– Что там, не облака? – указал Максим на эту мутную полосу за болотом. – Не тучи? Вы никогда не бывали в глазу тайфуна?
– Откуда.
– Я тоже так думаю. Но тогда бы нам стало понятно, почему так быстро прибывает вода.
– Сейчас воды чем больше, тем лучше, – ответил Градька. – Ты, главное, Максим, держись поближе ко мне. Твой нос – моя корма чтобы рядом. Веревки нет, так что надо доставать друг друга шестами. Пойдем вот этой правой протокой. Кажется, она глубже…
Протока их подвела. Широкая, она оказалась мелкой и медленной, а вскоре вообще раздвоилась и растроилась. Плот двигался как бульдозер, толкая перед собой вал болотной тины.
– Давай, живей, отводи тину вбок, отводи ты, черт, Севолодко! – ругался Градька. – Да не рукой, возьми ружье да прикладом, да не мое ружье, возьми Генково. Ну, греби же, черт! На пенсии отдохнешь. Эдак до темна не дотащимся!
Второму плоту было легче, он шел по расчищенному, но Градька тревожился за его осадку, плот сидел низко и как-то боком. Иногда Градька притормаживал, чтобы между плотами оставалось расстояние длиной в шест. Течение совсем уж замедлилось, Градька работал шестом словно рычагом: засовывал нижний конец под корму, а верхний тянул на себя.
– Не вонзай его глубоко, не вонзай, – через голову Дины советовал он Максиму, – а то оставишь, не вытащишь. Делай, как я. Вот так – подсунул, нажал. Подсунул – нажал.
Максим уставал, их плот отставал.
Судя по солнцу, было уже часа три пополудни, когда впереди за щетинкой голубичных кустов показался первый островок чахлого болотного соснячка. Разломанная сосна на мысу пропадала за горизонтом.
– Ты поглядывай, Севолодко, – говорил Градька и внимательно осматривал островки впереди, – тут могли мужики наши проплывать. Может, какую метку оставили?
– Им-то чё проплывать, им-то чё, в леготу, на резинке-то. Это нам тута пёхтаться не напёхтаться, коли сядем на кочку. Да ты выше меня стоишь, вот сам и смотри.
К счастью, основная масса воды отвернула от островков и устремилась в другую протоку, более быструю и глубокую, плоты пошли веселей.
– Максим, слышь, – всего минут через пять спросил Градька за спину, думая, что Максим, как обычно, держится рядом. Сзади никто не откликнулся. Градька обернулся. Второй плот зацепился за кочку, его развернуло, поставило поперек протоки. Максиму не удалось его сразу сдвинуть, а Градьке не сразу удалось остановить свой. Попытка пропустить Максима вперед, с его более тяжелым плотом, тоже не удалась – протока была еще слишком узкой, а когда, наконец, расширилась, то плоты вдруг начало разносить.
Островки с соснячком уже были позади, и вода больше не разбивалась на мелкие рукава, а шла одним ровным сильным потоком прямо через болото. И – прямо по кочкам с торчащими из воды палками болотного сухостоя. Где-то впереди находился лес, и в нем уже должен быть коридор, но Градька о том не думал, он работал шестом, пытаясь свести плоты ближе.
– Бери ружье, Севолодко, пригребай, пригребай! Греби к берегу! Во! Во, молодец! Табань! Эй! Максим! Чего у вас там?
Второй плот резко остановился.
– Мы шест потеряли! Шест! – кричала, размахивая руками, Дина. – Мы застряли!
Шест торчал из воды далеко позади плота.
– Греби, Севолодко! К берегу! – кричал Градька. – Максим! Максим! Качай! Качай! Раскачивай плот! Севолодко, стой! Прижимай, правее! Правей, говорю, правей! Максим! Да не стойте вы там! Качайтесь! Качайте плот!
Градька спешил уйти со стремнины, подсовывал шест под боковое бревно, зацеплял им подвижную мякоть ила, но их все равно продолжало сносить. Расстояние увеличивалось.
– Давай, Севолод, помогай мне, останавливай! Максим, раскачивайте! Раскачивайте! Давите на кочку! Продавливайте ее! Качайте плот! Качайте сильней! Что? Что? Эх, вашу-мамашу! Севолод, греби к берегу!
Градька поглубже засунул шест по бревно, и, плюхнувшись задом на мокрые бревна, изо всех сил потянул конец на себя. Треск! – он взметнул над собой ногами, плот тут же развернуло, а обломленный шест сосчитал под плотом все бревна.
