Плотов было решено рубить два, каждый на двух человек.
Проводив мужиков, Градька, Всеволод и Максим рубили по очереди окаменевшие, мертво захрясшие в пазах бревна. Один рубил, другой подменял, Севолодко наждачным бруском поправлял свободный топор.
– Будь мой трактор, – иногда мечтал он, – зацепил бы тросом да разом и своротил. А то выколупывай тут. По бревнышку-то…
Градька продолжал махать топором, отмахиваясь от слов, как от мух. После обеда надо будет вязать плоты, и надо еще догадаться – чем? Гвоздей как кованых, прямоугольных в сечении, вытащенных из стен избы, так и круглых, фабричных, оставшихся от геологов, было штучно, да Градька и не верил железу: там оно быстро перержавеет. Откатывая к реке бревно, он ощупывал капроновые растяжки палатки, отчего Максим как-то внутренне зажимался, но не отказывал.
Максим часто разворачивал карту, внимательно ее изучал и в который уж раз поднимал вверх и ронял вниз брови. Иногда он подзывал Севолодку, который с охотою узнавал на карте ближайшие к Селенью деревни, но особенно удивлялся десяткам других, которые еще значились на старой «генштабовской» карте. Севолодко только и восклицал: «вот здесь у меня жила баушка с дедушкой, а вот здесь крестная, а-а… дак это ведь наша…» – и пытался рассказывать о каждой деревне. При этом он начинал шмыгать носом и пальцем тереть глаза.
К сумеркам хлев лишился десятка бревен, а палатка – растяжек, но плоты были собраны. Ночевали все вчетвером в зимовке. Севолодко с Градькой на нарах, а Максим с Диной в спальных мешках, на разостланной на полу палатке. За весь день меж них не было сказано и десятка слов.
Максим все ворочался и ворочался. Не прошло часа, как он стал выбираться из своего мешка и, опершись рукою на лавку, поднялся в рост. Градька тоже уселся на нарах. В темноте погремел спичками. Максим на фоне окна кивнул головой.
Спички тратить им не пришлось, зола еще берегла угольки, и костер разгорелся сам. Белый дым от костра поднимался неколебимо вверх, и ежели колебался, то, чудилось, лишь откликаясь на человеческое дыхание. Шумела вода, под берегом шлепала по воде какая-то ветка, за избой ухнул сыч.
– Попробуй еще раз вспомнить. Когда ты упал на палец и потерял сознание, лес был другой или нет? – спросил Максим, возвращаясь к их общей заботе.
– Не помню.
– А сколько могло пройти времени?
– Ну… – Градька хотел быть точным. – Если считать по времени пальца… Не знаю. Рука же, говорю, затекла…
– По времени пальца… А потом вы очнулись, спокойно вышли из леса и при этом много не постарели, так?
– Так. Я уже думал об этом. Может, вся штука в том, что это не я вошел в лес, а лес наполз на меня? То есть, не я во время вошел, а оно само как бы…
– Время… – потер щетину Максим, – змея, глотающая свой хвост. Если нас будут глотать с той же скоростью, скоро мы попадаем в свое прошлое, в далекое прошлое. Лес поглотит нас всех, и нам снова придется начинать все сначала. Вырубать, выжигать, корчевать, распахивать… Караул, короче. На юге наступают пустыни, а здесь… Но сравнение, боюсь, некорректное.
– Да. Лес не песок. Лес можно вырубить, – рассудил Градька. – Хотя зачем вырубать? Тут половина деревень уже заросла. Идешь по тайге, вдруг осинник, вдруг березняк, значит поле. На некоторых еще загонки видны. Видно, как раньше пахали, сохами еще, будто половицы… И следы деревни найдешь… А теперь лес. Да и сам район обезлюдел. Населения сократилось в три раза…
– А откуда вы знаете? – Максим сощурил глаза.
– Читал. В районной газете. Пишет тут один краевед. Мне запомнилось. Когда ходишь по лесу, такое запоминается. Будто ходишь по прошлому. А сейчас даже думаю, будто в самом-то деле ходил по будущему…
– Да, – сказал Максим. – Да. Не обязательно попадать в свое прошлое, разворачивая время назад. Достаточно лишь поддаться его ускоренному потоку…
– Никто же не ускоряет, – тихо проговорил Градька.
