Повесть
Глава первая
Блондинка в красном дождевике села около телефона: «Можно от вас позвонить?» Сидела, скрестив полные ноги, крупная, ухоженная, такие в толпе первыми бросаются в глаза. Звонила по разным номерам: «Да! Я здесь! Сегодня приехала!»—нежно улыбалась, уверенная, что сообщает людям радость. Она просила помаду и крем, японский зонтик, растворимый кофе, какие-то билеты. Договорившись с одним, прощалась и набирала следующий номер. Каждое слово предназначалось не только собеседнику, но и работающим в комнате женщинам и заодно Юшкову и Радевичу. Этим уже просто автоматически, как зрителям мужского пола, прочим же для пользы дела демонстрировались связи. Женщины, копавшиеся в своих бумагах, скорее всего не замечали снабженческую ее удаль: мало ли приезжих изо дня в день трется в их кабинете и все пытаются произвести впечатление в надежде получить запчасти. Радевич старался не смотреть на блондинку, ерзал на стуле, вытащил пачку «Примы» из пиджака, и его тут же выгнали курить в коридор.
Юшков вышел следом. Они с Радевичем уже получили все запчасти на заводе, и осталось только здесь, в отделе кооперации, раздобыть резиновые сальники. Блондинка тоже приехала за сальниками, и Юшков ревниво следил, дадут ей или тоже откажут.
Радевич курил около сварной железной лестницы. «Ну и баба! Скажи, а?»—«Что ж теряешься?» — «Куда мне! Это уж тебе вот...» Блондинка вышла вместе с кладовщицей, обе в черных халатах. Одарила мужчин коротким взглядом и стала спускаться вниз, осторожно нащупывая ногой ступеньки, словно шла в темноте. Кладовщица тяжело переваливалась на отечных ногах. Юшков подождал, пока перестала греметь под ними лестница. «Похоже, дали ей сальники». «Она свое возьмет!» Хорошо Радевичу было восхищаться этим, понадеявшись, что Юшков все для него сделает.
Сюда всегда посылали Юшкова. Сколько он работал на автобазе, все эти пять лет посылали на завод только его. Он всю жизнь прожил в этом городе, институт окончил, здесь его знали и он всех знал, кому ж было ехать, как не ему. С пустыми руками не возвращался, привозил любой дефицит. И уговаривать его не приходилось: сам рад был вырваться на несколько дней, повидаться с матерью и друзьями.
Теперь автобазе придется обходиться без него. За запчастями будет ездить Радевич. Сальники — последнее, что Юшков делал для них. В кармане у него со вчерашнего дня лежала трудовая книжкас записью: «Уволен по собственному желанию». Его ждали в институте, через несколько часов он должен был стать научным сотрудником. Он вернулся домой.
Женский голос из невидимого динамика назвал номер машины Радевича, приказал убрать ее с погрузочной площадки. Радевич не услышал. Ему в голову не пришло, что по здешнему радио могут обращаться к нему. Юшков сказал: «Тебя зовут».— «Чего?» — «Украли твою колымагу. Разберут на запчасти и тебе же их сдадут». Голос в динамике повторил свое. Радевич засуетился, побежал вниз.
Юшков спустился следом. Моросил дождь, мокли контейнеры вдоль железнодорожной ветки, стояли на платформах готовые к отправке автомобили. Десятки путей, переплетаясь, уходили под мост и дальше, к литейным цехам, невидимым отсюда. Завод был большой. Юшков и сам не знал, сколько его приятелей, школьных и институтских, работало здесь.
Он прошел по эстакаде вдоль складов, толкнул стальную дверь склада резины. Так и есть. В проходе между стеллажами кладовщица держала перед собой на вытянутых руках холщовый мешок, блондинка бросала в него черные кольца сальников. Губы шевелились: считала. «Молодцы»,— сказал Юшков. Она сбилась со счета, сморщила лоб и тут же улыбнулась с той же, что и у телефона, нежностью: «Уметь надо».
Радевич отогнал в сторону свой тягач с прицепом, заглушил двигатель. «Пойдем, познакомлю с начальством»,— сказал ему Юшков.
