— Целительница Марта, возвращайся поскорее в бегинаж. Приготовь для него место в лечебнице. Кухарка Марта, ты тоже иди, и детей забирай с собой. Растопи огонь и приготовь хорошей еды, твоя горячая похлёбка нужна ему не меньше целебных травяных отваров Целительницы Марты. Ступайте, и поторопитесь. Остальные остаются со мной, вы нужны мне здесь.
Беатрис схватила меня за руку.
— Неужто ты собираешься привести его к нам... в бегинаж. Ты же слышала, что сказал отец Ульфрид — это запрещено...
— Священник может это запрещать, но наш Господь приказывает это сделать. И если среди вас есть те, кто не знает, кому следует повиноваться, пусть с этого дня больше никогда не переступают наш порог, они недостойны носить плащ бегинки.
Я взглянула на потрясённые лица и отвернулась, чтобы дать им возможность сделать то, о чём говорила. Они не давали обета подчиняться мне или кому-то ещё. Я не могла их принуждать, не могла даже настаивать, если большинство Март станут мне возражать. Но если я не могу сплотить этих растерянных женщин ради общей цели, то всё, чем мы занимаемся, не имеет смысла. Этот бегинаж рухнет и распадётся.
Прокажённый стоял там, где его бросил священник, безжизненно сгорбившись, как повешенный на невидимой удавке. С запястья всё ещё свисала верёвка. Я взяла его за руку, и несчастный вздрогнул, как будто испугался, что я собираюсь его ударить.
— Не волнуйся, я только тебя отвяжу. Меня зовут Настоятельница Марта. Как отец Ульфрид называл тебя?
Он что-то пробормотал в ответ, но я не разобрала его слов.
— Говори громче, ты же наверняка знаешь своё имя.
— Его имя — Ральф. — Османна подошла к нам поближе.
— Уверена, он и сам может ответить. — Я вздрогнула, обнаружив её так близко, и ответила слишком резко. — По-моему, я велела всем детям уйти с Кухаркой Мартой.
Она вздёрнула подбородок.
— Я не ребёнок, а остальным ты приказывала остаться.
Я сдержала улыбку — эта девочка оказалась смелее всех остальных вместе взятых.
Я обернулась к прокажённому.
— Ральф, мы забираем тебя в бегинаж. Там ты найдёшь приют, тёплую постель, лекарства от твоей болезни, какие удастся найти, а также и хорошую еду, чтобы наполнить живот.
Его глаза испуганно округлились, рот изогнулся в злой улыбке, и я чуть отшатнулась от него, но взглянув снова, увидела только страдающего изгоя и ничего больше. Я рассердилась на себя за этот испуг. Быть осуждённым на то, чтобы никогда не почувствовать прикосновение руки другого, неприкаянно бродить, пока не освободишься из тюрьмы своей жизни, видеть жизнь и слышать её, но никогда больше не принять в ней участия. Этот приговор невозможно вынести. Я приняла решение — с нами будет иначе.
— Идём, Ральф, куда ещё тебе идти? Тащиться от деревни к деревне, спать в канавах, выпрашивать объедки, от которых отказываются свиньи. Неужто сказки, что ты слышал о нас, страшнее этого? В бегинаже ты, по крайней мере, останешься близко от дома. При упоминании дома слёзы навернулись на помертвевшие глаза Ральфа. Он проглотил комок в горле, пытаясь заговорить. Наконец, не глядя на меня, едва заметно кивнул в знак согласия. И мы отправились домой.
Сгорбившись, шаркая ногами, не поднимая глаз от грязной изрытой дороги, Ральф поплёлся за мной. Я могла бы привести его хоть прямо в ад, и он не возразил бы, он был уже там. Позади нас, в полном молчании, как скорбящие за гробом, следовала маленькая группа бегинок. Я старалась как можно дальше обойти деревню, опасаясь реакции селян при виде возвращающегося прокажённого. Но последняя часть пути пролегала мимо дальних домов, их никак не обойти. Я надеялась, что дождь удержит внутри их обитателей, но дети, не боясь промокнуть, играли прямо перед нами, на дороге.
Завидев нас, дети с криком бросились домой, поднимая тревогу. Жители деревни выглядывали из своих домов, собирались на дороге. Сворачивать было некуда. Я выпрямилась во весь рост и уверенно шла вперёд, глядя перед собой, чтобы они поняли — я не позволю перекрыть нам путь. При нашем приближении деревенские начинали свистеть и кричать. В нас летели гнилые овощи и яйца. О мою грудь разбилось тухлое яйцо, желудок сводило от вони. Неожиданно Ральф остановился, и идущие сзади женщины чуть не налетели на него. Он дрожал.
