— А ну тебя, Таня, с твоей серьезностью. Я рад, что мы встретились. А то тебя не поймаешь… Прокисла там у себя…
— Сам ты прокис, — обиделась Татьяна. Она все еще не могла простить ему своего испуга.
Евгению, очевидно, не хотелось ссориться, и он добродушно сказал:
— Ладно, ругаться будем потом, когда немцев побьем. Теперь есть дела поважнее.
Эти слова заставили Татьяну насторожиться.
— Расскажи Таня, как живешь, что делаешь.
И только теперь она начала с нескрываемым интересом рассматривать того, кого так долго мечтала встретить, о ком столько рассказывают в деревне. Женя был в новом полушубке, в валенках, в теплой заячьей шапке, без оружия, но Татьяна обратила внимание на оттопыренную полу кожуха и на раздутые карманы. У Женьки выросли маленькие усики, они делали его молодое, почти детское лицо особенно привлекательным и немножко смешным.
«Если бы он с такими усиками в школу явился», — подумала Татьяна и улыбнулась. Евгению, очевидно, стало не по себе от того, что она так долго рассматривает его, и он нахмурился.
Татьяна опустила глаза.
— Как живу? Плохо живу, — вспомнила она про его вопрос. — Начала детей учить и испугалась. Сегодня вот бросила свою «школу» и убежала в лес.
— Арестовать хотели? — сверкнул глазами Лубян.
— Нет… Просто сама растерялась и не знала, что делать. Я ведь начала учить только ваших, Сережку и Ленку, а тут сегодня приходит целая гурьба, просят принять в школу. Понимаешь? Выходит, что я без всякого разрешения властей открыла школу и не какую-нибудь, а советскую. Что ты скажешь на это?
— Думаю, что они дураки, если не арестовали тебя до сих пор.
Татьяна удивленно подняла брови.
— Серьезно… Конспирация называется! Двух человек учила, а вся деревня знает… Более того — все знают, как ты их учила. Думаешь, я случайно встретил тебя? Я к тебе ехал по заданию… — он помолчал, обдумывая, как назвать того человека, чье задание он выполнял, — комиссара… чтобы предупредить тебя. Понимаешь?
Татьяна с уважением и благодарностью смотрела на своего старого товарища.
— Нельзя так работать.
— А что же делать? Не учить?
— Учить надо. Детей нужно воспитывать, иначе им головы забьют всяким фашистским враньем. Кое-где немцы уже пробуют это делать. Понимаешь? Пойдем, а то еще какая-нибудь собака увидит, — предложил Женя.
Они пошли в глубь леса. Она — по дорожке, а он на лыжах — рядом. Татьяна с интересом поглядывала на его красивое лицо со смешными усиками и жадно ловила каждое слово.
— Видишь ли, они хотят показать себя хозяевами и поэтому разрешают такую роскошь, как школы. А мы должны показать, что настоящими хозяевами по-прежнему являемся мы, советские люди. Понимаешь? Пусть будут школы, разрешенные «властями», — он со злой иронией выделил слово «властями». — А «в школах должны быть наши учителя и учить они должны так, как полагается, по-советски. Понимаешь?
Татьяна заметила, что у него все еще сохранилась старая школьная привычка — почти после каждой фразы говорить собеседнику: «Понимаешь?» Бывало, отвечая на уроке, он часто обращался с этим вопросом к учителю и вызывал дружный смех класса
Она улыбнулась.
Лубян заметил эту улыбку и рассердился:
— Ничего ты не понимаешь. Если бы понимала, не скалила бы зубы. Нечего таращить на меня глаза. Понимаешь?
Она засмеялась.
Евгений, наконец, догадался, над чем она смеется, и, растерянно улыбнувшись, сказал в оправдание:
— Привычка. А ты несерьезной стала… Я даже боюсь поручать тебе…
— А ты очень уж серьезным стал. Надутый, как индюк! Не беспокойся, я все пойму.
Татьяна развеселилась, и ей стало удивительно уютно в лесу, в присутствии этого рассудительного парня…
— Так вот, если бы ты все понимала, то давно сходила бы к старосте и взяла бы разрешение открыть школу… Понимаешь? Тебе нужно жить. А у вас все сгорело, и у тебя ребенок, и всякое такое… Один умный человек сказал: «Советские школы в тылу у немцев — наилучшая я агитация». Но в этом деле нельзя ворон считать. Понимаешь?
