Жители выскочили на улицу и побежали к огородам, стремясь скорей добраться до ельника, который виднелся в каких-нибудь ста метрах за огородами. Но осколки мин, пули автоматов и пулеметов настигали людей и косили их. Только человек двадцать успело добежать до ельника и спрятаться в нем.
Генрих Визенер стоял около машины, наблюдая за действиями солдат, и жадно курил сигарету за сигаретой. Пожар и вид убитых действовали на него успокаивающе. Нервное напряжение прошло. Он приказал прекратить обстрел и сел в машину.
То, что лес кончился и теперь по обе стороны шоссе тянулось Открытое поле, совсем успокоило обер-лейтенанта.
VII
Маевские садились обедать, когда на улице затрещали моторы и возле их двора остановилась машина с немецкими солдатами.
Татьяна, посмотрев в окно, узнала солдат и, побледнев, бросилась к люльке. Она схватила сонного Витю на руки. Ребенок проснулся и заплакал.
— Тише, сынок, тише, мой родной, — испуганно зашептала она, прижимая его к груди и закутывая в одеяло..
Карп Маевский тоже поднялся и подошел к дочери.
— Зачем ты взяла его? — спросил он, а у самого заметно дрожала нижняя губа и руки.
Растерявшаяся Пелагея забегала по комнате, не зная, что делать. Она схватила со стола миску с борщом, вынесла ее на кухню, но сразу же вернулась с миской назад и снова поставила на стол.
Немцы не спешили входить в дом. Карп и Татьяна встали около окна и незаметно наблюдали за ними. Офицер выстроил солдат около машины и что-то говорил им, зло выкрикивая отдельные слова.
— Где тот? — спросил Карп у дочери.
— Его нет, — ответила Татьяна.
— Но это те же самые?
— Те.
Старый Маевский тяжело вздохнул и незаметно перекрестился, хотя раньше никогда этого не делал. Потом пристально посмотрел на дочь. Ребенок перестал плакать, и Татьяна постепенно успокаивалась. Тем временем Генрих Визенер распустил строй и с тремя солдатами направился в хату.
Он задержался на пороге и, быстро оглядев комнату и людей, остановил тяжелый взгляд на Татьяне…
А она смотрела на него в упор, смело и дерзко, будто вызывая на борьбу.
Визенер пренебрежительно улыбнулся и направился к ней. Отец тоже сделал шаг по направлению к ней, намереваясь заслонить собой дочь. Но лейтенант остановился и тихо произнес:
— О-о! Мутер?..
Не меньше минуты рассматривал Визенер Татьяну. Это была первая русская, к которой он не чувствовал ненависти и отвращения; молодая женщина с ребенком на руках понравилась ему.
Маевские, в свою очередь, рассматривали его, но по-разному. Отец и дочь смотрели на него с ненавистью — они даже не пытались скрыть ее. Если бы Визенер был более внимателен, он мог бы прочесть эту ненависть в их глазах. Пелагея уставилась на офицера с интересом и страхом. Этот поединок взглядов длился долго. Наконец Визенер перевел свой взгляд на стол, брезгливо поморщился и махнул рукой.
— Убрать со стола! — приказал переводчик.
Пелагея испуганно всплеснула руками и начала быстро убирать. Но миска с борщом выскользнула из ее рук. Пелагея схватила со стола чистое полотенце и начала вытирать пол.
«Дурная», — подумал Карп и отвернулся.
Солдаты вышли.
Татьяна посмотрела в окно и увидела, как солдаты вытащили из машины труп человека в форме офицера. Она узнала своего обидчика и бросилась к отцу.
— Тата, это он… Его несут.
Отец стиснул ее руку.
— Успокойся… Сядь. Ты не узнала его, не узнала. Поняла? Не узнала, — говорил он скороговоркой, загораживая ее и заставляя сесть на кровать.
Солдаты внесли труп в комнату и положили на стол. Стол был короткий, и ноги Редера, в начищенных до блеска сапогах, свисали чуть ли не до самого пола. Визенер приказал принести второй стол. Солдаты выскочили на кухню, смахнули на пол посуду, внесли стол и поставили под ноги убитому.
Визенер повернулся к Татьяне. Теперь он говорил тихо, почти шепотом, но сухие губы его дрожали и кривились, пальцы нервно теребили ремень портупеи.
— Вы должны подойти и поцеловать знакомого офицера, — перевел переводчик.
Татьяна вздрогнула.