Заместителем начальника отдела был его институтский приятель Саня Чеблаков. Он сидел в кабинете спиной к мутному от дождя и пыли окну. Юшков и Радевич уже были у него сегодня, но попали за минуту до оперативки и, кроме дела, ни о чем еще не поговорили. Юшков сел за стол. «Что ж делать с сальниками, Саня? Нам ни одного не дали».— «Сальников нет».— «А если я найду?» — «Неужели я тебе не дал бы, если бы были?» — «Ну а если я найду?» — «Найди, спасибо скажу. Директор их найти не может».— «Что директор, тут такие блондинки ходят».— «Какие блондинки?» — «Из Клецка. Из Клецка она, кажется, а, Степаныч?» — «Из Клецка»,— подтвердил Радевич, приподнимаясь. Он сидел на стуле у двери. «Ей дали? — нахмурился Чеблаков.— Я их за такие дела накажу.— Он щелкнул тумблером на своем пульте, снял трубку, продолжая оправдываться перед Юшковым.— Я их накажу... Алло! Почему выдали сальники Клецку?! Ну так я последний раз предупреждаю!.. Только по моему указанию! — Бросил трубку, сказал Юшкову: — Охламоны. Завтра будут тебе сальники. Сегодня никак».
Юшков, обернувшись, тронул Радевича за локоть. «Теперь к вам будет ездить вот этот товарищ. Прошу любить и жаловать». «Сфотографировал»,— заверил Чеблаков и показал на свой лоб: мол, не беспокойтесь, образ запечатлен навечно.
Странно было видеть его хозяином такого кабинета. В институте он вроде бы ничем не отличался. Отличался Юшков. Юшков подрабатывал на такси в ночную смену и стал самостоятельным тогда, когда друзья, Валера Филин и Саня Чеблаков, еще зависели полностью от родителей. И позже, когда Юшков приезжал к ним уже начальником автоколонны, холостым парнем с деньгами, не растраченными в маленьком районном городке, а они, Чеблаков и Филин, были здесь начинающими инженерами, молодыми отцами, с превеликим трудом выкраивающими ради встречи час-другой от домашних хлопот, оба привыкли, что именно Юшков из троих, как говорится, заказывал музыку.
«Значит, ты уже насовсем, старик? — сказал Чеблаков.— Ну, давно пора... Валеру видел?» — «Когда? Мы только матери чемоданы закинули и носимся с утра за запчастями. Человек вот к ночи хотел дома быть».— «Ничего, по магазинам походит.— Чеблаков подмигнул Радевичу, и тот вежливо поерзал на стуле.— В институт звонил?» — «Никак вот не выберусь. Позвони». Юшков сказал номер телефона. Чеблаков опять щелкнул тумблером, покрутил диск и сунул трубку Юшкову. «Сейчас заседание кафедры»,—сказал строгий женский голос. «Когда оно кончится?» — «Через час».
«Ты, старик, везучий,— сказал Чеблаков.— Годика через три — кандидат, там, глядишь, здороваться с нами перестанешь. Мы тут будем тупеть, ты будешь умнеть».— «Вот и сравняемся».— «Скромность всегда украшала наши лучшие научные кадры.— Чеблаков загрустил. Открывающаяся перед Юшковым перспектива расстроила его.— Когда меня отсюда попрут за сальники, возьмешь к себе аспирантом. Буду твой портфель носить».
Он знал, что его не попрут. Юшков тоже это знал: «Пока не поперли, просьба к тебе...»
Чеблаков нацелил ручку на перекидной календарь, приготовился записывать. Юшков усмехнулся. Чеблаков убрал ручку. «Надо до завтра куда-нибудь поставить машину». Радевич оживился, закивал. Чеблаков сказал: «Ставьте куда хотите. Скажете: Чеблаков разрешил. Вон новый склад шин пустует».
Простились. «Надо бы, старик, отметить твое возвращение». «Когда на работу устроюсь»,— сказал Юшков.
Дождь все моросил. Радевич поднял воротник пиджака. Плащ его был в кабине, но он не шел за ним, ждал, что скажет Юшков. Тот спросил: «Ты куда сейчас?» — «Гостиницу перво-наперво забить бы».— «Брось, переночуешь у меня».— «Чего стеснять, все одно не за свой счет».— «Вольному воля. Не устроишься — ждем с матерью в гости. Раскладушка тебе гарантирована. А то давай сразу».— «Не, я попытаюсь... Дома когда будешь? Я в смысле моего чемоданчика».— «Вечером буду...» — «Ага. Ну, значит, пока». По тому, как мешкал Радевич, тянул, а потом внезапно заторопился и исчез, Юшков понял, что Радевич надеялся провести день вместе и, может быть, не очень и стремился в гостиницу, а ждал, что его уговорят.