– Никто. Не мы. Может, даже ничто. Но я здесь не специалист. Я не специалист по времени в широком его понимании. Скорее, специалист по его скорости и направлению.
– Направлению? – Градька не понял.
– Да. Если время идет вперед, значит, оно идет лишь в одном направлении, это аксиома. В какую бы сторону мы ни двинулись, мы идем вперед. Разве это не очевидно? Вот вы пошли направо, но это не значит, что вы идете направо, вы пошли вперед. «Право», «лево», «назад» – это лишь ментальные слепки различных, усвоенных нами с детства «вперед». Я разработал теорию и сейчас пишу монографию. Дописываю. Да! Ведь в чем дело!..
Максим воодушевился, перешел с полушепота на полуголос и начал делать жесты руками.
– Верх, низ, право, лево – это все химеры сознания. Условности, по которым мы ориентируемся, выйдя из утробы матери, то есть, из некой особой пространственно-временной одномерности. Но это сложно понять. Гораздо проще встать на Северном полюсе, в его математической точке, и не найти ни запада, ни востока, а всюду один лишь юг. Любой шаг вперед – шаг на юг. Но, не сделав этого шага, ты никогда не обретешь сторон света. Впрочем, находиться в лесу, по большому счету, все равно что стоять на Северном полюсе. Во все стороны один лес. Опять одномерность, однонаправленность. И чтобы ее преодолеть, нужно все же родиться, сделать шаг, либо выйти из леса. Выйти из леса, да.
Максим осмотрел темноту, сгустившуюся вокруг костра, поежился и подбросил в костер сушину.
– Вся моя теория, Градислав, – тихо продолжал он, – лежит в микромире. Который, как я сейчас понимаю, очень напоминает лес. Считается, что в микромире существует много частиц. Имя им легион. Нет!
Он вдруг резко рассек рукой ночной воздух.
– Нет! Нет, утверждаю я. Микромир одномерен, и в нем существует всего лишь одна частица. Имя ей направлеон. Все частицы рождаются из нее. Точнее, не рождаются из. Постигаются через. Дело в том, что при переходе направлеона из своей одномерности в нашу единственно постижимую четырехмерную кажимость направлеон принимается тысячи разных обличий. И все потому, что мы видим их приходящими со всех направлений. Электроны, нейтроны, протоны, глюоны, преоны, кварки это суть «левоны», «правоны», «передоны», «позадоны», «верхоны», «низоны», «полунизоны», четвертьверхоправоны» и так далее – несть им числа. Но все они суть один-единственный направлеон, запеленгованный при движении разными курсами, с разной скоростью. Пусть это примитивно, но вы понимаете?
Градька кивнул головою как-то очень уж неуверенно, наискосок.
– Эйнштейн, – продолжал Максим, – в сущности, открыл то, что давно открыл античный театр. Любое действо на сцене – это ни что иное как трехмерная статика, протянутая через динамику четвертого измерения, иными словами, пространство через время, положение через сюжет. А больше в театре нет ничего. Но большего нет и в Эйнштейне. Он лишь добавил в картину пространства ось времени, как Леонардо да Винчи добавил в живопись перспективу. Но представьте себе театр. Актеры двигаются, ведут диалоги, бросают реплики. Вам интересна скорость, с которой они это делают? Если только почувствуете, что чего-то не можете уловить. Тогда вам кажется, что, либо вы тугодум, либо режиссер задал слишком высокий темп, и скорость вашего восприятия на пределе. А если актеры станут играть еще быстрее? Допустим, я ставлю видеофильм и нажимаю кнопку ускоренной перемотки. Мельканье актеров, суматошные взвизги вместо привычных слов. Вы меня просите поставить прежнюю скорость. Вы утратили нить восприятия. Остались вне актерской игры. Но вот концентрируетесь и на миг успеваете уследить: кто-то выхватил пистолет, чик – и сам лежит мертвым. И опять одна беготня. Четырехмерность жизни схлопнулась в одномерность движения. Все остальное – химеры рыдающего сознания. Запомните, Градислав, предел скорости восприятия полной картины, художественного кино, либо целого мира, это и есть порог одномерности. Ибо лишь стоит еще немного ускорить прокрутку, и все, больше нет и движения, одно мелькающее пятно. Собственно, порог одномерности, это и есть порог реального микромира.