— Покойник был вашим хорошим знакомым… Ну? — Визенер цинично улыбнулся.
С минуту Татьяна смотрела ему в глаза. Потом быстро встала (впоследствии она не могла вспомнить, как это случилось) и направилась к столу, испугав отца. Старый Карп сделал было движение, чтобы удержать ее, но она остановилась и некоторое время рассматривала мертвого. Его левый глаз был широко раскрыт и смотрел, как живой. Рука застыла у виска. Между пальцами запеклась черная кровь, Кровью было испачкано лицо, шея, мундир… Татьяна вдруг почувствовала запах крови, и сразу все поплыло у нее перед глазами: стол с покойником, стены, окна. Она хотела позвать отца, но только открыла рот и повалилась на Визенера. Тот инстинктивно поддержал ее. Подскочил отец, обнял Татьяну и отвел к кровати. Визенер брезгливо поморщился и повернулся к столу. Он долго всматривался в лицо убитого.
Маевский украдкой наблюдал за ним и в то же время не спускал глаз с дочери.
Таня вскоре открыла глаза и виновато улыбнулась отцу. Он ласково провел своей морщинистой ладонью по ее бледной щеке. Взгляд его говорил:
«Ничего не бойся, дочушка».
Но сам он боялся. «Быть беде», — думал он, глядя на стоявшего у трупа Визенера.
Вот Визенер повернулся и что-то быстро сказал переводчику.
— Офицер требует, чтобы вы немедленно приготовили ему обед. Яйца, масло, сало! Пять минут!
После всего, что произошло, приказ этот показался Карпу очень странным, и сначала он даже не понял его. А когда понял, чего от него требуют, улыбнулся, особенно ясно почувствовал ничтожество Визенера.
— Накормить? — переспросил он, подчеркивая это слово. — Что ж, можно. Народ мы гостеприимный. Пойдем, дочка, — обратился он к Татьяне, которая уже поднялась и сидела на кровати.
Татьяна хотела было взять Виктора, но отец отрицательно покачал головой и взглядом показал на люльку. Во взгляде отца она прочла уверенность, и эта уверенность передалась и ей. Она пересадила Витю с кровати в люльку и пошла вслед за отцом.
Они вышли в сад и направились к пустому амбару, который в последнее время даже на замок не запирался. Возле амбара Маевский остановился и глубоко вздохнул:
— Аж дышать тяжко одним воздухом с ним, — сказал он. — Ух, ирод! Но теперь я его не боюсь. Я его накормлю, Таня, накормлю, чтоб он удавился.
Плотно закрыв двери амбара, он приподнял одну половицу и полез под пол. Вскоре он вылез оттуда и стал нагружать корзинку салом, медом, водкой, яблоками.
— Я его напою один раз, чтоб он лопнул от нашей еды. Напою, чтоб он под стол свалился, — ворчал старик. — Сатана в образе человека.
В этот момент с другого конца деревни долетел душераздирающий крик женщины и через минуту — выстрелы. Татьяна вздрогнула. Насторожился и старый Маевский.
— Вот он, «новый порядок». Думали мы когда-нибудь? А?
— Страшно, тата. Два месяца шла — не боялась, а тут боюсь. Что это?
— Не бойся, в обиду не дам… Что будет, то будет, — и Маевский показал ей на торчащую из кармана рукоятку револьвера. — Помнишь, Микола оставил мне свой испорченный? Вот я его и отремонтировал. На всякий случай.
— А может, лучше не брать его, тата?
— Нельзя не брать, Танюша… Нельзя к зверю идти с голыми руками. Пускай… Обыска он у меня не будет делать. А если…
Он посмотрел на дочь и не закончил мысли, но Татьяна поняла его.
— Пошли, — сказал Карп.
В хате, против столов, на которых лежал убитый, был поставлен третий стол, принесенный солдатами из соседней хаты. На нем уже стояло несколько бутылок вина.
Карп поставил водку, выложил из корзины закуску. Визенер все осмотрел, понюхал и удовлетворенно улыбнулся.
На кухне топилась печь и суетились солдаты, приготовляя пищу. Им помогала Пелагея. Солдаты громко разговаривали. Один из них убил топором кота, подкравшегося к жареной курице. Немцы загоготали. Визенер выглянул из комнаты и приказал им замолчать.
За стол Визенер сел один, поставив у дверей двух вооруженных солдат. Но прежде чем начать пить и есть, он приказал Маевскому съесть от каждого блюда по выбранному им куску — проверял, не отравлена ли пища.
