Не прошло и двух минут после их ухода, как из-за берёз выглянуло смоченное слезами смуглое личико, окаймлённое черными спутанными волосами. Личико с тревогой заглянуло в котловину. Хендерсон был на бревне, которое находилось теперь у самой стены котловины и далеко от страшной трещины. Ужас, видневшийся в глазах девочки, сменился сразу радостным блеском. Лицо скрылось, а спустя минуту из-за берёз вышла босоногая девочка, неся в руках багор, который Пимо бросил в кусты. Не обращая внимания на страшный ливень и на сильные порывы ветра, который рвал во все стороны её юбку из домотканой материи, ловко спустилась она со скалы на выступ, где перед этим сидел Пимо. Здесь она аккуратно обвязала свою юбку и слезла с выступа, держа в руках багор, с которым, по-видимому, умела хорошо обращаться.
Хендерсон начинал уже понемногу приходить в себя и даже заметил бурю, когда почувствовал вдруг, как что-то резко толкнуло его бревно. Он догадался, что это остриё багра, и подумал с отвращением, чего, собственно, хочет ещё от него Пимо. Тут он почувствовал, что бревно его тащат назад, прямо к гладкой стене котловины. Ещё минута, и путы его были перерезаны с большим трудом, как будто бы нож был слишком мал, а руки слишком слабы. Да, он увидел эти руки, маленькие, смуглые и грубые, и, к великому своему удивлению и радости, догадался, что его каким-то чудом спасла Байсляева Сайси. Через мгновение верёвки свалились с него, и он, поднявшись на ноги, увидел девочку, которая с немым обожанием смотрела ему в глаза.
— Сайси! — крикнул он.— Ты?
— О, мистер Хендерсон, скорее! — сказала девочка, задыхаясь от волнения.— Они каждую минуту могут вернуться.
И, схватив его за плечо, она пыталась всеми силами вытащить его из котловины. Но Хендерсону больше не нужна была помощь. Жизнь вернулась к нему вместе с надеждой. В одну секунду выбрались они на окраину котловины и скрылись среди деревьев, согнутых бурей.
Не успели они спрятаться, как Хендерсон вспомнил о своём ружье и вернулся, чтобы взять его. Враги забыли про него. Оно упало в траву, но благодаря хорошо смазанной и устроенной камере патроны в нём остались сухими. С таким оружием в руках Хендерсон снова почувствовал себя хозяином положения. Слабости и опасений как не бывало. Только одно желание владело теперь им: он расправится с Рыжим Пимо здесь, на том самом месте, где тот дал ему такой ужасный урок страха. Он чувствовал, что никогда не будет прежним человеком, если сегодня же, до захода солнца, не сведёт счёты с жестоким разбойником.
IV
Ливень и ветер немного поутихли. За рекой над горами ещё вспыхивали молнии. Но грохот водопада заглушал раскаты грома. Хендерсон сразу составил план действий. Он повернулся к Сайси, которая стояла подле него молча и большими оживлёнными глазами всматривалась в тропинку, по которой мог вернуться Рыжий Пимо. Сердце её трепетало при мысли о том, что каждая минута промедления подвергает опасности Хендерсона. Но она не смела торопить его.
Вдруг Хендерсон повернулся к ней и обнял рукой её худенькие плечики.
— Дитя, ты спасла мне жизнь! — сказал он нежно.— Как узнала ты, что я попал в этот ад?
— Я сразу догадалась, что это вы, как только увидела, что Рыжий Пимо и Митчель выслеживают кого-то,— отвечала девочка, не спуская глаз с тропинки, как будто бы чувствовала себя обязанной следить за тем, чтобы Хендерсона не застали врасплох.— Я знаю, что они ищут вас, мистер Хендерсон, и пошла следом за ними... Ох, я всё видела, всё видела и чуть не умерла от того, что у меня не было ружья! И я бы убила их обоих, убила, если бы они не ушли! Но они скоро опять вернутся сюда.
Хендерсон склонился и поцеловал её чёрную головку, говоря:
— Да благословит тебя бог, дитя! Надеюсь, мы всегда будем с тобою друзьями!
Девочка вспыхнула от радости и, забыв на минуту тропинку, подняла на него сияющие глаза. Но он собирался уже уходить.
— Пойдём,— сказал он,— здесь теперь не место для нас с тобой, дитя.
Они, как дикие кошки, прокрались лесом к середине тропинки, по которой должны были пройти разбойники, и устроили там засаду.