Пока Максим говорил, Градька разогрел чайник и разлил по кружкам чагу. Максим отхлебнул. Потом поставил кружку на землю и усмехнулся.
– Смешно. Думал ли я, что тезисы своей Нобелевской речи озвучу в лесу. Правда, в каком лесу!..
– Да уж, – поддержал его Градька. – Лес ваш. Этот. Одно… однохимерный. Точно. Не разбери чего.
– Отчего же, не разбери? Можно и разобрать. Хотя бы попробовать. Главное, не мыслить стандартно. Отстранитесь на миг от вашего собственного сознания. Выведите его вовне и вложите в любой предмет. Я, к примеру, нередко думаю книгами, а один раз даже думал настольной лампой. Вспомните ваши ощущения на Северном полюсе, но представьте на этот раз, что вы – это лес. Лес на Северном полюсе. Вы растете. Растете во все стороны одновременно, но все время на юг, все время в одном единственном направлении. И не в силах сделать хотя бы шаг, шаг вперед, назад, вбок, но лишь бы соступить с полюса, лишь бы определить свои стороны света, найти свое пространство, вырваться из этой чертовой одномерности. Чертовой, это, я извиняюсь, выразился как человек. И одномерность меня пугает как человека. Для которого никто не нажмет кнопку ускоренной перемотки и не облегчит задачу по восприятию…
Максим неожиданно замолчал, взял кружку, но пить не стал, уставился в аспидно-черную жидкость.
– Восприятию… Дак чего? – Градька подтолкнул его мысль.
– Чего? Да всего. Всего с нами происходящего. Нет. Не хочу, – Максим нервно искривился. – Не хочу даже думать, почему лес. Почему он растет так быстро. Почему мы в таком окружении…
– Почему? – спросил Градька.
– Знаете, Градислав, потому, что самый простой ответ, потому что человек оккупант и захватчик. Все, что не хочет ему подчиниться, он презрительно именует дикой природой… хорошо что не варварской. А все, что мешает – паразитами и сорняками. Но человек, он покуда берет над природой верх только потому, что берет быстрее природы. Но что, если сорняки на полях начнут вдруг расти быстрее пшеницы? Впрочем, они и растут быстрее, только их успевают глушить. Нет, а еще быстрее? Во много раз быстрее! А лес? Как можно спасти поля, если они с той же скоростью будут зарастать лесом? Может, они зарастают уже сейчас. Хотя почему лишь поля? Города зарастают! Поначалу люди, конечно, будут бороться, расчищать дворы, прорубать улицы, а потом…
– А потом?
– А потом станут жить в лесу. Человек, когда-то вышедший из леса, как из утробы матери, но поднявший руку на мать, получает таким образом воздаяние. Может быть, он даже заплачет: «Ах, мамочка роди меня обратно!» Но мамочка, похоже, не слышит. И даже не видит. Он не ее. Он чужой. Четырехмерный. Эйнштейнианец. Такого она не рожала. Мы не понимаем друг друга. Мы из разных пространств. Я говорю не сложно?
Градька задумчиво описал головой косую петлю и хотел было что-то спросить, но Максим не дал:
– У животных, как мыслится, проблем с пониманием-непониманием нет. Они всегда в одной фазе с лесом. Лес может расти сколь угодно быстро, животные этого не заметят…
– Но почему все-таки растет?
– Это сложный вопрос. Я могу найти на него сто ответов и все будут верные. Но я не был бы человеком, создавшим теорию направлеона, если бы не назвал самую первую и самую простую причину. Лес спасает себя от вырубки, от полного уничтожения, и единственный спасение для него – это расти быстрее, чем рос всегда. Слишком просто?
– Просто просто.
– Значит правильно. Направлеон – это тоже просто.
Уже рассветало, усталость брала своё, оба стали позевывать.
– А если человек спит, он в сознании? – задумался о своем Градька.
– В сознании ли? Вероятно. А что? А, понимаю, – догадался Максим. – Да-да. Да. Это может быть выход. Когда вы лежали в лесу без сознания и не постарели, это, может быть, то. Возможно, вы вошли в одну фазу с лесом. Тут надо подумать. Возможно, нам тоже надо как-нибудь отключиться. Но потом, когда надо будет…
– Я могу заварить мухоморов, знаю один шаманский рецепт. Хорошо отключает. Правда, говорят, будут глюки. Хотя можно без мухоморов. Прикладом по голове, и – в отключке!