Маевский послушно выполнил его приказ. Визенер успокоился и налил себе вина. Подняв стопку, он с едва заметной иронией усмехнулся и прошептал:
— За жизнь…
После третьей стопки Визенер опьянел. Он поднялся, обошел вокруг стола, на котором лежал убитый, и приказал выпрямить его согнутую ногу. Но нога уже одеревенела. Застыла и рука, которую Редер прижал к простреленному виску. Широко открытый глаз ледяным осколком смотрел на Визенера. Визенер дотронулся до глаза пальцем, но отдернул руку, словно от огня, сел к столу и снова принялся за еду.
Во всей этой сцене было столько омерзительного и ужасного, что у Татьяны похолодело сердце. Только присутствие отца подбадривало ее.
Визенер повернулся к ним спиной, видимо, забыл о них. Татьяна с отцом сидели молча. Это было и мучительно и оскорбительно. Казалось, легче умереть, чем вот так сидеть и смотреть на этот дикий обед возле трупа. Татьяна даже позавидовала мачехе, смело выходившей из комнаты на кухню и во двор. Ей тоже захотелось выйти во двор, уйти в сад, в лес и дышать, жадно дышать свежим осенним воздухом. У нее кружилась голова.
Маевский время от времени посматривал на дочь, кивал ей головой и заставлял себя бодро улыбаться. Он хорошо понимал ее состояние, потому что у самого на душе было не лучше. Все внутри у него горело от ненависти, и он с силой сжимал в кармане рукоятку револьвера.
За окном замычали коровы — возвращалось с пастбища стадо.
Татьяна встрепенулась, поняв, что уже вечер, что приближается ночь. Ей стало страшно.
«Что будет, когда наступит ночь? Что захотят, то и сделают, — подумала она. — Но к чему думать об этом!» — и, чтобы отогнать тяжелые мысли, она обратилась к отцу:
— Скоро ночь, тата…
— Ночь, — почти бессознательно повторил Карп, но, посмотрев на дочь, прошептал: — Что ты дрожишь? Не бойся, глупая, говорю тебе…
Со двора в комнату стремительно вбежала раскрасневшаяся, взволнованная Пелагея и с криком бросилась к ним:
— Ну, чего вы расселись тут, как святые? Чего? Там корову повели!.. Вот, вот ведут ее, красулечку нашу! — заголосила она.
Карп и Татьяна посмотрели в окно. Трое солдат провели мимо дома их корову.
— Ну, чего вы сидите? Чего? — кричала Пелагея.
Офицер обернулся и смотрел на них, ничего не понимая.
— Ну, чего ты вылупил зенки, старый пень? Проси… Проси офицера: пускай отдадут корову, пока не зарезали, — продолжала голосить Пелагея.
— Пошла ты к дьяволу со своей коровой! — злобно огрызнулся Карп и отвернулся от нее.
Пелагея, не ждавшая такого ответа, застыла на месте с открытым ртом.
Визенер, выслушав своего переводчика, вскочил с места и уставился пьяными глазами на Маевского. Лицо его перекосилось от злобы. Несколько мгновений он ловил ртом воздух, как выброшенная из воды рыба, ни слова не в состоянии вымолвить. Наконец громким, визгливым голосом выкрикнул по-русски:
— Встать!
Маевский поднялся, не вынимая рук из карманов. Встала и Татьяна.
Визенер дрожащими руками рванул из кобуры парабеллум и сделал шаг по направлению к ним.
Маевский шагнул в его сторону и нащупал в кармане спусковой крючок револьвера.
Некоторое время они смотрели друг другу в глаза. Визенер держал оружие опущенным, и поэтому Карп не спешил, уверенный, что, прежде чем тот направит на них парабеллум, он успеет выпустить весь барабан. Визенер вдруг увидел перед глазами висевшую в воздухе и очень медленно приближающуюся к его виску маленькую пулю. Он пошатнулся, схватился рукой за край стола, на котором лежало то, что три часа тому назад было лейтенантом Редером, повернулся и увидел вытаращенный глаз убитого. Глаз этот смотрел на него с укором и злостью, как будто говорил: «Ты жив, обер-лейтенант… А меня подставил под пулю. Смотри, пуля эта приближается и к тебе…»
Визенера охватил страх, и он выскочил из комнаты, опрокинув стол. Часовые и переводчик бросились за ним.