Евгений остановился, посмотрел на девушку и открыто. дружески улыбнулся.
— Вот так… А теперь слушай другое. Вчера получили по радио радостную весть. Красная Армия разгромила немцев под Москвой, отогнала их на десятки километров на запад и гонит дальше… Гонит, Танюша, понимаешь? — радостно взволнованный, он потянулся к ней и повторил торжественным шепотом: — Гонит, Таня… Если б ты знала, что у нас вчера было! Командир хотел посылать к твоему отцу за медом… Комиссар удержал, а то был бы я вчера гостем у вас. Хлопцы сразу же попросились в поход, чтоб отметить этот день… Чтоб и немцы не забыли его. Понимаешь? Так вот… Все это надо передать людям. На, — он вытащил из-за пазухи несколько отпечатанных на машинке больших листов бумаги со сводкой Совинформбюро. — Тут все подробно написано.
Татьяна схватила эти дорогие листки и прижала их к груди.
— Вот это радость, Женя!
— И еще какая, Таня.
Как-то незаметно для самих себя они взялись за руки и так долго стояли, пристально разглядывая друг друга. Татьяна не выдержала и опустила глаза.
— Ну, мне пора, — спохватился Евгений и взялся за лыжные палки, но потом поставил правую в снег и протянул руку: — До встречи…
— До встречи, Женя.
Он задержал ее руку в своей и тихо спросил:
— Значит, замуж вышла?
— Вышла, — и у нее почему-то радостно забилось сердце.
— И сын уже?
— И сын.
— Скоро ты.
— Почему же скоро? Когда мы с тобой в последний раз виделись? Года два назад?
Женя кивнул головой.
— А муж как… хороший?
— Муж как муж, — Татьяна засмеялась. Ей вдруг захотелось пошутить, позлить его. — Хороший муж. Лучше, чем ты…
Евгений отпустил ее руку, схватил палку и ловко повернул лыжи.
— А я, кажется, и не набивался тебе в мужья, — пробормотал он и, соскользнув с дороги на снег, быстро побежал в лес.
Татьяна смотрела на его широкую спину, мелькавшую среди сосен, и не знакомая раньше грусть легко, чуть касаясь, легла на сердце. В какую-то минуту ей хотелось крикнуть, вернуть его, но заячья шапка уже скрылась за соснами.
Татьяна вздохнула, огляделась вокруг и с новым, одновременно тревожным и радостным, чувством направилась обратно в деревню.
Густой снег засыпал следы.
XII
Вечером, когда Татьяна, воспользовавшись отсутствием Пелагеи, волнуясь, рассказывала отцу и Любе о встрече с партизаном, в хату неожиданно ввалился Ларион Бугай.
— Мир дому вашему, — он остановился на пороге, расстегнул кожух, старательно отряс снег с воротника и долго обивал веником валенки.
Татьяне стало холодно, будто этот человек вместе с собой принес в дом декабрьский мороз. Она прислонилась спиной к теплой печке.
Староста, кончив обметать валенки, молча прошел к столу. Под тяжестью его тела заскрипела табуретка. Татьяна с отвращением и любопытством рассматривала его, как когда-то рассматривала первого немца. До войны она просто не замечала этого человека, не интересовалась им, да и не часто попадался он ей на глаза.
И вот он появился как раз в тот момент, когда говорили о нем, советовались, как пойти к нему, просить о школе. Появился, как злой дух, перебил беседу и молчит… Тень от него на стене была непомерно большой и страшной. Татьяне казалось, что своим громадным телом он занял всю хату, вытеснил воздух, и от этого стало трудней дышать. «Вот он какой — предатель, — думала она. — Был советский человек, ходил по одной с нами земле, здоровался со всеми, и ему отвечали, пользовался всем нашим, советским, и вот изменил своему родному, продал себя и теперь других продает. Бродит, как тень… Зачем он пришел? И как это до войны никто его не разгадал? Он и в колхоз не хотел вступать, с людьми боялся встречаться. Волк… Теперь это по лицу его можно прочесть. Какая звериная рожа!»