Минуты проходили за минутами в полном и глубоком молчании. Наконец девочка, слух которой был гораздо тоньше, чем слух Хендерсона, затаила дыхание и взглянула на своего товарища. Хендерсон понял и застыл на месте. Спустя минуту и он услышал приближение поспешных шагов. Наконец показался Пимо, который шагал, раскачиваясь из стороны в сторону. А за ним по пятам покорно следовал Митчель.
Хендерсон приподнял ружье, и лицо его сделалось серым и холодным, как сталь. Но даже Пимо он не способен был убить с тылу. Видно было, что негодяи совсем не подозревают, какой оборот приняли дела. Им было ясно, как дважды два — четыре, что Хендерсон до сих пор лежит на своём бревне в котловине, если не попал уже в пропасть. Когда они дошли до окраины котловины, из чащи вышел Хендерсон и отправился по их следам, держа ружье наготове.
На краю котловины Пимо остановился и, взглянув вниз, увидел, что жертвы его нет. Он тотчас же обернулся к Митчелю с улыбкой.
Но улыбка в ту же минуту застыла на его лице. Он почувствовал, что на него сзади устремлён взгляд холодных серых глаз Хендерсона. Он это почувствовал таинственным шестым чувством, которое просыпается подчас у людей и животных, живущих среди дикой природы. С быстротою молнии повернулся он, выхватил свой револьвер из-за пояса. Но в ту самую секунду, когда глаза его встретились с глазами Хендерсона, он увидел блеснувший огонёк — и затем наступила тьма...
Тело Пимо скатилось прямо в Черную котловину и упало поперёк двух плывущих брёвен. Митчель, увидя падающего Пимо, поднял руки вверх.
Взглянув в лицо Хендерсона, Митчель понял, что ему не придётся умереть здесь, у реки. Глаза его устремились тогда на котловину, следя за главарём шайки, которого он любил, если только мог кого-нибудь любить. Ошеломлённый, следил он, не спуская глаз, за двумя брёвнами, которые плыли кругом котловины. На них лицом кверху лежал труп Пимо. Так доплыли они до трещины, повернулись и сразу скользнули в водопад... Крик ужаса сорвался с губ Митчеля. Хендерсон понял, что случилось.
— Ступай за мной, Митчель! — сказал он.— Мне некогда. Иди впереди и держи всё время руки вверх.
Он и Сайси отступили в сторону, чтобы пропустить Митчеля, который прошёл мимо с поднятыми вверх руками. Злые глаза его при этом сверкнули мрачным, безумным огнём. Он, казалось, готов был прыгнуть, как волк, и вцепиться в горло человека, взявшего его в плен. Но взгляд Хендерсона был холоден и твёрд, а ружье наготове. Порыв ярости замер в душе этого зверя. Когда же он заметил Сайси, он понял, что это она спасла Хендерсона. Тёмное лицо его исказилось от злобы, и он выругался. Девочка задрожала и, прижавшись в испуге к Хендерсону, закрыла лицо.
— Ничего он тебе не сделает, дитя,— сказал ей ласково Хендерсон.— Не придётся ему больше безобразничать на земле!
УКРОЩЕНИЕ РЫЖЕГО МАК-УЭ
I
Тяжёлый был в тот год санный путь в Верхнем Оттакунзисе. Дровосеки, пробыв четыре дня в посёлке, возвращались к себе в лагерь. Вот уже три дня брели они по снегу. Впереди, перед первой упряжкой, крепко стиснув зубы и сердито насупив от усталости брови, плёлся рыжий Мак-Уэ, пролагая путь среди глубокого снега. Из всей огромной семьи, известной под названием «чёрных Мак-Уэ», только у него была огненно-рыжая голова и широкое красное лицо. Он был знаменит своей раздражительностью и вспыльчивостью. Но он был хороший дровосек и хороший возница, и лошади, словно собаки, доверчиво плелись по его следам. Перед второй упряжкой шёл высокий, тощий, одноглазый дровосек по имени Джим Джонсон, известный под названием «Глиняный глаз». Прозвище это он получил потому, что слепой глаз его был покрыт бельмом, отливавшим беловатым цветом фарфоровой глины.