– Хва-ай!.. – заорал Градька, сам перебросившись на другой борт плота, только поздно: торчащий конец шеста был уже далеко.
Расстояние увеличивалось. На другом плоту двое давно молчали. Молчали и здесь. Градька смотрел на лес. До него уже было метров сто. Чем ближе оказывался каньон, тем сильнее становилось течение. Градька схватил второе ружье и начал помогать Всеволоду, но скоро понял, что все бесполезно. Другой плот заметно уменьшился, и люди на нем больше не различались в отдельности.
– Севолод, – сказал Градька и прицелился глазом на лес, где уже хорошо был заметен характерный подлесок. – Севолод, раздевайся.
– Ты чё, ёчи-мачи, я не!
Градька снял свои сапоги, вытащил из плахи топор и засунул его в вещмешок.
– Снимай, ёчи-мачи твое, сапоги! – крикнул Градька, – Тут не будет глубже двух метров.
– Я не!
Градька взвесил в руке вещмешок и понял, что не докинет. Вынул топор назад, затем снова засунул руку вовнутрь и достал патронташ. Застегнул на поясе. Затем достал и прицепил к поясу нож.
– Севолод, раздевайся, утонешь ведь!
– Не! – завопил Севолодко.
– Я тебя поддержу. Доплывем.
Подлесок был уже рядом.
Градька крутнул поверх себя один свой сапогом и с силой послал на берег. Второй полетел вслед за первым. Плот заметно откачнуло от берега. Течение ускорялось.
– Хоть убей, – внезапно успокоился Севолодко, увидев в руке у Градьки топор.– Убей, говорю, чего уж, все одно теперь уж без пенсии. Плыви сам. Мне-то все одно. Ужо-ко лягу, может, оно еще пронесет…
– Не глупи, Севолод. Вместе надо держаться.
Топор улетел в подлесок.
Времени больше не оставалось. Вода бурлила, как в паводок, уносясь в горловину пугающего лесного провала. Градька схватил ружье и прикладом вперед, как копье, изо всей силы послал на берег. Он не видел, как оно упало меж сосен, потому что потерял равновесие и упал на колени, шлепнув руками о воду. Севолодко успел ухватить его за штаны и втащить на плот. Градька вскочил, отряс голову и в последний раз посмотрел туда, на еще открытость болота с почти что не различимым на нем плотом.
– Убей здесь, – сказал Севолодко, – я не поплыву.
– Дай-ка эту! – Градька выхватил у его Генову бескурковку, достал из своего патронташа горсть латунных патронов и два из них засунул в стволы.
– Убивай. Убивай. Да Христа ради! – открывал-закрывал Севолодко рот, дыша, как рыба на берегу.
Градька быстро шагнул к нему и ударил прикладом в темя. Севолодко уткнулся ему в колено и начал сползать лицом по штанине.
– Ёчи ты мачи, Сев, – только и сказал Градька, подсунув ему под голову свой вещмешок. Бескурковку повесил ему на грудь, пропустив ремень под рукой. Остальные патроны он затолкал Севолодку в карман.
– Давай, Всеволод, отдыхай.
И, выдохнув, соскользнул с плота в воду.
Прошло полчаса, прежде чем босиком, пробежав по влажно-теплому лесу, он отыскал ружье и выстрелил в воздух. Прислушался. Тихо. Последний сухой патрон, из двух сидевших в стволах, он решил приберечь.
Потом нашел сапоги. Из одного подевался куда-то комок портянки, пришлось рвать рубашку. Ноги сильно намялись на корневищах, валежнике, ежиковатых сосновых шишках, истыкались хвоей, но, к счастью, быстро подросшие ногти не заломились, и он отхватил их ножом.
Топор отыскался чудом, но не хорошим. Градька совсем отчаялся его отыскать, когда вдруг носком сапога ударил прямо по лезвию и рассек резину. На болоте пробитый сапог наполнился водой по колено, и та с силой вычавкивала оттуда вверх, холодя самый пах. Часа через два он совсем обессилел, но зато был на островке, заросшем кривым соснячком и кустиками твердой полузрелой голубики. Отсюда он хорошо видел плот с Максимом и Диной и хотел было крикнуть, но изо рта выдавилось одно шипение. Он лег на спину, отдышался, выставил на небо липкое от грязи ружье, взвел курок. Грохнул выстрел. Градька раскинул руки, немного дивясь тому, что ружье осталось над ним стоять, будто воткнутый в мох часовой, и закрыл глаза.