Он не мог сдвинуться с места, и я взяла его за руку и потянула за собой, сделав женщинам знак не останавливаться и держаться рядом. И тут я почувствовала, что кто-то тянет Ральфа с другой стороны. Маленькая рука Османны крепко подхватила его под руку. Я поймала её взгляд и одобрительно улыбнулась. Если когда-нибудь она сумеет справиться с собственным духом так же, как сейчас сжимала руку этого несчастного — она станет настоящей бегинкой.
Кто-то плюнул мне в лицо. Отвратительная слюна стекала по щеке, но я чувствовала уверенность — они не посмеют приблизиться и дотронуться до нас, боясь заразы. Я лишь молилась, чтобы они ограничились швырянием яиц, лишь бы никто не поднял камень. Все бегинки были уже покрыты грязью и навозом, сыпавшимися на нас со всех сторон. Деревенские громко кричали, пока мы шли между ними, лица искажали страх и злоба.
Наконец, крики позади утихли. Как только мы миновали дома, их обитатели, казалось, утратили к нам интерес. Только несколько детей ещё бежали за нами, держась не безопасном расстоянии. Дети выкрикивали оскорбления и швыряли грязь, но были слишком далеко, чтобы причинить нам вред. У ворот бегинажа я решилась оглянуться. Никто уже нас не преследовал. Я позволила себе облегчённо вздохнуть и с силой втолкнула Ральфа внутрь. Теперь мы в безопасности, но надолго ли?
Отец Ульфрид
Я сел ужинать, и тут все началось. Снаружи было темно и тихо. Мне следовало бы сообразить — слишком тихо. Ни пьяного смеха мужчин, плетущихся домой из таверны, ни шумных ватаг юнцов, собирающихся где-то поблизости. Это должно было заставить меня насторожиться, но я слишком устал и проголодался, чтобы что-то заметить.
После вечерни я ушёл из церкви позже обычного. Ничто меня там особенно не задерживало, да и церковь была почти пуста, но я остался помолиться и потерял счёт времени. Мне было о чём молиться в тот день. Изгнание Ральфа, те безрассудные женщины, что бросили мне вызов и повели его назад, в деревню, а больше всего — тоска по Хилари, заставлявшая меня лежать без сна долгими одинокими ночами, проклятое болезненное желание, в котором я не смел признаться ни одной живой душе.
Девушка, готовившая для меня, уже ушла домой, оставив ужин на столе, рядом с незажжённой свечой — окорок на косточке, сыр и маленький бобовый хлебец. Насколько я помнил, мяса на кости осталось заметно меньше, чем было после обеда, в полдень. Придётся снова поговорить с ней об этом.
Я отрезал кусок окорока, когда послышался грохот, так неожиданно, что я дёрнулся и нож скользнул по пальцу. Боль от пореза на мгновение заглушила шум, но когда я осмотрелся в поисках тряпки, чтобы остановить кровь, звуки раздались снова. Шум шёл откуда-то с улицы. Плотно завязав порезанный палец, я осторожно приоткрыл ставню оконца и выглянул наружу. Грохот немедленно стал громче. Он звучал так, будто сотня кузнецов одновременно колотит по наковальням. В дальнем конце улицы я увидел огни покачивающихся факелов.
Я поспешно бросил свиную ногу и натянул ботинки, стараясь не задевать пульсирующий от боли палец. Я схватил посох, поскольку не знал, с чем встречусь, и осторожно прошёл по тёмной пустынной улице.
Подойдя поближе, я увидел толпу, в основном, мужчин и мальчишек. Некоторые держали горящие факелы, но у большинства в руках были железные горшки, клещи, щипцы, утюги и разные другие куски металла, и они яростно ими стучали. Дети размахивали над головами трещотками для отпугивания птиц. Все сгрудились вокруг одного дома, вытаптывая травы и овощи, ломая ягодник, подбираясь к закрытым дверям и окнам. Во всём этом хаосе и темноте я только через несколько минут разобрал, чей это дом. Это был дом Ральфа.
Я узнал одного из мужчин, стоящих рядом, и схватил за руку.