Не оглядываясь, Визенер добежал до машины, остановился и посмотрел на дом. Оконные стекла были кроваво-красными от лучей заходящего солнца. А ему показалось, что на окнах — кровь и в окне во весь рост стоит Редер.
— Сжечь! — заскрежетал он зубами, показывая на дом.
— А тело лейтенанта, господин обер-лейтенант? — удивленно спросил один из солдат.
— Сжечь! Сжечь! — Он быстро скрылся в кабине машины и сам нажал на стартер.
В одно мгновение солдаты облили стены избы бензином и поднесли спичку. Пламя сразу поднялось до крыши. Солдаты открыли стрельбу из автоматов по окнам пылающей избы Маевских. Но хозяева ее в это время были уже в сарае и оттуда сквозь щель наблюдали за садом, намереваясь пробраться через сад к ручью и дальше — в лес.
Пелагея первая увидела пожар и дико закричала:
— Гори-и-им!
Карп со злостью толкнул жену и зажал ей рот ладонью.
— Молчи, дура! Пускай себе горит… Теперь и не то горит. Быстро в сад!
Уже за садом они услышали шум моторов и, оглянувшись, увидели, как все машины с солдатами на большой скорости выехали из деревни. Тогда они остановились и, дождавшись, пока на пожар сбежались люди, вернулись назад, к пылающей хате.
— Вы живы? Все? — обрадованно встретили их соседи.
— Ой, слава тебе господи, а то у меня душа не на месте была, — с облегчением вздохнула тетка Степанида и расцеловала Татьяну и Виктора.
— Дядька Карп, спасайте же добро-то! — крикнул кто-то из толпы.
Маевский махнул рукой.
Вечер был тихий, морозный. Ветра не было, и поэтому огонь перекинулся только на сарай в соседнем дворе. Но несколько мужчин влезли на крышу сарая и быстро погасили уже начавшую дымиться солому.
Изба Маевских догорала.
Пелагея бегала возле пожарища, подбирала полусгоревшие вещи и громко причитала.
Татьяна сидела одна в саду, у амбара, прижав к груди заснувшего Витю. Она так устала от пережитых волнений, что не могла ни двигаться, ни говорить, ни даже думать. Ей хотелось только одного — спать. И, в сущности, она спала — с открытыми глазами, и очнулась только тогда, когда кто-то остановился возле нее. Татьяна встрепенулась и подняла голову. Перед ней стояла двоюродная сестра Люба, дочь тетки Христины. Любе шел семнадцатый год, но выглядела она старше: она была выше Татьяны, да, пожалуй, и сильнее ее.
Люба стояла без платка, в одной кофточке, расстегнутой на груди. Татьяна заметила это и ласково спросила:
— Ты что ж так выскочила? Горячая какая! Этак и простудиться недолго. Садись хоть под одеяло. Вот сюда.
Люба села рядом. Татьяна укрыла ее одеялом и притянула к себе.
— Ты что молчишь, Любка?
— Маму убили, — тихо сказала она чужим, охрипшим голосом.
Татьяна не сразу поняла значение этих слов и некстати спросила:
— Кто?
— Кто… Фашисты, — и, секунду помолчав, Люба добавила: — Из автомата… в грудь.
Холодные мурашки пробежали по спине Татьяны.
Она взглянула в лицо сестры, освещенное пламенем догорающей избы. Ни одна черточка не дрогнула в нем, оно было бледным и словно окаменевшим. Только какие-то новые, незнакомые складки легли у губ, и от этого лицо стало значительно старше. Глаза Любы были сухими и неподвижными. В них отражались отблески пожара.
Люба не плакала. Татьяна поняла, что она не плакала и раньше. Горе в несколько минут состарило эту шестнадцатилетнюю девушку.
Некоторое время они сидели молча, потом Люба задумчиво, будто самой себе, сказала:
— Я к партизанам пойду.
— Когда? Сейчас? — удивилась Татьяна.
— Нет, сейчас я не знаю, где они. Как только Женька придет еще раз.
Снова помолчали.
— А вы в нашу хату перейдете. Вам же негде теперь жить, — предложила ей Люба.
Подошел Карп — ему уже сказали про смерть Христины. Видимо, он искал Любу, чтобы утешить ее, но, увидев сухие глаза и окаменевшее лицо, растерялся и не нашелся, что сказать. Он остановился напротив девушек, и его тень упала на Любино лицо. Она подняла голову и посмотрела на дядю, словно не узнавая его. А потом чуть слышно прошептала: