Иван Шамякин
ЧАСТЬ I
I
Переправившись через Днепр, Татьяна облегченно вздохнула. Теперь она почувствовала себя дома. Она первая выпрыгнула из лодки на берег и быстро пошла, боясь оглянуться назад, на пройденный ею четырехсоткилометровый путь — путь нечеловеческих мук и смертельных опасностей. Ей даже не верилось, что она, одинокая, беспомощная девушка, прошла этот путь. Татьяна начала его на второй день войны, когда фронт был еще позади. А теперь он опередил ее и был где-то далеко на востоке, где — она не знала.
Татьяна шла больше двух месяцев. И сколько раз была на волосок от смерти! Сколько бомб разорвалось вокруг нее! На ее глазах немцы расстреливали из пулеметов и автоматов женщин, детей, стариков. Сотни людей погибли под немецкими бомбами. Сама она просидела две недели в немецкой комендатуре в Калинковичах. И все-таки ей посчастливилось, как немногим из тех ее спутников, кто, как и она, уходил от войны. Осталось всего двадцать километров — и она дома! Тут уже каждая деревня, каждый поворот дороги были знакомы ей — она много раз проходила по этим местам в те времена, когда училась в городе.
Вместе с Татьяной переправились через Днепр два подростка и три женщины, две из них были с грудными детьми. Все они — такие же беженцы, как и она. Но никто из попутчиков не спросил Татьяну — кто она, и она не поинтересовалась — кто они. Даже не узнали друг у друга, кому куда идти.
Дорога шла лесом. Лес был молодой, густой, преимущественно — березняк и осинник. Только кое-где над молодыми деревьями подымали свои широкие могучие вершины старые великаны-дубы или стремительно взлетали ввысь, будто хотели коснуться солнца, прямые, как струны, сосны. День был солнечный, жаркий. Лес стоял молчаливый, понуро-задумчивый. И в этой тишине, среди спокойных деревьев, очень хотелось забыть, что где-то лютует война, что она проходила и здесь и вот в это короткое мгновение, может быть, гибнут тысячи людей. И Татьяна старалась отогнать мысли о войне. «Вот на том повороте мы отдыхали с Лизой, когда нас догнали Женька и учитель Кандыба… Когда это было? Два года… А где сейчас Лиза? Вернулась ли она домой? Вот если бы с ней встретиться», — вспоминала былое и мечтала она.
Внезапно мирную тишину леса разорвали короткие выстрелы. Беженцы вздрогнули, насторожились. Стреляли в стороне от дороги, в березовой чаще. Испуганно поглядывая в ту сторону, люди зашагали быстрей. В последнее время Татьяна уже не обращала особенного внимания на одиночные выстрелы. Но теперь, когда до дому оставалось только несколько километров, испугалась и она.
— Смотрите, — прошептал один из подростков.
Все повернулись туда, откуда прозвучали выстрелы, и увидели молодую женщину, еврейку. Она бежала, прижимая к груди ребенка. Ее длинные черные косы были распущены, волосы спутались, в них застряли листья, хвойные иглы, паутина. В глазах женщины был ужас, синяя кофточка ее была разорвана в нескольких местах, ноги — в крови. Добежав до беженцев, она упала на колени и протянула ребенка.
— Люди добрые! Дорогие мои!.. Спасите ребенка!.. Возьмите моего сына. Они гонятся за нами… Они уже убили мою мать… убьют и его… Спасите, родненькие!..
— Беги, дочка, беги, — зашептала старуха-беженка, крестя женщину. — Бог с тобой… Он поможет… Они не догонят тебя. Беги… в чащобу, в кустарник;..
— Ой, нет!.. Нет… Они найдут, они догонят нас… Вот… Слышите их голоса? Спасите! — Женщина задрожала и рванулась к людям.
Много страшного видела Татьяна за дорогу, но эта охота за женщиной с грудным ребенком потрясла ее. Она посмотрела в глаза несчастной матери и протянула руки.
— Давайте…
— Родная моя! Будь матерью ему. — Женщина схватила руку Татьяны и поцеловала. — Отец его Борис Каганский… Может, вернется… — Она не кончила и, дико оглянувшись, быстро пошла назад по дороге.
Она шла ровным шагом, зорко всматриваясь в лес. Люди, онемев, смотрели ей вслед.
Когда она скрылась за поворотом дороги, беженцы заторопились.
— Пойдем, — позвала старуха. — Скорей отсюда!..
Они двинулись дальше.
Татьяна осторожно несла ребенка, вглядываясь в его личико.
— На, заверни его, — сказала одна из женщин и, вытащив из корзинки простыню, подала ее Татьяне.
