– Только не уходи.
– Я близко.
Максим все также сидел на своем валуне и говорил, обращаясь к устойчивым язычкам огня.
– … и, наконец, последнюю точку в их жизненном цикле ставит мужчина. Когда он польет икру своими молоками, их пара обречена и медленно погибнет. Обезображенные тела катятся вниз по реке, но лишь человеческой молоди через какое-то время вновь удается вернуться… Спасибо Дина, – он взял полотенце. – Все хорошо, только понимаешь… слизь… Неприятно.
Он протер руки и, растопырив пальцы, опять посмотрел на свет. Потом пооттягивал между пальцами будто что-то податливое, резиновое, и снова протер каждый палец.
– Ничего страшного, это плавники. Спасибо, Дина. Садись, я сейчас закончу.
– Да вы говорите, говорите, Максим Валерьянович, – сдавленным голосом поддакивала Дина. – Вы говорите, я слушаю. Я буду делать дела…
– Я ведь давно догадывался, ибо подспудно чувствовал, значит, интуитивно знал…
Градька не стал далеко уходить, он прошелся вокруг по кустам, потом дошел до реки, с трудом перешел на тот берег – вода грозила смыть переправу. Вермут повизгивал сзади, боясь ступить на дрожащие, гудящие доски.
– Черт с тобой, оставайся, – отмахнулся от Вермута Градька и начал быстро подниматься на вырубку, навстречу вражеской рати леса. Добравшись до недоруба он обернулся. Изба отсюда виднелась отчетливо, от костра строго вверх поднимался тонкий дымок, Максим сидел, слившись с валуном.
Неожиданный шум заставил вскинуть ружье. Из недоруба вышла горбатая кабаниха со своим полосатым выводком, мелкоглазо посмотрела на Градьку, совершенно не признавая в нем человека, но предпочла увести поросят обратно.
Градька, высматривая кабанчика пожирнее, стал медленно обходить недоруб по кругу. Кабаниха, словно что понимая, тоже двигалась внутри недоруба и все время оказывалась на линии огня, закрывая собою выводок. Плюнув, Градька повернулся спиной, но едва успел сделать шаг к наступающему подлеску, как судорожно втянул голову в плечи… Быстрый мягкий шум, за ушами оглушительно лязгнуло, удар в спину послал его вперед кубарем, но на лету он еще успел схватиться рукой за затылок. Ударился о землю локтем, руку словно пронзило током, ружье отлетело.
Градька крутился, отбивался ногами, рваные лоскуты сапога хлопали в воздухе, как черные крылья. Наконец, отдал ей в зубы левую руку, пока непослушной правой нашаривал на поясе нож. Ударил снизу, в мягкое брюхо. С силой продернул лезвие на себя. Кишки вывалились ему на живот, потом, как живые, стали отползать на землю и уползли вовсе.
Он опрокинулся на бок и только тут увидел ее целиком. Волчица отползала. Боком, рывками. Заднею лапою, с тем свернутым набок кривым полумесяцем-когтем, она зацепливалась за внутренности и еще сильней выдирала их из себя – уже грязные и облепленные былинками, земляной трухой и вездесущими муравьями. Скалясь и мелко-мелко прищелкивая зубами, она прикусывала кишки, тянула, рвала – и зубами и задней лапой, но те уже прочно оплели ногу и не отцеплялись. Потом она улеглась. Как держала в зубах одну из прокушенных, подсыхающих темно-сизых ленточек, так с нею и положила на землю голову, по-прежнему не сводя с Градьки пристальных, словно сведенных к переносице глаз.
Она умирала молча.
Пока она умирала, Градька не двигался с места. Потом стал снимать с затылка рваные патлы волос с лоскутками белого скальпа и ребром ладони сгребать с груди загустевшую волчью кровь. Его передергивало: меж лопаток тоже стекала кровь, но с затылка, своя. Он пошевелил пальцами левой руки. Пальцы сгибались и разгибались, как у механической куклы.
Градька скинул рваные лопухи сапог, встал на колени и снова взглянул на голубую волчицу. Та тяжело сморгнула, но ответила быстрым и острым взглядом. Потом закрыла глаза, устало, по-человечески. Ее голубая подпушь на брюхе слиплась в единое мокрое-красное, сосцы вывернулись наружу.
– С ума сошла, дура, – только и сказал Градька, поднимаясь с колен.
