
Они встали передо мной, перекрывая путь. Я развернулась, но они оказались позади, окружили меня хороводом бледных лиц. Кулаки крепко сжимали факелы. Я чувствовала жар пламени на лице. Я отступала, задыхаясь от дыма, боясь, что пламя опалит мне волосы. Мои сёстры, Эдит и Энн, тоже участвовали в этом круговороте. Их болезненно-желтоватые лица плыли на меня. Губы раздвигались в ухмылке. Бриджет, наша молочница, повар, горничная, покойная кормилица, немая старая попрошайка — все были здесь. Эдит поднесла клеймо к моему лицу. Я дёрнулась назад, но за спиной меня ждало ещё больше факельщиков.
— Ну, Агата, ты ведь не боишься маленького огонька? Святая Агата непременно защитит тебя от пламени. Разве ты не названа в её честь? Именно в честь неё.
Они кружили вокруг меня и смеялись. Ожерелье глаз поблескивало в свете факелов.
— Отпустите меня. Пожалуйста, дайте мне уйти.
— Почему, малышка Агата? Ты же не стыдишься носить такое славное имя? Тебе стыдно, Агата? Они хохотали громко и хрипло, как грачи над кронами вязов. — Нечего стыдиться. Все мы знаем, почему тебя назвали Агатой. Это каждый знает. Видела, как все оборачиваются, когда ты проходишь мимо? Куда бы ты ни пошла, повсюду об этом шепчутся. Потому что все знают, Агата. Все знают. Ты умрёшь старой девой, Агата, даже если за тобой в приданое станут давать всё золото королевства.
Они визжали от смеха. Эдит ухватила спереди моё платье.
— Покажи нам, давай, покажи всем, почему тебя назвали Агатой.
Они все стали хватать меня, пытаясь разорвать одежду.
— Покажи нам, Агата. Покажи своё имя.
Я проснулась с криком и поняла, что дерусь с клубком одеял, пытаясь освободиться. Ночь стояла удушающе жаркая, я взмокла от пота, по лицу сбегали мелкие капли. Несколько минут я лежала неподвижно, пытаясь перевести дыхание. Перевернувшись, я почувствовала влагу между ног и от облегчения чуть не закричала снова. Это наконец случилось. Я зря волновалась. Все будет хорошо.
Я выскользнула из постели и прокралась к двери. Она скрипнула, когда я ее открыла, и Кэтрин тихонько пискнула во сне, как котенок. Внутренний дворик заливал лунный свет, на крытых тростником и соломой крышах бегинажа поблёскивало серебро, но из-под ставен плотно закрытых окон не пробивалось ни единого лучика. Все спали. Я вздрогнула, испугавшись чего-то призрачно-белого, скользнувшего над головой, но оказалось, это всего лишь амбарная сова, живущая в молотильном сарае.
Я перебежала через двор, к уборным. Фонари там горели всю ночь, на случай, если кому-то понадобятся. Я присела у шершавой стенки, сунула пальцы между ног, а потом поднесла поближе к жёлтому огню фонаря. На пальцах не было ничего, кроме пота. Должно быть, должно! Я пробовала снова и снова, но крови не было. Прошло три луны, а крови все нет.
Оно растет во мне? Я встала и медленно ощупала живот. Он не казался раздутым, но когда живот беременной женщины начинает расти? Я изо всех сил вдавила в живот кулаки. Если оно там, я должна раздавить его. Должна убить. Я не могу носить в себе отродье демона. Со мной такого не может случиться. Я повернулась и всем весом прижалась к стене, вдавливая кулаки в живот так сильно, что почти вскрикнула. Кровь пойдет, я ее заставлю. Кровь вымоет это из меня. Я не должна думать о нем. Если я не буду думать, оно не сможет расти. Я не позволю ему жить во мне. Я не позволю ему жить.
Июль. День Марии Магдалины
Считается, что в этот день всегда идет дождь, потому что Мария Магдалина стирает свою одежду, собираясь в Сент-Джеймс на ярмарку.
Настоятельница Марта
Отец Ульфрид опаздывал. Обычно он неукоснительно пунктуален, но колокол приходской церкви святого Михаила давно отзвонил, а служба все не начиналась. Церковь была необычно многолюдна, и собравшиеся начинали беспокоиться. Обычно они слонялись туда-сюда, болтая и смеясь, обращая мало внимания на мессу, но в этот день все с волнением оборачивались на открывавшуюся дверь, будто ждали какую-то высокую особу.