– Мухоморы? По голове? Дина сойдет с ума. А, может, и правда проще сойти с ума?
Геновы сапоги на ногах Дины болтались и громко хлопали. Оценить она их смогла, лишь когда ступила на плот: Максим прыгнул следом, и вода пронеслась поверху от кормы и до носа, омыв ноги. Первый плот вышел громоздким и сидел низко – это из-за половых плах, использованных вместо настила – но так настоял Максим. Удочки он прикрепил к огромному своему рюкзаку, и тот походил на нелепую ходовую рубку с наклонной сигнальной мачтой.
На другом плоту, без настила, Севолодко устроился даже лучше, он лежал на единственной плахе, подсунув под голову лесниковские вещмешки и придерживая на животе оба ружья – Градькино и оставшееся от Гены. Ноги свои Севолод зацепил за топор, воткнутый в конец плахи. Неудовольствие он проявил лишь тогда, когда Градька прыгнул на плот, и тот покачнулся:
– Дак эдак и опрахотимся! Ты учитывай, парень, плавать я не пловец. Когда и плавал, не помню.
– Ничего, Севолод. Это как ездить на тракторе: раз научился – уже не разучишься. Ну что? – крикнул он Максиму и надавил на шест. – С Богом?
– С ним! – ответил Максим. – Семь нам футов под килем.
Градька первым вывел плот на течение.
– Это сколько же? – спросил у него Севолодко.
– Что?
– Семь этих… футов.
– Больше двух метров, – ответил Градька.
– Не, – Севолодко скосился на воду. – Коли больше двух, утону.
Пересохшее и щелястое избяное дерево вбирало первую влагу, по краям бревен шелестели мелкие пузырьки. Без проблем прошли над первой корягой. Градька стоял на носу и рулил шестом. Шест был длинный, крепкий, сосновый, с обрубленным на-тупо концом и пригождался пока лишь на поворотах. Важно было не влететь в берег, затянутый ивняком. После каждого поворота Градька оглядывался. Дина махала рукой, мол, плывем, все нормально.
Когда река вошла в бор и запетляла в просторной, покрытой кустами ольхи и черемухи луговине, сразу же обнаружились следы мужиков, проплывших здесь ранее на надувной лодке.
– Вон, ты гляди, ёчи-мачи, – показал Севолодко, когда Градька снова забрался на плот, расчистив проход под упавшей с обрыва сосной. – Вона где мужики-то пролезли, только что не по берегу.
– А, может, еще их догоним? – поинтересовалась Дина, уже уставшая сидеть на плоту и скрывать с нависших над водою кустов крупную как виноград смороду. – А давайте мы их догоним и поплывем вместе?
– По земле-то догоним, – хохотнул Севолодко. – Если затор из деревьев, по земле-то догоним!..
Но больше упавших в воду деревьев им не попалось.
Болото открылось по правую руку – за небольшим, но с высокой песчаной осыпью голым мысом, увенчанным толстой, разваленной надвое под ударом молнии старой сосной.
– Сразу? – оглядываясь, кричал Градька, махая рукой вперед, на болото, – Сразу плывем?
– Погодите, – кричал Максим. – Нам надо. Нам тут надо на берег!..
– Мне тоже бы надо, Градя, – прислушался к себе Севолодко.
– Надо, так надо, – сказал себе под нос Градька, упираясь шестом в уже мягкое вязкое дно и толкая плот в траву возле берега. – Соскакивай давай тут.
– А чего-то мне скакать, я могу и отсюда.
Растопыренные Севолодковы скулы виднелись с обеих сторон затылка.
– Прикрой-ко ужо.
Градька прикрыл, и Всеволод излил на болото свое к нему отношение.
– Ладно, ты тогда посиди, а я схожу посмотрю, – сказал тогда Градька и, раскатав под пах сапоги, спустился в траву.
Вместе с Максимом они поднялись на мыс, встали рядом с сосной. Никогда еще перед ними не открывалось столь много пустоты и беззвучности. Отсюда даже небо казалось другим. Его стеклянная выгнутость, линзоообразность почему-то казалась отсюда менее твердой, словно сама небесная твердь размягчалась по горизонту и колыхалась оборками. Словно юбка медузы.