Недоруб мешал ему видеть Селение, он отковылял в сторону, высмотрел избу и дымок костра. Там все было спокойно. Потом посмотрел на подлесок. Ощупал еще раз затылок, понянчил левую руку. И снова взглянул на подлесок. Тот был близко. Был почти рядом. Но Градька брел до него, ему чудилось, вечность – приседая и нянча больную руку. А когда добрел и вошел – как нырнул с головой под волну, то стоял уже столько, сколько требовалось на то, чтоб затихла рука и умолк оскальпированный затылок.
Когда он вышел назад, суставы почти не гнулись. Ощущение, будто сняли гипс. Градька намучался, пока отряхнул от коросты руку, потом разделся до пояса, ощупал длинный култук на затылке, похожий на затылочный гребень какого-то динозавра, отбросил ногой заскорузлый панцирь рубашки, надел безрукавный китель на голое тело и вернулся к волчице. Встал перед ней на колени, подгладил ее неподвижный бок, укутанный в мягкую, с голубоватым свечением по подшерстку шкуру, и стал свежевать.
Он складывал шкуру, стараясь мездрой не запачкать мех, когда вдруг увидел покатившийся от реки шар.
Вермут не добежал. Остановился в шагах десяти, принюхиваясь.
– Балда ты Верный, – обиделся на него Градька, – балда. Не мог раньше. Чего смотришь? Или сюда.
Вермут не подошел. Он стал обходить по кругу, принюхиваясь и скалясь.
– Ты что это, Верный? Или ко мне.
Градька протягивал к нему руку и нешумно пощелкивал пальцами. Вермут продолжал скалиться. Подошел к ружью и встал между ним и Градькой. Зарычал. С пасти капнуло белой пенной слюной.
– Ошалел? – прошептал, Градька, внутренне беспокоясь. – Ошалел? Ты что? Верный! – И сделал навстречу шаг.
Со второго шага Вермут попятился и зарычал еще громче.
– Да вы что! Все с ума посходили, что ли! – сразу в голос закричал Градька. – С ума посходили, да? – Он кричал со всей силы, глядя в мутные собачьи глаза, стараясь сам не мигать. Еще шаг, и Вермут наступил на ружье, еще два шага и ружье было между ними.
– Я тебе уши выкручу, хвост в твою поганую глотку засуну и буду держать, пока не подавишься! Лапы вырву, козел! – орал Градька, чувствуя, как режет глаза и текут слезы, но смигнул лишь тогда, когда бросился за ружьем и уже влет, прикладом, падая сам, отбил прыжок Вермута. Вскочил, но пес пустился бежать, по кругу, по кругу, не давая прицелиться, и так быстро, что начало кружить голову. Градька чувствовал, что проигрывает собаке. Тяжелая, каменная косица стучала по спине, отдирала с затылка волосы. Он прицелился, но взял не то упреждение, и пуля вскопала землю чуть впереди Вермута.
Тот бросился в другую сторону – летел, сужая круги, пытаясь забежать за спину, пенно оскаленный, мутноглазый. Когда Градька опускал стволы, он вспахивал задними лапами землю, скользил на заду в развороте и летел навстречу, потом снова несся по кругу. Это длилось невыносимо долго, Градька стал уставать, не решаясь на выстрел, боясь промахнуться вторым патроном, и чувствуя – Вермут не даст ему времени перезарядиться. Третий, самый последний патрон лежал в кармане штанов.
Градька не знал, что делать, голова кружилась до тошноты, он больше не выносил этой карусели. На миг опустил стволы. Вермут на бегу развернулся. Градька снова вскинул ружье, Вермут вновь помчался по кругу, но Градька уже услышал голос спасения. Спасение исходило от тела. От большого пальца правой руки. От привычки, вскидывая ружье, взводить одновременно курки. Градька медленно курок взвел на уже стрелявшем стволе, на стволе с пустой гильзой. Прицепился на полморды впереди Вермута. Щелчок. Вермут на миг присел, вскочил… короткая прямая пробежка. И тут второй ствол проснулся. Пуля попала собаке в грудину. Вермут пал там, где взлетел в прыжке.
– Душу-мать, Вермут! Сано бы пожалел.
Он подождал, пока Вермут отдергается, и стал снимать с него шкуру. Зачем, он и сам не знал. Так было надо. Из-за слёз, рука шла нетвердо, и шкура прорезалась во многих местах.
От реки Градька прошел берегом к вертолету, забросил внутрь шкуры и лишь потом подошел к костру.
Максим спал свернувшись клубком на земле, поджав ноги. Его седеющая щетина искрилась на солнце, будто каждая волосинка была тоненьким световодом, пропускающим через себя какой-то внутренний радостный свет. Он улыбался. Он плавал в своей улыбке.
– Ты был там? – поняла по его лицу Дина. – Ты постарел. Иди, помой руки. От тебя пахнет. Где Вермут? Он побежал к тебе. Не нашел?
– Нет.
– А где твои сапоги?
– Там.
Градька долго мыл руки, оттирал песком и травой. Воды снова прибыло, и теперь там, где они сидели утром с Максимом, половина берега была смыта напрочь. Доски на лаве всплыли, и Градька лишь удивлялся, как сумел по ним перейти назад.
Потом он сидел у костра, ел обветрившееся вчерашнее мясо, запивал чагой. От костра отстрелил уголек и упал на босую ногу.
– Шш-ш, – зашипел Градька.
– Может, возьмешь сапоги Максима?
– Малы.
Они молчали, пока Градька не доел свое мясо. Когда он доел, подлесок уже охватывал недоруб.
– Что будем делать? – спросила Дина.
– Ждать.
– А его?
– А его отнесу в вертолет и запру.
– Он не убежит?
– Убежит? Ну, сходи поищи веревку.
– Сам иди.
В зимовке творился бардак. Стол сдвинут, железная бочка-печка упала с кирпичей и валялась посреди пола, тут же лежала труба. Ничего подходящего Градька здесь не нашел, но огляделся еще раз. Что здесь останется завтра? Холмик, курган, заросший багулой да молодой ольхой?
Но душа беспорядка не вынесла. Он поставил обратно на кирпичи железную бочку, сам не зная зачем приладил трубу, поднял лампу с еще плескавшейся в ней соляркой и поставил наверх, на полавочник. Разбитое стекло лампы хрустело по всему полу. Нагнувшись, Градька увидел под столом мозговидный камень. Поднял и положил обратно на бочку. Щелкнул пальцем по тому месту, где полагалось быть лбу: «так-то, брат!»
Максим не проснулся, а только сильнее подтянул под себя костлявые ноги, пока Градька его стреноживал гнилым обрывком веревки.
Потом они долго и бездельно сидели, поглядывая то на подлесок, то на садящееся за горизонт солнце. Горизонт был затянут тучами, но не синими – а какими-то коричнево-черными, мшистыми, налитыми торфяной жижей.
– Мама у меня сильная, – завспоминала Дина. – Когда рожала меня, не кричала, врачи даже удивлялись. А когда уж совсем было невмоготу, она открыла глаза и сказала: «Товарищи, вы меня извините, но, кажется, я умираю. Ну, что же, я прожила достойную жизнь». Потом она закрыла глаза и родила меня. Ну, а ты? Ты так о себе ничего и не скажешь?
– Было бы чего, – Градька развел руками, – Ничего не было. Что за жизнь?
– Был кефир.
Градька промолчал. Были Гена, Сано и Севолодко.
– Странно, – вздохнула она, – как мало прошлого остается в прошлом.
– Да нет. Прошлое только начинается…
Снова умолкли оба.
– Это правда? – нарушила она тишину.
– Что?
– Что он сказал об этом… – обвела головой вокруг, – о Селении, селяках…
– О Селении, да, – повторил тот же круг головою Градька. – А о вас не знаю.
– Смешно, если все не правда.
Градька промолчал. Дина продолжала:
– Выходили вот здесь на берег. Строили дома, жили. Рожали детей… Это правда, что они плавали на лодках из бересты?
– Да. В музее в райцентре одна такая лежит…
– А Дымковы по ту жили сторону или по эту?
– Не знаю.
– А, быть может, лес не хочет нас отпускать? А когда здесь жили последние люди?
– Давно. Говорят, последними оставались старик да бабка.
– Бездетные?
– Или уже без детей. Иначе бы кто-нибудь забрал…
– Тоже миргородские помещики…
– Почему? – не понял Градька.
– Максим говорил, вот поженимся, доживем до старости и будем жить как миргородские помещики. В старости все должны жить как помещики. А я не уверена, что хочу. Мне кажется, он бы меня называл какой-нибудь Парадигмой Константовной, а я его – Архетипом Менталитетовичем. Нет, я бы сошла с ума. В доме была бы всего лишь одна игрушка. И то – матрешка. Нет, не хочу. После нас должны оставаться дети, а не игрушки.
Градька смотрел на вырубку.