— Алан, что происходит? — мне пришлось кричать, чтобы он услышал сквозь грохот.
Он неохотно обернулся и проревел мне в ухо:
— Просто немного пошумим, отче. Тебе не о чем беспокоиться.
— А почему у этого дома?
Он потряс головой, не разобрав вопрос из-за грохота.
Я бесцеремонно схватил его за руку и оттащил в сторонку. За ним последовал его сын, Уильям, непрерывно колотивший в трещотку. Я рассерженно выхватил трещотку у него из рук, мальчишка с негодованием взглянул на отца, явно надеясь, что тот вмешается, но Алан ничего не сделал.
— Что это значит, Алан? Ральфа там нет, ты же знаешь.
— Зато там его жена и дети.
— И вы их пугаете? Почему? Что они вам сделали?
— Это для их же пользы, — Алан шаркал ногами. — Предупреждение, чтобы убирались отсюда. Надо сжечь этот дом. Только так можно избавиться от заразы.
— Вы не сожжете дом, мучая их уши.
— Три ночи грохота убедят их убраться. Если не уйдут на третью ночь — дом сгорит, хоть с ними, хоть без. Но если у них есть хоть капля ума, к тому времени они будут уже далеко.
— Это же ваши соседи, Алан. Ты всю жизнь знал Джоан, вы вместе выросли.
Он пожал плечами, и я понял, что зря теряю время.
— Хотя бы отправь домой сына, Алан. Незачем ему в этом участвовать.
— Мальчик должен учиться.
Уильям, явно удивлённый моими словами, широко улыбнулся.
— А как же твоя дочь, Алан, ей тоже нужно учиться? — Я кивнул в сторону кустов, за которыми скрючилась тень. Я видел, что она следует за отцом и братом, и понял, что те до сих пор этого не заметили.
— Я же говорил тебе оставаться дома с матерью! — рявкнул Алан. — Марш домой, девчонка, и чтобы к моему возвращению спала, не то пожалеешь.
— Да, — крикнул Уильям, — убирайся вон, Лужа, это мужское дело. Ты тут не нужна.
Я бросил Алана, поспешил к дому и расталкивая толпу продрался к порогу. Я нашёл перевёрнутую кадку и влез на неё, чтобы меня увидели все, собравшиеся вокруг. Я поднял руку, призывая к молчанию. Пара человек передо мной перестала стучать, остальным потребовалось время, чтобы меня разглядеть. Шум постепенно стих.
— Все вы слышали мои слова в церкви. Ральфа поразила болезнь, потому что он виновен в грехе похоти. Он сознался. Но Бог не карает невиновных. Джоан и дети не сделали никакого зла.
— Она так же виновна, как и муж! — выкрикнул кто-то из толпы. — Она скрывала болезнь, прятала его в доме, врала, что это лихорадка. Она позволяла своим детям играть с нашими и не сказала ни слова.
— Верно, — поддержал другой. — Если бы Летиция не влезла к ним в дом, пока Джоан не было, мы ничего не узнали бы. Если хочешь знать, отче, ей повезло, что она получит только немного стука и шума.
— Но я говорил, — продолжил я, — что вам незачем опасаться Джоан или её детей. Я сам осмотрел их, на них нет ни следа болезни. Вам не нужно их сжигать.
Алан протолкнулся вперёд.
— Это всё годится для тебя, отче, у тебя нет детей, тебе не о ком беспокоиться. А моя жена говорит, ей не будет покоя, пока каждое бревно и каждый камень этого дома не превратятся в пепел.
— А д'Акастеру это известно? — возмутился я. — Это всё же собственность Поместья.
— Думаешь, мы такие идиоты — делать это без его согласия?
Кто-то позади толпы громко завопил:
— А те женщины провели Ральфа назад, через всю деревню, и это после того, как ты сказал, что ему даже ступать сюда запрещено. И ты собираешься это терпеть?
Юный Уильям настойчиво дёргал край моего облачения.
— Мой отец сказал, Мастера Совы быстро избавились бы от этих женщин, едва взглянув на них, так, отче?
В толпе раздалось бормотание в знак согласия, люди закивали.
Я стиснул зубы. В этой деревне сплетни разносятся быстрее воды при паводке. Я понимал, что думают люди: если священник не может заставить слушаться даже женщин, почему мы должны ему подчиняться?