Снова там, позади, раздались выстрелы. Люди испуганно оглянулись. Старуха перекрестилась.
— Господи, спаси ее, несчастную, и нас, грешных.
Через минуту из-за поворота выскочили пять мотоциклистов. Они затормозили машины и один из немцев подбежал к людям.
— Вэр стреляйт дорт? — крикнул он.
Старуха поняла его вопрос и ответила:
— А то солдатики ваши забавляются. Охотятся… на людей.
— Ох, забавляйт! Охотяйт! Ошень гут! — засмеялся немец, но тут же нахмурился. — О, о! Ты хитрый, русиш фрау! Документ!
Они вынули документы. Забирая их, немец хотел сдернуть простыню и взглянуть на ребенка. Татьяна смело отвела его руку и спокойно сказала:
— Ребенок болен брюшным тифом.
— А, тифус? — немец отдернул руку, будто ожегся, и даже не взял документов Татьяны. Остальные он сунул в карман и вскочил на мотоцикл, со смехом махнув рукой:
— Пашоль!
То, что он забрал эти никому теперь не нужные бумажки, никого не взволновало. Наоборот, все вздохнули с облегчением, почувствовав, что главная опасность миновала: те, которые стреляют там, позади, не погонятся за ними. Женщины повернулись к Татьяне, в глазах их светилось восхищение девушкой.
— Смелая ты, девка, — сказала старуха. — Что же ты будешь делать с ним?
— Воспитывать… как сына своего…
— Помоги тебе боже в этом добром деле.
Вскоре дороги их разошлись. Женщины пошли дальше по шоссе, а Татьяна свернула на лесной проселок. До родной деревни оставалось всего несколько километров, и Татьяна не чувствовала уже ни усталости, ни боли в ногах. И думала она уже не о себе, а об этом маленьком человечке, которого осторожно и неумело прижимала к своей упругой девичьей груди. «Ну, вот я и мать, — подумала Татьяна и усмехнулась: — Мать! Сама еще девчонка… Нет, нет… Это мой ребенок, родной. Я должна убедить в этом всех… Пусть никто не знает, пока наши не вернутся. Я год не была дома, и это мой сын. Мой…»
Она боязливо оглянулась, будто опасалась, что кто-нибудь подслушает ее мысли.
«А как его зовут? — спохватилась она через несколько минут. Несчастная мать даже забыла сказать его имя. — Какое же дать ему имя?»
Она долго шептала разные имена, но все они почему-то ей не нравились. Уже, казалось, и имен-то русских больше не оставалось… Потом, как-то нечаянно, она произнесла:
— Виктор… Витя, Витенька, — и радостно засмеялась. — Ты будешь Витей, мой маленький. Запомни это, сынок…
II
В родную деревню Татьяна пришла под вечер, на закате солнца. Выйдя из лесу и увидя знакомые хаты такими, какими они были год назад, она сперва обрадовалась, а потом у нее что-то сжалось в груди и крупные слезы покатились из глаз. Она стояла и смотрела на деревню, на свой сад и плакала. После всего, что она видела по дороге, ей казалось, что ничто уже не сохранило своего прежнего, мирного вида, а повсюду — только страшные следы войны.
И вот родная деревня — такая же, как всегда, и вокруг нет ничего ужасного. Такой же лес, такое же поле… И солнце такое же, и садится оно там же. Как не плакать от всего этого?
Вдруг ее внимание привлек столб не то пыли, не то дыма на другом конце деревни, возле речки. Татьяна испугалась. Но, догадавшись, что это возвращается с поля стадо, еще больше обрадовалась. Ничего она так не любила с самого детства, как эту пору летнего дня, когда по улице идут коровы, поднимая тучи пыли и наполняя воздух запахом лугов и молока. И то, что она входила в родную деревню как раз в такой час, так взволновало ее, что она расплакалась еще сильнее, по-детски, кулаком размазывая слезы на запыленных щеках. Вместе с ней заплакал и ребенок. Тогда она спохватилась, заглянула в его смуглое личико и засмеялась.
— Не плачь, мой сыночек, не плачь… Сейчас мы домой придем.
Чтобы не идти улицей, где, — она знала, — ее будут обо всем расспрашивать, Татьяна свернула с дороги на тропинку и пошла огородами. Так, никем не замеченная, она вошла в родной сад. Увидя знакомый забор, она остановилась. Сразу свалилась громадная тяжесть, что больно сжимала сердце последние километры. Стало необыкновенно легко, даже радостно. Она жадно вдыхала воздух, и ей казалось, что если бы ее привели сюда с завязанными глазами, она только по одним этим неповторимым запахам узнала бы родной уголок.
Сад был большой — лучший в деревне. Под деревьями стояло много ульев. Возле одного из них Татьяна увидела склоненную фигуру отца.
Она чуть не крикнула: «Тата!», но сдержалась, тихонько подошла совсем близко к отцу и шепотом позвала:
— Тата…
Отец испуганно обернулся и, увидев ее, выронил из рук сетку и раму.
— Таня!.. Ты? — удивленно и радостно вскрикнул он. Потом быстро подошел, взял ее за плечи. Но не поцеловал, а долго молча вглядывался в ее похудевшее лицо. — Дочка моя! — взволнованно прошептал он. — Дочка моя! Сколько же я передумал о тебе! — в глазах его блеснули слезы. — Ну идем же, идем в хату, — и первый пошел по тропинке к дому.
Татьяна шла за ним и думала: «Что же он о ребенке-то не спрашивает? Даже не взглянул». Но возле сарая он остановился, повернулся к дочери и спросил как-то безразлично:
— А дите-то чье?
«Может, признаться? — мелькнула мысль. — Ему можно довериться… Нет, не выдержит, скажет мачехе… И будут смотреть на него как на чужого, да еще слух разнесут…»
И она сделала вид, что удивилась его вопросу.
— Мое.
— Твое? — глаза отца расширились. — Как это твое? Откуда?
Она опустила глаза и усмехнулась:
— Вы же знаете, тата, Откуда берутся дети.
— Ты не отшучивайся. Ты год тому назад приезжала — и ничего… Сколько ему? — он наклонился над ребенком.
«Сколько ему?» — вот об этом она и не подумала и поэтому немного растерялась.
— Ему? Сколько ему? А вот… восемь месяцев ему. Я тогда уже… Вы только не приметили…
Карп Маевский долго и очень внимательно всматривался в лицо дочери, но она не поднимала глаз. Он отвернулся и сказал уже спокойно и задумчиво:
— Сколько ж тебе годов? Девятнадцать… И почти год сынку. Та-ак… Поспешила ты, дочка. Што же ты батьке не написала?
— Стыдилась, тата. Была б мама… — и тут же лукаво блеснула глазами: — Вы же мне тоже не написали. Люди сообщили.
— Я? Что я? — Карп быстро отвернулся.
Но Таня заметила, как покраснело его лицо.
Больше он не сказал ни слова и быстро вошел во двор.
Одиннадцать лет прошло с тех пор, как умерла первая жена Карпа, мать Татьяны. Всеми уважаемый в деревне, всегда рассудительный пасечник прожил девять лет один: растил детей, учил их, старшую дочку Ганну выдал замуж. А на десятый год случилось такое, что все односельчане ахнули: этот степенный человек начал частенько наведываться к вдове Пелагее. У Пелагеи была не совсем хорошая репутация, и, кроме того, она славилась своей сварливостью. Всех очень удивило сближение этих совсем разных и годами и характером людей. Настроенная разговорами знакомых и соседей, Татьяна возмутилась и однажды наговорила отцу дерзостей. Тот даже не ответил на ее слова. Но как только Татьяна окончила техникум и уехала учительствовать в западные области, он женился на Пелагее. О его женитьбе Татьяне написали подруги. Это оскорбило ее, и она долго не писала отцу.
Вот почему Карп чувствовал себя виноватым перед дочерью и смолчал, только подумал:
«Что я выпытываю у нее, старый дурень? Сам-то я хуже сделал».
Мачеха встретила падчерицу ласково. Обняла, поцеловала. Татьяна, хорошо знавшая, как Пелагея злилась на нее за то, что она пыталась помешать женитьбе отца, отнеслась к этим ласкам недоверчиво.
— Так это внучек уже у меня! Погляди, Карп! Радость-то какая! — сыпала она, сладко улыбаясь. — Ай-ай… Дай же мне его…
Пока мачеха купала и одевала ребенка, Таня внимательно присматривалась к каждому ее движению. Ей не приходилось ни разу в жизни иметь дело с детьми такого возраста, и теперь нужно было во что бы то ни стало сразу же всему научиться, чтобы и дальше, не вызывая подозрений, играть роль матери.
— Ох, цыганеночек мой! — приговаривала Пелагея, ласково подбрасывая ребенка. — Какой он, Таня, смуглый у тебя, какой кучерявый! Настоящий цыганенок…
Мальчик угукал и улыбался.
— Угу-гу… гугулечки мои. Сколько же ему, Таня? Девять есть?
— Нет. Восьмой месяц.
