«Взялся за гуж — не говори, что не дюж», — думала она.
Женщины уважали ее, верили каждому ее слову, но, слушая невеселые сводки Совинформбюро, тяжело вздыхали, вытирали слезы.
…Весь тот первый зимний день она была взволнована, часто выходила во двор и снова оглядывала знакомые просторы. Неведомая сила тянула ее в лес: «Только там их не было. Там земля не истоптана их сапогами. Там — наши люди».
Работа валилась из рук. Оскорбляли придирки мачехи, ее ворчание, на которое Татьяна не обращала раньше внимания.
Маевский заметил волнение дочери и, встретив ее, когда она шла из сада, вполголоса спросил:
— Что с тобой, Танюша?
Она пристально посмотрела ему в глаза:
— А что с вами, тата?
— Со мной? — удивился он. — Да ничего со мной.
Татьяна недоверчиво покачала головой.
— Зачем вы прячетесь от меня, тата? Разве я не вижу? До встречи с Лесницким вы мучились от неизвестности, от бездействия. А теперь, я вижу, вы другой жизнью зажили. Ходите по деревне, разговариваете, у старосты начали бывать. Значит, они что-то большое поручили вам… Задание дали. Я же понимаю…
Девушка нагнулась к отцу, взяла его за руку, заглянула в глаза.
— Тата, поручите и мне что-нибудь такое же важное… Я больше не могу сидеть так…
— Я ведь дал тебе работу…
— Какая ж это работа! С женщинами разговаривать… Какая польза от этого? Они лучше меня все понимают, а сводку передать — так это каждый сможет.
— Дурная ты… За это вешают.
— Пусть вешают… Но я не могу дальше… Не могу! Сегодня вот утром вышла к речке… Снег… лес… земля наша… А как вспомнила все, так горько сделалось… И теперь не могу успокоиться. Направь меня к партизанам, тата. Меня и Любу… А то я теперь такое сделаю, когда немцы снова придут! Не могу больше видеть их похабные рожи… их… их… — она расплакалась.
Маевский успокаивающе дотронулся до ее руки.
— Ну вот и слезы… Куда же это к партизанам со слезами? — Он на секунду задумался и потом тихо сказал: — Подожди немного, Татьяна. Потерпи.
— Подождать? — встрепенулась она. — А сколько еще ждать, тата?
Маевский улыбнулся.
— Горячая ты… горячая… как и мать твоя, — он поцеловал дочь.
Под вечер того же дня, улучив минуту, когда Пелагея вышла из хаты, Люба сообщила:
— Сегодня ночью Женька приезжал.
— Ты откуда знаешь? — удивился Карп.
— Знаю… У меня разведка есть… В следующий раз он не удерет от меня, — и обиженно добавила: — Ходят, как волки, ночью.
— А ты хочешь, чтобы они днем приходили? В лапы к полицаям?
— Приходили же они раньше…
Карп прошелся по комнате и остановился перед Любой.
— Ты брось эти глупости — следить за такими людьми да еще детей подговаривать! — сурово сказал он. — Это смертью пахнет… Не маленькая ведь…
Люба покраснела и опустила глаза.
— Кого ты подговорила?
— Ленку, — честно призналась Люба.
— Ну вот… девчонке восемь лет, а ты ее в такие дела вмешиваешь. Смотри!
Люба молчала, виновато уставившись глазами в пол. А на следующий день эта самая Ленка пришла к Маевским. Любы дома не было. Дети Лубянихи редко посещали Маевских, только изредка разве заходили что-нибудь занять по соседству и никогда не задерживались долго. На этот раз девочка ничего не просила. Она, выпрямившись, сидела на скамейке у окна и зорко следила за каждым движением Пелагеи и Карпа. На вопрос Пелагеи, зачем она пришла, девочка стыдливо опустила глаза и ничего не ответила. Татьяна видела, что она хочет что-то сказать.
Ленка дождалась, пока Пелагея и Карп вышли, и тогда быстро подошла к Татьяне.
— Тетя Таня… я… я… — от волнения она покраснела.
Татьяна погладила ее по голове.
— Что, Лена?
Девочка доверчиво подняла глазки.
— Это не я, тетя Таня… Это Женька… Наш Женька… Он сказал, чтобы я ходила к вам и чтобы выучили меня.
— Что? — удивилась Татьяна.
Ленка поймала удивленный взгляд учительницы и снова начала оправдываться:
— Он говорит, чтоб я год напрасно не теряла… А вы… — девочка замялась и снова опустила глаза.
— Что я?
— Вы, сказал, чтоб не лодырничали. А как, сказал, учить будете, он проверит.
Учительница густо покраснела от этих слов будущей ученицы. Она поняла, чего хочет от нее Женька Лубян, и обрадовалась. Пусть это еще не то, о чем она мечтает. Но это все-таки первое задание, порученное непосредственно ей, и дано оно, несомненно, с целью проверки. Значит, о ней не забывают, держат ее на примете. И она с радостью выполнит это задание. Учить детей! Воспитывать в них ненависть к захватчикам и любовь к родной земле, такую любовь, какую почувствовала вчера сама. Говорить детям суровую правду, а через детей — их родителям.