— Они не подчиняются нашей церкви потому, что дом женщин стоит за деревней. Эти женщины взяли к себе Ральфа из христианского милосердия. Это доброе дело, только очень неразумное. И я не сомневаюсь, они ещё пожалеют о своём поступке.
— Значит, говоришь, ты ничего сделать не можешь, — сказал Алан. — Мой парень прав — если ты не можешь, то Мастера Совы — вполне могут.
Тут все разом заговорили, и мне пришлось повысить голос, чтобы перекричать их.
— Если Ральф войдёт в деревню, я с ним разберусь. Но пока он остаётся в доме женщин, он вне деревни, и вам нечего бояться за своих детей. И если вы и вправду заботитесь о ваших семьях, то не станете обращаться к Мастерам Совы. Сила их — нечестива и опасна, и чем скорее порядочные люди вроде вас поймут, что в деревне им не место, тем лучше. Нет ничего сильнее Бога и церкви. Если поверите в это — вам больше не понадобятся Мастера Совы.
Алан упрямо покачал головой.
— А, ладно, отче, ты чужак и ничего не понимаешь.
— Я понимаю, что тот, кто не вверяет себя воле Христа и церкви, попадает в лапы дьявола. Мастера Совы пошли против божьих законов, — я строго взглянул вниз, на сына Алана. — А ты, Уильям, знаешь, что случается с теми, кто водится с дьяволом?
Мужчины смотрели на меня с вызовом и рассерженно переговаривались. Я чувствовал, как в них растёт ярость. Бороться было бесполезно. Если д'Акастер дал разрешение сжечь дом или даже приказал Мастерам Совы это сделать — что вполне возможно, если он решил, что Ральф виновен в распутстве — тогда я не в состоянии это предотвратить. Самое большее, я могу убедиться, что Джоан и детей нет в доме, прежде чем его охватит огонь.
— А теперь расходитесь. Я поговорю с Джоан, постараюсь убедить её уйти и без этого грохота. И если услышу, что кто-то наложил лапы на этот дом, прежде чем семья Ральфа его покинет — этот кто-то будет отвечать перед Богом.
Жители деревни глядели друг на друга. От толпы стали отделяться маленькие группы по два-три человека, и постепенно все разбрелись по тёмным улицам, большинство — в сторону таверны «Старый Дуб».
Я обошёл вокруг дома Джоан и убедился, что никто не скрывается в тени. Даже в темноте видно было, что сад уничтожен, всё сломано или втоптано в грязь. Я постучал в дверь и стоял, дрожа от холода, прислушиваясь к звукам внутри дома. Дул холодный ветер, а я так торопился, услышав грохот, что не набросил плащ.
— Джоан, это отец Ульфрид, открой дверь. Не бойся, все ушли.
Последовало долгое молчание, потом послышался скрежет, как будто от двери оттаскивают что-то тяжёлое. Наконец, дверь чуть приоткрылась.
— Я один. Впусти меня, Джоан.
Дверь открыли ровно настолько, чтобы я мог протиснуться внутрь, тут же захлопнули и заперли на засов. Передо мной предстала Джоан, укутанная в дорожную одежду. За юбку цеплялись два маленьких сына и дочь Марион, испуганные, с заплаканными лицами. Джоан пыталась поднять на плечи тяжёлый узел.
— Неужели ты собралась на ночь глядя в дорогу, Джоан?
— Нас предупредили, отче, — лучше уйти этой ночью, а не то... будет хуже.
Как и Ральф, она старалась не смотреть мне в глаза.
— Согласен, оставаться здесь на ночь небезопасно. Идём ко мне, немного поедите и отдохнёте. Дети, должно быть, умирают от голода.
Она решительно покачала головой.
— Большое спасибо, отче, только мы уйдём этой ночью. У меня есть кузина в Норвиче, может, она нас примет. Это далеко, и там не слышали про... — она умолкла, не сумев произнести это слово.
— Но это в многих милях отсюда. Нельзя женщине путешествовать в темноте и одной. Кругом полно всяких бандитов и сумасшедших. Бог знает, что они могут сделать с одинокой женщиной. А что насчёт твоего брата в деревне, может, он вас примет?
— Чтобы и его семью вместе с нами сожгли? Он и близко к нам не подходил с тех пор, как все узнали, и я не виню его за это. Ему нужно думать о собственных детях.
— Тогда ты должна пойти со мной. Никто не посмеет обидеть тебя в моём доме. Обещаю, я помогу тебе добраться до Норвича. Я...