— Только восьмой? А какой же он большой у тебя… Люблю детей. Обидел меня бог, не дал…
Ребенок заплакал.
— А-а, кушеньки захотел. На, мать, покорми его.
Татьяна вздрогнула и с минуту растерянно смотрела на мачеху. А потом лицо ее залилось краской. Она торопливо взяла ребенка и сказала:
— Я… я не кормлю его…
— Так рано отучила? — удивилась Пелагея.
«Боже мой, как трудно врать! — подумала Татьяна. — Наверно, не выдержу».
— У меня… нет молока… Я заболела в дороге, — соврала она и сама удивилась правдоподобности своей лжи.
— Что же ты не сказала мне? Ой, мама, мама! Бить вас надо, таких маток. Дитя голодное, а она сидит и краснеет, будто девушка. Пора уж бросить стыдиться, милая моя. Соску ж ему надо, рожок и соску. Где соска? Нету? Эх ты! — засуетилась мачеха. — Побегу до соседки.
Татьяна совсем растерялась. О многом она думала в дороге, а о таких важных и необходимых вещах и не подумала.
«Глупая, — подумала она. — Мать называется. Ребенок целехонький день был голоден. И как только он выдержал, бедненький?»
Отец молча стоял возле печи и наблюдал эту сцену. Когда мачеха вышла, он подошел к встревоженной дочери и, ласково дотронувшись до ее плеча, сказал:
— Это не твое дитя, Таня…
— Мое! Мое! — возбужденно крикнула она. — Я же сказала вам! Что вам еще нужно от меня? Я совсем больная… Разве ж я виновата, что у меня нет молока? — она горько заплакала.
Карп, не зная, чем успокоить дочь, стал нежно как когда-то в детстве, гладить ее по голове.
III
Шел второй месяц подневольной жизни. Была она тревожной, наполненной ожиданием чего-то ужасного. Люди были оглушены внезапным несчастьем и ходили как приговоренные к смерти — молчаливые, хмурые. Правда, ничего страшного в самой деревне пока не произошло. Фронт продвинулся дальше, не затронув ее своим огневым дыханием. Немцы заходили в деревню два-три раза, поставили старосту, забрали много уток, кур, несколько коров, приказали собрать урожай с колхозного поля и ссыпать зерно в колхозные амбары. Но большую часть собранного хлеба колхозники тайно поделили между собой по трудодням и закопали. Староста не мешал этому.
Старостой был поставлен Ларион Бугай, молчаливый и неприметный человек. О нем, единственном на весь сельсовет единоличнике, часто забывали. А когда вспоминали, обычно говорили: «Странный человек», — и пытались припомнить, когда, кому и какое слово доводилось услышать от него.
Появился в деревне и первый полицейский. Это был свой же односельчанин — Митька Заяц. Колхозники и прежде его не любили. Он был громадного роста, обладал пудовыми кулаками; рассказывали, что когда-то он ударом кулака убил лошадь.
Заяц попробовал навести в деревне «новый порядок», но его споили, и он две недели беспробудно пьянствовал. А за эти две недели колхозники, опомнившиеся после внезапного удара, начали действовать. Даже трактор и комбайн, остававшиеся на колхозном поле, в одну из ночей куда-то исчезли. Деревня начала жить двойной жизнью — дневной и ночной…
Всего этого не замечала Татьяна в первые дни.
Она жила заботами о ребенке, порой сама начинала верить, что Витя ее родной сын, и часто жалела, что не испытала еще радости любви, счастья материнства.
Иногда ей вдруг становилось страшно. Это обычно случалось ночью, когда Виктор спал, а ей не спалось. Но все страхи исчезали, как только он просыпался. Она начинала укачивать его, ласково напевая колыбельные песни. Днем она купала его, стирала пеленки, рубашечки, выходила гулять с ним в сад, на речку. Даже в лес ходила, не думая об опасности. Только со своими односельчанами Татьяна избегала встречаться — они донимали расспросами и вынуждали лгать, а от этого сразу становилось тяжело и больно, рассыпались иллюзии и вспоминалось все: и дорога, и раненые, и эта лесная охота за женщиной. Правда, все эти тетки и крестные мамки часто навещали ее — специально чтобы посмотреть на сына, расспросить про мужа. А это, пожалуй, было самым трудным для нее: представить себе отца ребенка и рассказать о нем другим. Чтобы оборвать эти расспросы, она начинала подсмеиваться над старыми тетками и даже грубила им. Особенно невзлюбила Татьяна старшую сестру покойницы-матери, надоедливую и слишком любопытную тетку Христину. Однажды Христина сказала ей: