Я не стану описывать бал. Он не принес радости большинству из них, да и как могло быть иначе? Они стояли вдоль серых стен школьного зала, девочки с одной стороны, мальчики с другой, не перемешиваясь. С Эмили в этот день не произошло ничего интересного, да она в глубине души ни на что и не надеялась. Бал быстро стерся из ее памяти, а вот небывалое волнение мисс Крайтон-Уокер, ее курьезное сравнение бритвы с газонокосилкой, наоборот, запомнилось и стало одним из ярких и жгучих впечатлений времен учебы в школе. С годами к этим мыслям примешались размышления самой Эмили о том, какие образы вызывают в воображении названия средств для эпиляции, и все это вместе связалось с мысленной картинкой обнаженного безволосого тела мисс Крайтон-Уокер, раскачивающегося на качелях в лунном свете. «Вит», «Иммак», «Нэйр». В то время, когда случился этот бал с подпиранием стенок, Эмили как раз впервые распробовала то наслаждение, которое можно получить, внимательно вслушиваясь в слова. Название «Нэйр» почему-то напомнило ей описание чешуйчатого тела Сатаны у Мильтона в «Потерянном рае». Английское «Вит» звучало похоже на французское слово «быстрый», хотя и не так стремительно и деловито. Слово «Иммак» особенно радовало в связи с мисс Крайтон-Уокер: по-латыни maculata значит «пятнистая, грязная», а immaculata, наоборот, «незапятнанная, непорочная», как в выражении «непорочное зачатие», – причем Эмили учили, что это относится к безгрешному зачатию самой Богоматери, а не к самостоятельному, без участия мужчины, зачатию Сына. Увещевания мисс Крайтон-Уокер привели только к тому, что девочки в дортуаре болтали про действие «Вит»: говорили, что у него «мерзкий запах – просто ужас» и что с кожи после этого приходится смывать отвратительную вонючую жижу с волосами. Но бритвы домой никто не отослал. А про мисс Крайтон-Уокер все дружно решили, что у нее на теле так мало волос, что она ничего в этом не понимает.
А с другой стороны, буквально в то же время был Расин. Ведь правда смешно, что мисс Крайтон-Уокер одновременно запрещала ученицам пользоваться бритвами и поощряла чтение «Федры»? Смешно. Да что там – эти же самые девочки уже были знакомы с предательскими восклицаниями преданной любимым безумной Офелии. «Клянусь Христом, Святым Крестом, – мерзавцы эти хваты. Где б ни достать – им только б взять, и будь они прокляты!» Из всей этой песенки особенно мучительно въедалось в память словечко «хват», может быть, потому, что оно снова возникает у Шекспира в словах Яго: «Сию минуту черный хват-баран бесчестит вашу белую овечку» (Дездемону). Иди в монастырь, сказал Гамлет. И вот она, Эмили, в монастыре, из которого нет выхода, окруженная шепотом оглушительных слов, то нежных, то грязных, и она должна их изучать. Но я не это хотела сказать о Расине. Шекспир вошел в жизнь Эмили постепенно, к нему она привыкла, он всегда был рядом. А Расин обрушился на нее внезапно. Но я опять не про то.
Только представьте себе: двадцать девочек (неужели их было так много?) на уроке французского продвинутого уровня. Перед каждой лежит похожий, если и не совсем одинаковый тоненький томик в зеленоватой обложке, слегка подержанный, слегка запачканный. Если быстро пролистать страницы, то ничего привлекательного: столбики ровных, как солдаты в строю, рифмованных двустиший, которые раздражают и тех из них, кто любит поэзию, и тех, кто к ней равнодушен. Сюжет стоит на месте, ничего не происходит. Длиннющие монологи, никакого обмена репликами, словесных дуэлей. «Федра». Учительница французского рассказала им, что Расин написал свою пьесу по мотивам Еврипидова «Ипполита» и что он изменил сюжет, введя в него новый персонаж, девушку по имени Арикия, в которую Ипполит должен влюбиться. Рассказать про пьесу Еврипида учительница нужным не посчитала, хотя они ее не знали. Они записали: Ипполит, Еврипид, Арикия. Она сказала им, что в пьесе соблюдаются три единства классицистской драмы, объяснила, что это значит, и они записали: Единство времени = один день. Единство места = одно место. Единство действия = одна сюжетная линия. Учительница не сочла нужным поговорить о том, как эти ограничения могут отразиться на воображаемом мире пьесы. Вместо этого она без большого энтузиазма и даже с некоторым презрением объяснила только самый механизм. Получилось, что греки, а с ними и французы, какие-то дети, которые непонятно зачем устанавливают для себя ненужные правила, ограничивающие простор фантазии.
Девочкам было неловко читать вслух по-французски эти страстные рифмованные строчки. Поначалу Эмили тоже стеснялась и тоже не могла преодолеть оцепенение. Позже, когда она втайне полюбила безумные хитросплетения расиновского мира, ей стало казаться, что оценила его она одна. Как я уже говорила, умение представить себе, что думают и чувствуют другие девочки, не входило в число талантов Эмили. В мире Расина всех действующих лиц разрывают противоречивые страсти, неуемные и необъятные, грозящие поглотить всю вселенную, хлещущие через край и затопляющие весь мир вокруг. Страсть их не знает предела, кровь в их жилах кипит и обжигает, а сверху на них высшим судией взирает раскаленное солнце. И все они сплетены в один великолепный и трагический узел, все разрывают друг друга на части в едином безупречном танце, где каждый шаг предопределен, прекрасен и гибелен. В этом мире героям назначены великие и трагические судьбы, которые и их личная судьба, и что-то неизмеримо более высокое. Любовь Федры к Ипполиту, совершенно противоестественная, искорежившая весь ее мир, – абсолютно неотвратимая, неодолимая сила, подобная наводнению, пожару или извержению вулкана. Искусство Расина изображает мир чудовищного извращения и хаоса, но при этом вмещает его в строжайшие рамки форм и ограничений, в закрытый расчисленный мир классицистской трагедии с ее предписанным правилами диалогом, в гибкую, но неразрушимо прочную, сплошную сверкающую стальную сеть упорядоченного звенящего стиха. В этом мире поэт вступает в диковинный сговор со своим Читателем, и его искусство, подобно решетке, отделяет зрителя от наводящего ужас метания персонажей. Это суровое и взрослое искусство, думала Эмили, которая очень мало знала о взрослых, но была уверена, что они не похожи на мисс Крайтон-Уокер и что их заботы и тревоги не такие, как у ее усталой и измотанной матери. Ее Читатель был взрослым. Ее Читатель с расиновской безжалостной ясностью – но вместе с тем и с расиновским бесстрастным сочувствием – видел, на что способны люди и как далеко они могут зайти.
* * *
После первоапрельской шалости мисс Крайтон-Уокер заявила, что она от девочек такого никак не ожидала. Никто, по крайней мере никто из знакомых Эмили, не знал, откуда пошла эта затея. Все хихикали и перешептывались; передашь секретное сообщение – и через некоторое время слышишь то же самое от другой, в приукрашенной форме. Скорее всего, мысль пришла в голову мальчику с девочкой, а возможно, и нескольким парам, сумевшим все-таки познакомиться на том нескладном балу, где большинство стояли вдоль стенок. Может быть, кто-то с кем-то действительно просидел на скамейке во время вальса, как советовала мисс Крайтон-Уокер. Так или иначе, все получили инструкцию: в воскресенье 1 апреля в церкви всем мальчикам сесть на места девочек, и наоборот. Причем не перемешиваться, а поменяться местами всем сразу: с правой стороны от прохода пересесть на левую, а с левой на правую. Что это должно было означать, неизвестно, но всем девочкам и мальчикам эта шутка показалась чрезвычайно тонкой и остроумной, настоящим воплощением принципа первоапрельской путаницы и беспорядка. Самые смелые специально пришли в церковь заранее и торжественно расположились не на тех скамьях, остальные покорно, как овечки, последовали их примеру. Чтобы показать, что они не пытаются вести себя непочтительно по отношению к Богу, от начала до конца службы все молились с небывалым рвением и набожностью, истово отвечали на возгласы священника и ничуточки не ерзали на скамьях. Викарий только поднял брови, потом благосклонно улыбнулся и провел всю службу без всякого упоминания о перемене мест присутствующих.
Мисс Крайтон-Уокер был поражена – или оскорблена – до глубины души. Как будто (но это сравнение пришло Эмили уже через много лет) произошла какая-то ритуальная травестия, дионисийское переодевание Пенфея в женские одежды для отдачи его на растерзание вакханкам. Впрочем, аналогия неточна: страдание мисс Крайтон-Уокер было скорее пуритански целомудренным. Ее потрясло, что ее саму и заведение, ею возглавляемое, выставили на посмешище перед лицом врага, – по крайней мере, так она это восприняла. На следующий день за завтраком она обратилась к ученицам с короткой речью ледяным тоном, и в этой речи, Эмили помнила точно, не было ни слова об оскорблении церкви. Не было и презрительных язвящих замечаний в адрес девочек: она была слишком для этого удручена. Она даже никак не могла начать: «Случилось нечто из ряда вон выходящее… Имело место происшествие… Вы все знаете, о чем я хочу сказать», пока наконец не перешла к тому, что будет сделано во искупление совершенного греха. Вот тут голос ее обрел силу и ясность.
– Из-за того что вы сделали, – объявила она, – я буду стоять здесь перед вами во время сегодняшнего завтрака, обеда и ужина. Я совсем не буду принимать пищи. Вы можете смотреть на меня, пока едите, и думать о том, что вы сделали.
* * *
Думали ли они об этом? Эмили, как я уже говорила, мысли других читать не умела. Вот и сейчас, во время этого странного действа покаяния за чужой грех, она не понимала, что думают девочки. Может, им смешно? Или стыдно и тревожно? Ели они в этот день молча, усердно стуча вилками по тарелкам с картофельно-мясной запеканкой, выскребая ложками металлические миски с неизменным заварным кремом, а эта маленькая фигурка, похожая на куклу, стояла перед ними, нелепая и неумолимая, со сжатыми тонкими губами и неподвижным лицом, обрамленным безупречно ровными локонами, как судейским париком. Реакция самой Эмили была двойственная – позже она поймет, что в этом-то и был весь мертвящий ужас. Умом она понимала, что мисс Крайтон-Уокер ведет себя неприлично и несообразно. А чувство, тяжелое и давящее, твердило ей, что она своим поведением действительно жестоко обидела мисс Крайтон-Уокер, оскорбила в лучших чувствах, что эта вина будет впредь неизбывной и что мисс Крайтон-Уокер теперь усугубляет эту вину своим искуплением. Мисс Крайтон-Уокер расплачивалась за грех, совершенный Эмили, не ведавшей о том, что это грех. Эмили ничего не понимала, кроме того, что она виновна. Это была ловушка, и выхода из нее не было.
* * *
Когда наступила пора выпускных школьных экзаменов, Эмили сильно переменилась, и в сторону, которая, возможно, вам не понравится. Приближается время, думала она, когда ее знания и умения будут подвергнуты публичной проверке и оценке, а пока что ее за них всё больше осуждают, причем не только одноклассницы, но и мисс Крайтон-Уокер. Школа считалась довольно сильной, но руководство всегда настойчиво заявляло, что успеваемость – это не главное и что школа стремится развивать в девочках другие качества: организаторские способности, дух коллективизма, готовность помочь ближнему и быть полезной людям и так далее. Некоторые выпускницы поступали в университет, однако ими не особенно гордились, даже не слишком охотно об этом упоминали. Но Эмили знала, что этот путь на волю существует. В конце тоннеля – который она отчетливо представляла себе (скажем так, потому что метафора никогда не должна лежать мертвым грузом) как извилистую, тесную, гибкую трубу, по которой она всеми силами старается проползти туда, где смутно и искаженно виднеется выход, – в конце тоннеля был, должен был быть, свет и разумный мир, полный заинтересованных Читателей.
Она готовилась к своим выпускным с отчаянной, истовой строгостью, как послушница готовится к постригу. Она научилась чисто писать, причем это произошло так внезапно, что никто не узнавал ее почерка в этих новых, четких, безупречных черных строчках. Она научилась воинственно откидывать голову назад. Когда-то одна одноклассница ухватила ее за уши и долго била головой об стену в классе, повторяя: «Ах ты, выскочка! Тебе все даром дается, ты даже не стараешься!» – но это была неправда. Она старалась, она втайне трудилась над собой, чтобы блеснуть. Она прочитала еще четыре пьесы Расина, заранее тревожась, что не сумеет достойно написать о его тематике, его взглядах, его мудрости.
Наверно, вы уже готовы изменить мнение об Эмили в худшую сторону: дескать, ну что ей, больше всех надо – или даже: ну и выскочка. Вот если бы я писала о человеке, решившем стать выдающимся прыгуном с трамплина, или марафонцем, или хотя бы пианистом, вы бы по-прежнему сочувствовали моему герою. Вы бы с интересом читали про то, как, преодолевая боль в мышцах, прыгун в двадцатый или тридцатый раз карабкается по бетонным ступеням и как внизу его ждет прямоугольник жидкого аквамарина, как белые пузырьки воздуха взрываются в воде и ударяют по барабанным перепонкам, как тело описывает идеальную параболу. Вы бы сопереживали – ведь и вам случалось добиваться чего-то ценой огромного труда – так же, как я теперь с удовольствием и пониманием наблюдаю по телевизору игру бильярдистов, представляя себе прямые и искривленные линии на зеленом поле, а потом и вправду следя за тем, как шары проносятся по ним, с треском сталкиваются и роскошно падают в лузы, – и как я одновременно восхищаюсь работой телеоператоров, которые с помощью умело выбранной детали могут показать даже моему невежественному взгляду, где именно пролегают те прекрасные линии, где таятся препятствия, где скрываются опасности, а где ждет успех.
Может, я не права и наблюдатель все-таки способен оценить одинокую борьбу умного ребенка. А может быть, раздражает не то, что ребенок умный, а просто надоели всем рассказы об этих одиноких умниках, ну сколько можно. Что из них всех вырастает – нытики-писатели, которых никто не понимает? Но с Эмили дело было не так. Она не стала писать ни о том, какая она была умная и как ее не понимали, ни о чем-нибудь другом.
А может быть, и не было у вас никакой неприязни, пока я своими рассуждениями вам не надоела. И зачем вам рассказчик-параноик? Совершенно незачем. Что ж, вернемся к мисс Крайтон-Уокер, о ней всегда есть что рассказать.
* * *
Вечером накануне первого экзамена мисс Крайтон-Уокер обратилась ко всем ученицам школы с очередным кратким поучением. Время было летнее, и на ней было серебристо-серое платье, заколотое все той же серебряной брошкой. Перед ней на столе стояла простая серебряная ваза с цветами: розовые розы и синие ирисы, а вокруг них что-то белое, прозрачно-кружевное. Завтра, сказала она, начинаются экзамены. Она надеется, что младшие девочки будут помнить об этом и не станут шуметь под окнами большого зала, пока старшие пишут экзаменационные работы. Среди учениц есть некоторые, сказала она, которые придают результатам экзаменов очень большую важность. Они, видимо, считают, что хорошо сдать экзамен – это что-то особенно почетное. Она надеется, остальные ученицы не думают, что лично она полагает, будто свет клином сошелся на высоких оценках. Разумеется, все, что люди делают, важно, даже очень важно – все в своем роде. Ей самой в жизни, например, доводилось как писать книги, так и вышивать скатерти. И ей даже трудно сказать, от чего людям больше пользы, да и удовольствия: от хорошо написанной книги или от хорошо вышитой скатерти.
Она говорила, а Эмили казалось, что она обращается именно к ней, ей одной смотрит в глаза своим холодным проникающим взглядом. Это вообще свойство хорошего оратора – заставить любого слушателя думать, что речь адресована лично ему. Мисс Крайтон-Уокер обычно ораторским талантом не отличалась: своими чувствами она не умела делиться, а как будто отчаянно пыталась навязать их непробиваемо равнодушным слушателям, и от этого у нее перехватывало голос. Выступая, она всегда ожидала, что ее поймут неправильно, а то и злостно извратят смысл ее слов, но продолжала твердить свое. Эмили все это бессознательно чувствовала, не задумываясь, как и почему она это понимает. Но в этот раз сомнений не было: слова мисс Крайтон-Уокер предназначены ей, и сказаны они были с такой вдохновенной ненавистью, с такой абсолютной враждебностью, с позиции такого абсолютного антагонизма, что было ясно – мисс Крайтон-Уокер вкладывает в них всю свою сжатую в комок душу. Сначала Эмили отвечала на ее взгляд своим сердитым взглядом и упрямо вздернутым подбородком и думала о том, что мисс Крайтон-Уокер говорит пошлые глупости, потому что главное не экзаменационные оценки (дай бог, чтоб они были хорошие!), а Расин. Но потом, из принципа почти научного беспристрастия, Эмили попыталась честно подумать о важности вышивания скатертей. И тут она вспомнила о своей двоюродной бабушке Флоренс (ее называли просто тетя Флоренс) и мгновение спустя склонила голову и отвела глаза.