До института надо было добираться двумя автобусами. Заседание кафедры еще не кончилось. В пустой аудитории напротив сидел парень в тяжелых очках, вытянул длинные ноги в проход между столами. Юшков кивнул ему и тоже сел — так, чтобы видеть, когда начнут выходить из двери. Он помнил парня. Тот окончил институт двумя-тремя годами раньше, фамилия его была Буряк. Парень, похоже, не узнал Юшкова или же не захотел узнать, и Юшков не стал напоминать. Из-за стеклянной двери через коридор слабо доносились голоса. Изнутри стекло было закрыто калькой.
Юшков был здесь три недели назад. Тогда он тоже приезжал на завод по делам автобазы, и кто-то из однокурсников в одном механическом цехе сказал, что в институте срочно ищут человека. «А ты что ж не идешь?» — спросил Юшков. Однокурсник работал мастером. Он сказал: «Меня не возьмут».
На кафедре тогда разговаривал с Юшковым Шумский. Юшкова он помнил студентом и даже сделал вид, будто припоминает его дипломную работу. Он сказал: «Только учтите, нам нужен не просто человек с вашим практическим опытом, а ученый с вашим практическим опытом. Мы заинтересованы, чтобы вы быстро сделали диссертацию. Это обязательно. Условия мы создадим, но и от вас будем требовать. Не спешить у нас нельзя». Шумский, разумеется, знал, что каждый, кто приходит сюда, надеется на диссертацию, ради нее идет на невысокий оклад; прощальная фраза была попыткой заинтересовать, соблазнить Юшкова, и потому Юшков понял, что он здесь нужен. Прощаясь, Шумский спросил: «Сколько вам надо, чтобы уволиться с автобазы?.. Почему три недели? По закону — не больше двух... Ну хорошо. Если передумаете — дайте знать сразу, а то потеряем три недели, а время не терпит, С пропиской у вас как?» «У меня мать пенсионерка, она здесь живет»,— сказал Юшков. «Ну тогда все в порядке».
Ждать оставалось недолго. Буряк шумно переменил позу и спросил неожиданно: «Тебя, я слышал, куда-то в районную автобазу направляли?» Открытие, что его неузнавание было нарочитым, не расположило Юшкова к откровенности. «Было дело».— «А сейчас где?» — «Сейчас нигде».— «Сюда устраиваешься?».
Юшков нехотя кивнул. «А я на рессорном,— сказал Буряк.— Три года подряд невыполнение плана. Завод рассчитан на двести тысяч, даем триста пятьдесят. А план растет...» То, что казалось угрюмостью, было у него, видимо, простой усталостью. «Расширяться заводу некуда. Надеялись на одну институтскую разработку — ничего у них не выходит. И, наверное, никогда не выйдет. В прошлом году одного директора сняли, сейчас снимают второго. Начальника техотдела сняли, главного сняли. Остальные сами бегут: фонд зарплаты зарезан, премий нет, сидеть же на голых окладах неуютно и неприлично. А новых людей, понятно, не заманишь. Кто на такое пойдет? Вот ты уволился, свободен сейчас. Пойдешь ты к нам?» Спросил как бы между прочим, но ждал ответа. Юшков пожал плечами, усмехнулся. «Между прочим, зря смеешься,— сказал Буряк.— Уговаривать не хочу. Сам понимаю: умный человек не пойдет. А тут умные как раз не нужны. Тут нужны другие».
За стеклянной дщерью появилась тень человека. Кто-то, взявшись за ручку и приоткрыв дверь, продолжал говорить. Прибавились еще тени, дверь распахнулась, и стали выходить люди. Разговаривая друг с другом, они прошли мимо. Буряка окликнули, и он исчез. Юшков заглянул в дверь. Шумский разговаривал с худой женщиной в брючном костюме, недовольно оглянулся, когда она уставилась через его плечо на Юшкова. Наверно, разговор был не для посторонних.
«Здравствуйте»,— сказал Юшков. Шумский, собираясь с мыслями и словно бы с трудом узнавая, протянул: «А-а... Подождите меня в аудитории напротив. Я скоро».
Юшков вернулся в аудиторию.
Прошло полчаса. Наконец дверь хлопнула. «Черт-те чем приходится заниматься,— сказал Шумский.— Какая-то мышиная возня... Извините уж». Подошел к окну, постоял, сел за один из столов не слишком близко к Юшкову. «Да... Вам разве ничего не говорили?»
Юшков покачал головой. Сразу стало горько во рту.