Лицо у него было широкое, квадратное, заросшее густой черной бородой: брови тоже были густые, сросшиеся на переносице, смотрел он из-под них, не поднимая головы. «Как бодливый бык, — подумала Татьяна. — Недаром и фамилия у него такая — Бугай, бык…»
Староста кашлянул и охрипшим басом сказал:
— Снегу-то лишнего навалило.
— Ага… Снежная зима, — согласился Маевский.
Снова помолчали. Татьяна видела, что это вынужденное молчание страшно угнетает всех. Отец несколько раз кашлянул в кулак. Люба нервно постукивала ногой об ногу и, не отрываясь, смотрела на Татьяну.
— Ну, как живешь, Карп Прокопович? — спросил, наконец, Бугай.
— Да видишь, как живу. В чужой хате.
Староста вздохнул:
— Хорошая женщина была Христина, царство ей небесное… Ни за что погибла…
«У-у, еще смеет жалеть, гад… иуда!» — подумала Татьяна.
— Что ж, нужно хату ставить, Карп Прокопович. Лес под боком…
— Нет, Ларивон Гаврилович… я порешил подождать.
— Пока свои вернутся? — спросил староста.
— Может, и пока свои вернутся. У нас с тобой сыновья там. Нам с тобой есть кого ждать.
Староста снова вздохнул:
— Наверно, не вернуться им. Силища-то какая…
— Кто его знает… А я так скажу: не нашего разума это дело. Наше дело — ждать, а что дальше… — Карп махнул рукой. — Я лично так думаю, — закончил он.
— Оно так-то так, но жить ведь надо', надо как-то приспособиться к жизни.
Любя не выдержала:
— Вы-то, господин староста, уже хорошо приспособились.
Карп бросил на племянницу предостерегающий взгляд. Бугай не обратил внимания на ее слова и продолжал рассуждать:
— Хата, например, своя при всякой власти нужна.
— Но не при той, что поджигает хаты и убивает стариков, — снова не выдержала Люба.
— Что поделаешь, дочка. На войне всякое бывает. И всякие люди на войне. Одни люди как люди, другие — зверями делаются. Но житье должно идти своим ходом, — философски рассуждал Бугай. — . Вот, например, детей учить нужно, — он повернулся к Татьяне, и она насторожилась. — Когда все это окончится — неизвестно. Вчера снаряд где-то нашли, И где они зимой выкопали его? А если б в школе были, знали бы свое дело.
Карп, довольный, кивнул Татьяне головой.
Староста помолчал.
— Из нашей деревни чтой-то мало учителей вышло. Трое только. В Залесье, например, целых двенадцать человек. А у нас все командиры. Восемь командиров.
Татьяна снова подумала: «Ишь ты, какие точные сведения собрал, иуда! Сколько ты получаешь за это?»
— Так вот я и хочу попросить Татьяну Карповну, — он произнес эти слова очень приветливо, с вежливым поклоном в ее сторону, — начать учить детей наших.
Татьяна почувствовала, как кровь застучала у нее в висках. Она отошла от печки, подошла к столу. Если бы не разговор с Лубяном, не его совет, она плюнула бы в глаза этому предателю в ответ на его предложение. Кто не понимает, что это издевка, что он пришел сюда, проведав о ее работе, о сегодняшнем приходе ребят? Но все же это был удачный момент выполнить приказ Лубяна. И Татьяна, сдержав гнев, сказала:
— Но я не знаю немецкой программы и боюсь, что буду учить не так, как вам нужно…
Бугай многозначительно улыбнулся:
— Учи детей Читать-писать на их родном языке — и все. Какие там программы!
В разговор вмешался Карп, и с его помощью они договорились. Так как помещение школы было занято полицейскими, староста отдал под школу бывшую колхозную канцелярию.
Занятия начались через два дня. Детей сначала было мало. Татьяну очень удивило, что дети Лубянихи — Ленка и Сережа — не явились в школу, но через дня три явились и они. Она поняла причину их отсутствия и неожиданного появления, когда Люба сообщила ей, что в эту ночь снова приходил домой Женька.
Приход в школу детей Лубянихи был словно сигналом для всех остальных. На следующий день на уроках присутствовали все дети, которые должны были учиться.
Первые несколько дней были очень трудными для Татьяны. Вести уроки так, как она прежде их вела, мешали ей сыновья старосты. Дети предателя! Два маленьких худеньких мальчика, совсем не похожих на своего отца-силача, только такие же черные. Оба они были тихими, очень внимательными и старательными учениками. Своими черными цыганскими глазами они следили за каждым движением учительницы. Татьяне становилось не по себе от этих взглядов, хотя она и пыталась заставить себя забыть о том, что это дети предателя.