Лежать было хорошо.
Он слышал, что ему кричат, и сам поднимал вертикально руку, махал над собой кистью и снова ронял. Лежать было хорошо.
Рука в полусгибе упала на что-то грязное, мягкое. Это что-то шумно дыхнуло в лицо и капнуло на щеку. Он приоткрыл глаз и увидел зверя. Приоткрыл второй и увидел волка. Распахнул оба и увидел Вермута.
– Вермут, ты? – удивленно проговорил Градька, и небо обрушилось. Вермут истерично вскулил и сразу же бешено-громко залаял. Он лаял даже тогда, когда уже Градька встал на колени и протянул к нему руку. Лаял без умолку, с какой-то надрывной обидой, а потом опять заскулил, заскулил и заплакал, то пытаясь лизнуть в лицо, то скребя лапой по Градьковым сапогам, соскребая с них подсохшую грязь, и сам был грязен.
– Вермут, Вермут, – Градька мял в руках две мохнатых тряпицы ушей, чесал за ушами, грудину, меж лап, умирая от сладкого запаха псины. – Верный ты Вермут. Верный. А Сано, где Сано? Как ты меня нашел? Ты откуда?
Но Вермут только продолжал виться, биться, заходиться от радости. Энергия его быстро передалась Градьке. Вскоре он уже был на ближайшем к плоту островке.
– Мы тебя видели! – кричали ему с плота. – А потом выстрел! А это Вермут?
– Верный! – кричал им Градька. – Он верный! Верный! Мы с ним сейчас! Теперь скоро!
Но только в сумерках удалось снять людей с плота, и даже взять удочки и притащить рюкзак, правда, вытряхнув из него палатку. Несколько сухих сосенок, связанных ружейным ремнем, сделали свое дело. Но Максим чуть не утонул.
– Ладно, жить дольше будешь, – успокаивался его Градька, когда вытащил на сухое место и передал Дине. – Зря только страху на нас нагнал.
– З-зря? – возмутился Максим, все еще трясясь. – Хорошее у вас зря.
– Хорошее, а что? – Градька кивнул на оставленный плот. – Там было лучше?
– Нет, – мотнул головой Максим, показывая на лес: – А там?
– Там тоже не лучше. Там плот не срубишь. Да еще на троих. – Он посмотрел на пса.– Четверых. Ну, что, Верный Вермут, бросил хозяина?
Пес уткнулся мордою в мох.
– Я уже не знаю, где лучше, – докончил Градька.
– Только не здесь, – вытиралась футболкой Дина. – Здесь, конечно, лучше, чем там, – она в свою очередь кивнула на плот, – но там, – кивнула вверх по реке, – еще было лучше.
– Тогда нам сначала туда, – в свою очередь Градька кивнул в сторону лежневки.
Казалось, что они распасовывают какой-то воображаемый мяч и даже Вермут, лежа между них, вострил туда-сюда свои далеко не острые уши.
– Надо возвращаться назад, рубить новый плот и ждать, когда воды станет больше, – предложил Градька. – А, может, и просто ждать…
На это Максим и Дина задумались, но кивнули одновременно. О Всеволоде они даже не спросили, а Градька не вспоминал. Все, что не касалось сиюминутных забот, уже было в прошлом. Прошлое стало не только категорией времени, но и пространства.
С болота всех вывел Вермут и уже ночью. Максим с рюкзаком шел за собакой первым. Градька с шестом замыкал шествие. Как ни устал, он порою смотрел в спину Дины, и та неожиданно оборачивалась. На это он реагировал с замедлением, оборачиваясь и сам – будто спрашивал: ты что там увидела? В один из таких моментов он заметил два знакомые зеленые огонька, но не поверил глазам.
К лежневке они не вышли. Вермут их вывел к мысу между рекой и болотом, к расколотой молнией толстой и корявой сосне, под которой упали без сил и уснули.
Градька несколько раз просыпался. Вермут напряженно глядел в темноту, на болото и виновато вилял хвостом, когда видел, что на него смотрят.
Весь следующий день они возвращались в Селение, а когда возвратились, уже не помышляли о подвигах. Тем же вечером последним обмылком мыла они постирали одежду, прокипятили с золой белье. День ушел на обустройство избы. После уборки, сперва генерального расхламления, а потом приложения женской руки (даже камень на бочке был вытерт от пыли) зимовка обрела черты быта. Тому способствовали и промытые окна с уцелевшими стеклами и выдерганная снаружи крапива.