– Значит, сегодня? – вздохнула Дина, перехватив его взгляд.
– Или завтра утром. Не знаю, как поползет. Мне еще надо сбегать вверх по реке. Я засек расстояние. Если дойдет до просеки, значит, мы действительно в центре…
– В центре, – сказала Дина. – Максим всегда говорил, что в его одномерном мире центр находится всюду. Его надо лишь возбудить. Тогда любой предмет – это центр Вселенной. Камень, дерево, насекомое, рыба, зверь. Как в перенасыщенном энергией роста растворе… тут годится любая затравка. Даже человек. Эх, Максим Валерьянович, великая затравка Вселенной. Тсс, он проснулся!
Максим сидел, но делал попытки освободиться от пут:
– О, срослись! – искренне удивился он своим связанным ногам.
Потом ему захотелось есть, и он завертел вокруг головой, ища банку с червями. Потом вопросительно посмотрел на обоих. Дина отвернулась и ее опять чуть не вырвало. Максим скривился, как готовый заплакать ребенок, но потом его осенило и он сунул руку в штаны:
– Рыбка, клюй, рыбка, клюй, на большой собачий…
Градька взял Дину за плечи и направил в сторону избы.
– Сходи немного там подмети. Примета такая есть. На дорожку. Чтоб удача была. Да не бойся ты. На, возьми ружье. Я сейчас.
Дождавшись, когда она скроется в избе, он еще раз проверил веревку на ногах у Максима, и быстрым босым шажком почти побежал под берег. Оттуда поднялся на взгорок, отрезанный от избы кустарником. С этой точки он хорошо видел ползущий по вырубке лес, уже утопивший в себе недоруб, отсюда лучше всего просматривалась и просека. Там, в ее глубине, уже шевелись верхушки падающих от старости елок. Выходило, что так. Изба была в центре мира.
Рядом треснул сучок. Градька даже не понял, что это был выстрел.
– Он убежал! Его уже нет! Я лишь на минуту ушла, собрать спальники!.. – бежала навстречу Дина.
Градька бросился к костру:
– Развязался? – Но веревки нигде не видел. – А удочка его где?
– Я давно унесла за дом, бросила в кусты, – плакала Дина.
На траве нашлись следы волочения, на земле у самой воды – след от правой ладони. След от левой ладони был затерт скользящим по земле телом.
– Когда все это кончится, а? – чуть не заплакал он, сбросил китель и пошел в воду. Он проплыл по течению за шесть или семь поворотов, на каждом подолгу ныряя в темные родниковые омута и хватая руками коряги. Поднимаемая со дна муть не давала продвигаться быстрее.
Под водой уже была почти ночь. Градька уцепился за ивовый куст лишь тогда, когда понял, еще секунда – и дальше он поплывет уже сам, как притопленное бревно. Подтянулся и, дрожа до лязга зубов, вытащился на берег. Он долго не мог успокоить раздираемую дыханием грудь. «Всех – вас!» «Всех – вас!», кричало в нем на каждом выдохе-вдохе.
Коричнево-черные тучи нависали со всех сторон над Селением, и стало уже так темно, что даже лес на том берегу, всего теперь метрах в двухстах от воды, был едва виден. Градька подобрал китель, дошел до костра, упал на колени над белой золой, положил ладонь. Ударил по золе кулаком, и, окутанный белой пылью, бил по кострищу до тех пор, пока не закашлялся. Потом откатился в сторону и встал на колени.
– Дина! Дина!
Вокруг была тишина.
Он дошел до дверей зимовки, но те были заперты изнутри. И та же тишина за ними.
– Дина, ты здесь? Это я, открой.
За дверью молчали.
– Дина! Это я. Открывай. Что? Что? Еще раз.
Он прислушался, потом привалился спиной к дверям.
– Это я. Градислав. Не Максим, не Максим, я не из реки. Меня зовут Градислав. Кто? Да никто! Градислав. Градислав Щепкин. Бывший студент, бывший солдат, бывший кто еще, бывший кем-то кому-то, сейчас никто. Дина, Дина, ты слышишь меня? Теперь ты веришь, что я не Максим? Да, я смотрел, я прошелся вниз по реке. Ну, конечно, вниз. Что? Ты ошалела. Дина, ты ошалела. Хотя я не знаю. Конечно, если он рыба, он мог уплыть вверх. Но я не додумался. Все равно ты должна открыть дверь. Ты прозевала костер. Он потух. Мне надо спички. Они лежат на полавочнике.