Наконец опасения и неопределенность так надоели ей, что она отважилась рискнуть, и на одном из уроков взяла да и рассказала детям о великом разгроме немцев под Москвой, рассказала все так же, как перед этим рассказывала женщинам. После того волнующего урока у Татьяны как будто гора свалилась с плеч: самое страшное было сделано. Несколько дней она с тревогой ждала ареста и была готова ко всему, но ничего не случилось. И тогда она начала вести занятия по-настоящему.
XIII
Генриху Визенеру в последнее время не везло по службе. До этого, на протяжении всей войны, он шел только вверх, а тут вдруг его понизили в чине, не потрудившись даже объяснить причину. Впрочем, он понял ее сам, как только узнал, что комендантом района вместо него, обер-лейтенанта Визенера, назначили штурмфюрера Койфера. Ну, конечно, политика! Дело армейцев — воевать, а о руководстве захваченными районами позаботятся другие. Визенер понимал это и не обиделся. Сперва он испугался — как бы не отправили на фронт, но его назначили комендантом села Пригары — важного населенного пункта, находящегося на пересечении дорог. Гарнизон у него был небольшой, но надежный: старые служаки, еще в Бельгии воевавшие под его командованием. Генрих Визенер убедил себя, что это даже к лучшему. О, он ведь никогда не был карьеристом, как эти политики, и всегда подчеркивал, что он солдат, только солдат — и не больше.
И вот новый начальник вызвал его к себе.
День был морозный. Звонко поскрипывали полозья. Кони, фыркая, легко бежали по накатанной дороге. На передних санках сидело трое солдат, на задних — четверо; Визенер сидел в средних санях. Он завернулся в большой черный тулуп и с удовольствием затягивался сигарой. Ехали полем — объезжали лес. Снежная гладь слепила глаза сверканием миллиардов серебряных искорок. Визенер жмурился и любовался открывающимся видом. Он вспомнил виденную им в отцовском кабинете старую лубочную картинку. На ней — такое вот зимнее поле и тройка сытых коней, запряженных в большие сани. Тройкой правит молодой краснощекий парень. Одной рукой он держит вожжи, другой — обнимает еще более краснощекую толстую девицу. И у парня и у девицы — очень тупые лица. И Визенер с детства представлял себе русских по этой картинке — до тех пор, пока не встретился с ними в жизни. Он подумал: «Поле такое же и сани… но люди — нет… не такие. Упорные, дьяволы… Но, ничего, мы сломаем их упорство. Пусть не радуются успехам под Москвой…»
…Комендант принял обер-лейтенанта подчеркнуто приветливо, выслушал короткий доклад о событиях на вверенном Визенеру участке и предложил закусить. Только после этого пригласил в кабинет и приступил к делу.
— Из вашего доклада, господин обер-лейтенант, можно сделать вывод, что в порученном вам районе никакой активности партизан в последнее время не наблюдается. Но это не совсем так… Они существуют, они действуют. Ни вам, ни мне не удалось уничтожить их. Более того, число их с каждым днем возрастает. А это — самое страшное.
Генрих Визенер насторожился.
— Этому нужно положить конец! Надо отбить у населения охоту уходить в леса. Понимаете? Нужно любыми средствами остановить рост партизанских отрядов. Поэтому предложено провести небольшие мероприятия… — Штурмфюрер порылся в папках и вытащил оттуда один лист. — Невдалеке от вас, господин обер-лейтенант, есть деревня… деревня, — он заглянул в бумагу, — Ореховка. Вы знаете? Это — рассадник партизанской заразы, их гнездо. По неполным данным оттуда уже ушло в лес семь человек. Вот их имена. Прошу вас записать себе…
Визенер взял бумагу, достал вечную ручку.
— Кандыба Василий, Лубян Евгений, Зайчук Алена, Зайчук Иван, Хохлов Петр, Шкаруба Яков… Предложено, — штурмфюрер снова порылся в бумагах, — уничтожить их семьи. Доказано практикой, господин обер-лейтенант, что это наилучший способ заставить остальных подумать. Вам все ясно?