Дровосеки везли провизию в лагерь Конроя на Малом Оттакунзисском озере. Молча двигался маленький отряд по пустыне, тишина которой нарушалась только звяканьем бубенчиков и скрипом полозьев. Снежные полянки между обнажёнными берёзами и тёмно-зелёными соснами светились туманным желтовато-фиолетовым светом умирающего зимнего вечера. Когда свет этот сделался прозрачно-серым, сани свернули в сторону и стали спускаться по крутому склону, ведущему к уединённой хижине Джо Годдинга на окраине Бернтбрукских лугов. Тёмные очертания хижины ясно виднелись на бледной поляне.
В окнах её не было света. Не пахло заманчиво дымом. Хижина казалась совершенно заброшенной.
— Стой! — крикнул Мак-Уэ, с беспокойством оглядываясь на Джонсона.
Сани сразу остановились, и бубенчики звякнули в один голос. В полной тишине дровосеки услышали отчаянный плач ребёнка.
— Недоставало ещё, чтобы там случилось что-нибудь! — проворчал Мак-Уэ, надежды которого на горячий ужин улетучились вдруг, как дым.
Услыша эти слова, Джонсон пробежал мимо него и большими скачками пустился вниз по склону.
Рыжий Мак-Уэ стал не спеша спускаться вслед за ним вместе с санями и лошадью. Он не терпел никаких нежных чувств и приготовился ко всяким неприятностям.
Когда он подъехал к дверям хижины, плач ребёнка уже прекратился. Войдя в комнату, он нашёл Джонсона на коленях перед плитой, которую тот поспешно растапливал. Рядом с ним, закутанная в его пальто, стояла крошечная белокурая девочка лет пяти. Она крепко держала его за руку» словно боялась, что он уйдёт от неё. В хижине было почти так же холодно, как и на дворе. На полу посреди комнаты лежало окоченевшее тело Джо Годдинга, покрытое постельным бельём и одеялами. Очевидно, девочка напрасно пыталась согреть его.
Рыжий Мак-Уэ с минуту молча смотрел на тело, затем наклонился к нему и ощупал лицо и грудь.
— Мертвее мёртвой селёдки,— пробормотал он.
— Да! Бедный старый неудачник! — отвечал Джонсон, продолжая растапливать плиту.
— Сердце? — коротко спросил Мак-Уэ.
Джонсон не отвечал до тех пор, пока дрова не разгорелись, распространив приятную теплоту в комнате. Только тогда встал он с колен.
— Не знаю,— сказал он.— Умер он несколько часов тому назад. Огонь погас... Ребёнок чуть не замёрз... Больной, а вздумал один оставаться с ребёнком!
И он строго взглянул на распростёртого на полу Джо.
— Ни на что он не годился! — сказал Мак-Уэ, привыкший обо всех отзываться плохо.
Пока дровосеки разговаривали, голубоглазая белокурая девочка молча посматривала то на одного, то на другого. Джонсон первый вошёл в хижину, первый приласкал её и согрел, успокоил её и отогнал от неё все ужасы. А между тем он не понравился ей, несмотря на то, что худое бледное лицо его было очень спокойно и добродушно. Она невзлюбила его слепой глаз и протянула свои ручки Мак-Уэ. Губы Мак-Уэ презрительно искривились. Сделав вид, что не замечает крошечных ручек, он подошёл к мёртвому и, подняв его с полу, уложил аккуратно на кровать и прикрыл одеялом, чтобы его не было видно.
— Нельзя быть таким злым, когда ребёнок просится к тебе на руки,— сказал Джонсон, увидев, что голубые глаза девочки наполнились слезами.
— Все женщины похожи друг на дружку и в шесть, и в шестнадцать, и в шестьдесят шесть лет,— насмешливо ответил Мак-Уэ, поспешно шагая к дверям.— Терпеть их не могу! Смотри сам за ней, а я буду смотреть за лошадьми.
— Не говорите так громко! — сказала малютка.— Вы разбудите папу. Бедный папочка болен.
— Солнышко ты моё! — сказал Джонсон, прижимая малютку к своей груди.— Не бойся, мы не разбудим папу. Скажи лучше, как тебя зовут?
— Папа звал меня всегда Роза-Лилия,— ответила девочка, играя пуговкой на жилете Джонсона.— Согрелся он теперь? Он такой был холодный и ничего не отвечал мне.
— Роза-Лилия?.. Пусть будет по-твоему! — согласился Джонсон.— Не надо больше беспокоить папу. Займёмся лучше ужином.
Комната обогрелась, и Джонсон с Розой-Лилией, двигаясь всё время на цыпочках, накрыли стол, вскипятили чай и поджарили несколько ломтиков ветчины. Когда рыжий Мак-Уэ вернулся из конюшни и принялся стряхивать с себя снег, Роза-Лилия сказала ему: «Тс...» и, приложив палец к губам, взглянула в сторону неподвижной фигуры, лежавшей на кровати.