Дверь снова отворилась, и наконец вошел отец Ульфрид, но не один. Он тащил за собой какую-то несчастную развалину, человека со связанными длинной веревкой руками. По внезапной тишине я поняла, что именно его ждали жители деревни. Лицо человека было скрыто капюшоном. Но я видела, как деревенские отпрянули при его приближении. Белые пятна на коже его рук и гнилостный запах не оставляли сомнений. Некоторые бегинки помоложе тоже подались назад, и я неодобрительно нахмурилась, жестом велев им стоять на месте. На ступенях алтаря прокаженный упал на колени и шепотом исповедался у ног священника. Я была в ярости. Не было никакой необходимости устраивать зрелище из исповеди. Неужели отец Ульфрид считал Господа настолько глухим, что позаимствовал сотню человеческих ушей, чтобы выслушать страдания единственной души? Одна женщина даже руку приставила к уху, чтобы лучше слышать.
— Все знают, что если спать с женщиной во грехе, возникнет проказа, — громко сказала она соседке.
— Ага, или если во время месячных, — ответила ее подруга.
— А что если и то и другое сразу?
— Тогда будет сыпь и проказа — чешется, а пальцев, чтобы почесать, и нет, вот наказание! — И обе закудахтали от смеха.
Казалось, исповеди не будет конца, словно человек боялся, что если он остановится, на него падет топор. Наконец, оборвав его на полуслове, отец Ульфрид поднял руки и провозгласил отпущение. Он взял веревку и потащил прокаженного в дальний угол церкви. Там стояли плотницкие козлы с наброшенной поверх чёрной тканью, образуя что-то вроде гробницы. Отец Ульфрид указал на них. Несчастный упирался, словно его толкали в бездну ада, но отец Ульфрид был непреклонен. Он втащил прокажённого внутрь, как собаку в конуру, и тот скрючился под чёрной тканью, похожий на тень, в надвинутом на лицо капюшоне.
Месса продолжилась, но я не могла больше слушать. Чёрная ткань не давала покоя моему духу. Я чувствовала угнетающий озноб рядом с этой гробницей, как будто Лазарь всё ещё погребён в каменной пещере и окрик «выйди вон» был только насмешкой над его стенающей душой. Пробил колокол, все вкусили Тело Христово, а тень внизу, в чёрной гробнице, сжалась ещё сильнее.
Когда месса кончилась, отец Ульфрид снова дёрнул верёвку и чуть не силком выволок человека из убежища. Едва дождавшись, пока несчастный поднимется на ноги, священник зашагал из церкви, ведя прокажённого за собой. Паства высыпала вслед за ним, но держалась на безопасном расстоянии. К тому времени, как мы добрались до двери, толпа уже образовала широкий круг у отверстой могилы.
Прокажённый стоял в могиле, склонённая голова чуть возвышалась над краем. Отец Ульфрид подождал, пока все соберутся, потом поднял лопату, воткнул в земляной холмик и высыпал землю прокаженному на голову. Несчастный пошатнулся, схватившись руками за края ямы, чтобы не упасть. Толпа ахнула и отпрянула, как будто мертвец пытался выбраться из могилы. Священник дважды бросил на человека землю, потом провозгласил: «Умри для мира и снова воскресни для Бога». Позади толпы закричала женщина, но никто не обращал на неё внимания.
Отец Ульфрид снова дёрнул за верёвку, приказывая человеку выбираться из могилы. Тот старался, но яма была слишком глубока. Он пытался выкарабкаться, земля всё время осыпалась, а люди только наблюдали за его беспомощной борьбой. Мне хотелось столкнуть их к нему в яму.
Я прошла вперёд через толпу зевак, бесцеремонно отталкивая тех, кто не спешил уступать дорогу. У ног священника лежала лестница могильщика. Я подняла её, опустила в могилу и протянула руку прокажённому. Тот инстинктивно поднял свою в ответ, но прежде чем я успела её схватить, отдёрнул, боясь ко мне прикоснуться. Собрав все силы, он сам вскарабкался по лестнице, и пошатываясь встал возле могилы. Его одежда покрылась грязью. Начинался дождь. Мокрая земля размазывалась по измождённому лицу, но он не пытался её смахнуть. Я протянула руку, чтобы вытереть рукавом его лоб, но отец Ульфрид схватил меня за руку и попытался оттащить в сторону.
— Ты что, женщина, с ума сошла?
— Если святая Вероника была безумна, утирая лицо нашего Господа, то я охвачена этим безумием.
— Господь не гнил от греха.
— Господь сам принимал прокажённых, отец Ульфрид.
— Ты смеешь сравнивать себя с Христом?
Отец Ульфрид резко отвернулся, не дожидаясь ответа, и, дёргая за верёвку, направился к дороге, ведущей в сторону леса. Прокажённый на верёвке пошатывался и спотыкался, как слепой. Я пошла следом. Оглянувшись, я увидела позади группу бегинок. За нами следовали только они — толпа деревенских, убедившись, что развлечение окончено, побрела по домам.
Наконец, отец Ульфрид остановился у камня, отмечающего границу церковного прихода. Он ослабил верёвку, обернулся и взглянул в лицо прокажённого. Лицо отца Ульфрида казалось мрачным и напряжённым, он быстро наклонился к прокажённому и что-то сказал, слишком тихо, чтобы я могла слышать. Человек встретился взглядом со священником, потом обернулся, устремив тяжёлый взгляд в сторону деревни.
Отец Ульфрид отступил от него, откашлялся и заговорил, достаточно громко, чтобы все слышали.
— Ты избран Христом, поскольку уже в этой жизни страшно наказан за многочисленные грехи. Тебе следует ежедневно благодарить его за этот дар страдания. Ты это понимаешь?
Человек не отводил взгляда от деревни, как будто хотел запечатлеть её в памяти. Отец Ульфрид нетерпеливо дёрнул верёвку, привлекая его внимание.
— А теперь хорошенько запомни правила, по которым отныне тебе придётся жить. Тебе запрещено входить в церковь, в таверну, пекарню или в любое другое место, где собираются христиане. Тебе нельзя мыться в ручье и пить из него, кроме воды, что нальют в твою чашу. Ты не смеешь прикасаться к еде, одежде, колодцам — ни к чему, до чего могут дотронуться добрые христиане. Ты никогда не должен ходить босиком. Когда покупаешь еду, никогда не отдавай монету в руки торговца, клади её в миску с уксусом. Нельзя есть или пить с другими, только в обществе подобных тебе. Запрещена близость с любыми женщинами. Запрещено подходить к детям. Если ты встретишь кого-нибудь на дороге, должен отступить в сторону и предупредить, чтобы прохожий к тебе не приближался. Тебе нельзя ходить по узким улицам или переулкам, чтобы случайно не задеть доброго христианина. Тебе следует стучать в колотушку, предупреждая добрых христиан о своём приближении. Когда умрёшь, тебя похоронят за границей прихода, и пусть Бог своей милостью даст тебе сил смиренно переносить страдания.
Последние слова он пробормотал, как будто хотел поскорее с этим покончить. Возникла длинная пауза. Священник и прокажённый не смотрели друг на друга, не двигались и не произносили ни слова.
— Ральф, ты же знаешь, я не... — начал отец Ульфрид.
Он с трудом проглотил комок в горле, не сводя глаз с верёвки в руках. Теперь, закончив повторять заученные слова, он, казалось, изо всех сил пытался найти свои. Но слов не было. Наконец, он просто бросил верёвку, осенил прокажённого крестом и молча пошёл назад, в сторону церкви святого Михаила. Прокажённый остался растерянно стоять, глядя на деревню. Он явно понятия не имел, что теперь делать и куда идти. Дождь стучал по листьям, я поплотнее запахнула плащ, а прокажённый, казалось, не замечал воды, бегущей по лицу.
Бегинки и дети жались друг к другу в нескольких шагах от меня. Я знала, что рано или поздно этот день настанет, как это произошло с нашими сёстрами в Нидерландах. Некоторые из них тоже это понимали. Но на их лицах я видела нерешительность. Мои слова, обращённые к ним, должны звучать уверенно. Если я стану запинаться или дам им время на раздумье, это лишь увеличит их страх перед ужасной болезнью.