Была попытка протопить печь, но дым повалил во все щели. Их забили сырою глиной, однако тяга лучше не стала. Градька полез на крышу. Он вытащил из трубы воронье гнездо и начал уже спускаться, когда заметил на горизонте знакомую темную полосу. Та стала шире, и по верху ее кучерявилось что-то бурое. Без сомнения, облака.
В тот вечер закат был менее желтым, а больше – светло-коричневым. Необходимую красноту добавлял костер. Утро окрасилось легкой охрой.
Протянулось несколько дней.
Максим, когда не рыбачил, часами сидел над берегом и что-то строчил в свою большую тетрадь. Градька, когда не охотился, не выпускал из рук топора, подправил в зимовке полы, подтесал дверь, подлатал крышу, из жердей и трех досок соорудил небольшую лаву через реку – в брод уже было не перейти.
Днем его обуял зуд строительства, отключавший мысли и чувства, но к вечеру, свистнув Вермута, он шел на болото, взбирался на кабину трактора и прикидывал расстояние сначала на глаз, а потом по вешкам. Их наставил по всей лежневке, через каждые двести шагов, но никак не мог найти логики в поведении леса. Дело было не в том, что тот надвигался – в том, что скорость его надвижения оказалась неравномерной. Не удавалось вычислить, сколько суток остается до того дня, когда лес непосредственно подступит к Селению. Были дни когда подлесок глотал то пять-шесть вешек за сутки, иногда всего одну-две, а то он сразу делал прыжок в километр. Градька терялся. Он делился своими соображениями с Максимом, тот сам порывался идти на болото, но Дина категорически не хотела оставаться одна и не шла с ними. Она признавала только один маршрут: изба – костер – река.
Вечерние краски с каждым днем становились все более темными и насыщенными. Закаты уже были цвета той молодой сосновой коры, что и канувшие за лес глаза помлесничего. Будто он на них смотрит оттуда…
В этот поздний час Градька вскакивал и с новой силой принимался рубить большой, со стенами и крышей, похожий на ковчег плот. Максим ему не помогал. Словно понимал, что это не столько средство спасения, сколько средство забыться.
Ночами, сидя, как всегда, у костра, Максим начинал говорить очень длинно и выспренне. Словно произносил речь в суде – в защиту себя и всех, на земле живущих. «Совесть – хрупкий кораблик», находил он неожиданные сравнения, «хрупкий кораблик, проплывающий между Сциллой морали и Харибдой нравственности. Одна говорит: не делай того-то, другая – делай то-то. Эти скалы начинают смыкаться, как только кораблик-совесть к ним приближается. Медлить меж ними – самоубийство. И самоубийство – осознанно медлить. Нас убивает не решение что-то делать или не делать, не нравственность, не мораль. Нас убивает наша нерешительность. Вот животные, они никогда не медлят». И Максим отворачивал голову, подставляя Градьке затылок. Тому и правда порой хотелось взять головешку и со всей силы стукнуть по этому черепу. А там хоть под суд!
Прошло три дня.
Река уже сильно взбухла и грозила разлиться, хотя вода по-прежнему оставалась прозрачной, чистой. Максим с утра до вечера проводил на реке, ловил рыбу, отводя душу на каких-то непуганых хариусах, хватавших почти на голый крючок.
Градька приносил мясо. Он старался беречь патроны, но слишком много было соблазнов: то попадался жирняга-селезень, то высыпали на елке рябчики, похожие на большие пернатые черные шишки. И, как шишки, они не пугались выстрелов.
Дина пыталась готовить еду, иногда у нее это получалось. У них давно закончились все припасы. В последнем коробке спичек оставалось всего лишь несколько штучек, их берегли, а поэтому костер горел теперь круглые сутки. Проблемы не было только с солью: в подклети лежала глыбами соль-лизунец, запасенная еще годы назад охотниками. Градька дробил ее топором, мелкая шла на еду, с крупной – вялили рыбу, а один кусок этой каменной соли он постоянно носил в кармане…
На болоте появлялось все больше лосей. Звери все чаще выходили на открытое место, служа провозвестниками того, что кольцо леса продолжает сжимается. А однажды, придя на болото, Градька увидел подлесок уже поглощающим трактор…