— Роза-Лилия говорит, что папе надо дать выспаться,— поспешил объяснить Джонсон таким многозначительным голосом, что произвёл впечатление даже на Мак-Уэ.
Когда ужин был додан, Роза-Лилия, прежде чем придвинуть свой стул к столу, с минуту или две вертелась около Мак-Уэ, думая, вероятно, что окажет ему большое внимание, если сядет рядом с ним и позволит ему нарезать себе ветчину. Убедившись в том, что он даже не смотрит на неё, она глубоко вздохнула и села рядом е Джонсоном. После ужина, когда посуда была уже вымыта, она попросила Джонсона уложить её в маленькую постельку, стоявшую у печки. Она захотела поцеловать отца и пожелать ему спокойной ночи, но Джонсон убедил её, что будить его нельзя, так как ему сделается хуже. Девочка горько заплакала и долго ещё всхлипывала во сне.
Целый почти час курили молча дровосеки, повернувшись спиной к длинной неподвижной фигуре на кровати. Наконец Джонсон встал и встряхнулся.
— Ну,— протянул он,— мы должны теперь сделать всё, что можем, для бедного старого Джо.
— Придётся,— отвечал Мак-Уэ.
— Нельзя же оставлять его здесь, в доме,— продолжал Джонсон нерешительно.
— Конечно, нет,— ответил Мак-Уэ.— Да и дом этот принадлежит не только ему, а и нам. Мы его похороним, как дровосека, пока хозяин пришлёт за ним, чтобы свезти его в посёлок, где пастор сделает с ним всё, что надо.
Дровосеки завернули несчастного Годдинга в брезент, которым были покрыты сани, и зарыли его глубоко в снег под большим вязом за хижиной. Над ним устроили нечто вроде памятника из дров, чтобы лисицы и дикие кошки не потревожили его сна. На дрова они поставили крест. С облегчённым сердцем они вернулись обратно в хижину и снова сели у огня, который, казалось им, горел веселее после того, как мёртвый хозяин хижины был похоронен.
— Что нам делать теперь с ребёнком... с маленькой Розой-Лилией? — начал Джонсон.
Рыжий Мак-Уэ вынул трубку изо рта и плюнул на решётку плиты в знак того, что ничего не может посоветовать.
— В посёлке говорили, будто у Джо Годдинга нет ни близких, ни родных, никого, кроме этого ребёнка,— продолжал Джонсон.
Мак-Уэ равнодушно пожал плечами.
— Нам придётся взять ребёнка с собою в лагерь,— сказал Джонсон.— Хозяин скажет, может быть, чтобы её свезли в посёлок после похорон. А может быть, он прикажет рабочим оставить её у себя, чтобы в лагере веселей было, когда случится какая-нибудь неудача. Я думаю, когда ребята увидят её милое личико, все охотно согласятся присматривать за нею.
Мак-Уэ снова плюнул на решётку плиты.
— Я никакого желания не имею, чтобы в лагере водились дети, а ты поступай, как хочешь, Джонсон! — отвечал он раздражённо.— Говорю только заранее, что не намерен смотреть за нею. Следует, кажется мне, подумать также о старой корове и курах Джо, которых я видел там в хлеву.
— Всё это принадлежит Розе-Лилии и завтра отправится с нами в лагерь,— отвечал Джонсон решительно.— Мы скажем ей, что отца её увезли ночью, потому что ему сделалось хуже, а её мы возьмём к себе, пока он вернётся назад.
В голосе его прозвучала нежность, сострадание.
Мак-Уэ, заметивший его волнение, насмешливо фыркнул. Выбив затем свою трубку, он наложил дров в плиту и рядом с нею постлал на полу своё одеяло.
— Превращай лагерь в ясли для детей, коли тебе так хочется, а мне до этого нет дела,— проворчал он.
II
Весь лагерь сразу подчинился Розе-Лилии, увидев её голубые, полные слез глаза и её прелестные розовые губки. Как только Дэви Леган, хозяин дровосеков, узнал, каким одиноким остался бедный ребёнок после смерти отца, он сейчас же предложил лагерю удочерить её. Джонсон оказался прав. Джимми Бракетт, кухарь, на которого главным образом должны были лечь заботы о новом члене семьи, восторженно поддержал предложение хозяина.