«Я не очень в курсе... черт, день сегодня какой-то неудачный,— пожаловался Шумский и вздохнул.— Тут у нас черт-те что... Вроде и работать некому и лишних много... Вы, надеюсь, на автобазе не уволились?» — «Уволился».— «Это хуже». Шумский потеребил ухо, потер ладонью щеку. В дверь заглянул румяный, с седым пушком вокруг розовой лысины преподаватель гидравлики, увидел Юшкова, заулыбался: «А-а, молодой человек, с приездом! Рад за вас, рад за вас!» Натолкнулся на взгляд Шумского, смешался, помахал рукой и исчез.
«Короче, такое дело, брат,— решился Шумский.— Ничего у нас с тобой не получается. Я сдаюсь. Я тут ничего больше не могу. Остается только извиниться. Ну, извини, брат».— «Так,— сказал Юшков.— А дальше что?» — «Ничего, брат, может, тебе и лучше,— махнул рукой Шумский.— Такого, как ты, всюду с руками оторвут!» — «Где?» — «Да хоть где! — Шумский оживился, обрадованный, что самое неприятное для него кончилось.— Тут у меня в кемпинге приятель работает. Знаешь, сколько там на станции техобслуживания имеют? Ни одному профессору столько не снится! Туда еще потруднее устроиться, чем к нам! Где-то у меня его телефон...» — «Что тут случилось?— спросил Юшков. — Кого-то взяли вместо меня?» — «Да кого брать... Отняли единицу, и дело с концом... Пробивали, пробивали единицу... Знаешь, как у нас делается... Лаборантом ты ведь не пойдешь?»— «Лаборантом?» — «Числиться лаборантом, а работать научным сотрудником».— «Пойду».— «Э-э... Я тебе по-дружески не советую... Оклад для молодой девчонки...» — «Берите лаборантом».
Шумский шарил по карманам пиджака, нашел записную книжку, полистал ее и сунул на место.
«Все это очень непросто, брат... Боюсь, ничего не выйдет... Знаешь что? Поговори с завкафедрой. Даже не надо упоминать, что уволился с автобазы. Ему до этого нет дела. Просто приди и спроси: «Нет ли у вас работы?» На меня, разумеется, ссылаться не нужно, он таких советчиков, как я, не любит. Просто приди и спроси.— Шумский поднялся.— Ну, брат, еще раз извини». Потом Юшков видел его в вестибюле около длинного гардеробного прилавка. Тот надевал плащ и старательно отворачивался, боясь, что Юшков опять подойдет к нему.
Юшков медленно прошел две автобусные остановки, решил было позвонить Сане Чеблакову или Валере Филину, но тут остановился автобус, он вскочил в него и поехал домой.
У них был Радевич. Они с матерью сидели рядышком на диване, смотрели телевизор. На журнальном столике стояли чайные чашки. Мать обрадованно подхватилась, заспешила на кухню: «Какой ты молодец! Никак не заставлю Николая Степановича пообедать! Сейчас будем все вместе... Слышишь? Это «Анна Каренина», старая запись! Я сейчас рассказывала Николаю Степановичу, какой это был спектакль до войны! В записи, по-моему, не самый удачный...»
Радевич затравленно смотрел на Юшкова. Порцию духовной пищи, которую он получил сегодня, ему было не переварить. Юшков спросил: «Ты давно здесь?» «Да все время... Как зашел за чемоданчиком...»
Их квартира называлась полуторкой. Название сохранилось с тех послевоенных времен, когда поставили у заводской стены несколько маленьких двухэтажных домов, положивших начало заводскому поселку, который потом слился с городом и стал Заводским районом. Дома были добротные, даже с кое-какой простенькой лепкой над дверьми. Стены в три кирпича, высокие потолки — долгое время эти квартиры считались роскошными. В комнате был темный тупичок, отделенный занавеской от остального пространства. В этом тупичке стояли кровать матери и тумбочка с книгами и лекарствами. Ночью занавеску раздвигали, чтобы матери было легче дышать.
Она ничего не спросила про институт, это ей было неинтересно. Главное, что сын наконец будет рядом. Принесла и поставила три рюмки и начатую бутылку водки из холодильника. Радевич смерил молниеносным взглядом, там было граммов сто пятьдесят. Видимо, это облегчило ему задачу, над которой он бился последние часы. Шмыгнул в прихожую к своей авоське, зашуршал газетой, вытаскивая бутылки. Юшков удержал его руку: «Не надо».— «А как же...» — «Обойдешься».