— Хорошо, Ленка. Буду учить тебя. Сегодня же вечером приходи, — ответила она девочке.
Ленка вышла радостная.
Татьяна начала одеваться. Через несколько минут она уже была у Веры Кандыбы, жены директора школы. Сам Василий Васильевич Кандыба с первых же дней войны пошел в армию. Вера жила у своего отца Ивана Маевского (в деревне добрая треть жителей носила эту фамилию). Хозяева встретили Татьяну приветливо. Беременная Вера бросила шить и пошла навстречу подруге.
— Наконец заглянула к нам, Таня. А то сидишь там у себя… Старых подруг забыла. Ну садись, садись… Как твой цыганенок поживает? — Она улыбнулась и посмотрела на свой живот. — Скоро и я жду. Мама уже никуда не выпускает меня.
Старый, больной Иван Маевский поднялся, сел на краю печи, откашлялся.
— Садись ближе ко мне, дочка, а то я плоховато слышу. Разговаривать с тобой буду.
— Снова ты за свое, старый сапог! Лежал бы уж да молчал, — заворчала Улита.
Иван закашлялся и кашлял долго, утирая полотенцем рот и бороду.
— Лежать я не могу. И молчать не могу. С людьми хочу погуторить перед смертью. От пускай они мне ответят, образованные… Их советская власть учила, мильены тратила на них. От и пускай скажут… вернутся наши чи не? — Старик хитро прищурился и наставил ухо. — А-а?
— Я ведь тебе тысячу раз говорила, что вернутся, — ответила Вера.
— Говорила… А что толку в том, что ты говорила… Ты мне докажи — почему? Какие основания, как говорят, имеются? Докажи. Я человек темный…
— Ты лучше нас знаешь, тата. Что тебе доказывать? — возразила Вера, которой хотелось поговорить с подругой совсем о другом.
Иван Маевский удовлетворенно улыбнулся.
— Знаю. Я-то знаю. А вас, видно, напрасно учила советская власть. Сидишь вот ты теперь и мух считаешь, когда народ в таком горе, когда народу дорого каждое разумное слово. Ты — дочь мне, и я говорю тебе: не слушай матку, иди, говори с людьми, разъясняй, почему наши должны победить. Твоему будущему сыну это не повредит.
Татьяну очень заинтересовали слова старого колхозника, и она спросила:
— А почему, дядя?
— А-а, почему? — торжествующе улыбнулся он. — Слушай, Верка, разумные слова! Не знаешь сама — спроси старших. Почему? — Он нагнулся с печи и зашептал: — А потому что народ поднялся. Весь народ поднялся на супостата. И руководят народом люди, которые жизнь нам дали человеческую. Видели? — Павел Степанович Лесницкий. А-а? Сам по деревням в праздник проехался, будто перед посевной кампанией. А еще гуторят, что вместе с ним и Сергей Федотович Приборный. И так в каждом районе. Сталин так приказал. И секретарь, и председатель, и все работники партийные остались, поднимают народ, руководят, как и тогда. От как…
— Так это и мы знаем, тата, — откликнулась Вера.
— Знаете… А что толку от этого? Народу это надо говорить. Народу! — старик почему-то рассердился, махнул рукой и снова улегся на печке.
— Жалеет очень, что не может ходить, — сообщила шепотом Вера. — Стариков собирает по вечерам (и твой бывает) и говорит с ними вот так, уговаривает в партизаны идти. А меня мама никуда не пускает. Каждый день ругаюсь с ней. Совестно, что мы и правда ничего не делаем. Скорее бы мне уж родить, — и Вера начала расспрашивать подругу о том, что та испытала, когда рожала.
Татьяна посмотрела на ее живот и усмехнулась. Ничего этого она не испытала… Но, торопливо глотая слова, Татьяна рассказала то, что помнила по рассказам других женщин.
Улучив удобный момент, Татьяна изложила свою просьбу.
— Зачем тебе учебники и программы?
— Детей учить.
— Учить? Теперь?
Иван Маевский, услышав это, быстро приподнялся и зло «спросил:
— Новой власти угодить хочешь?
Татьяна вскочила и густо покраснела.
— Как не стыдно вам! Вы же знаете моего отца.
Старик хмыкнул.
— Буду учить детей так, как нас учили. А зачем им год терять? Зачем? Вы ведь сами говорите, что немцы — это только так, а жить мы должны по-советски. Мне Евгений Лубян приказал…
— Лубян? — переспросил Маевский, понизив голос. — Тогда извини меня. Дай, Вера, ей учебники.
Когда Вера вышла, старик уже теплым, отцовским тоном посоветовал:
— Ты только осторожно, дочка. А то есть собаки. Даже среди наших односельчан есть…
Через полчаса она вернулась домой с большой пачкой книг, завернутой в салфетку.
XI
С этого дня ее больше не мучило сознание своей бездеятельности. Любимая преподавательская работа захватила ее. В ее необычной школе было два класса и в каждом — по одному ученику: во втором — Ленка Лубян, в четвертом — брат Ленки — Сережа. Но это не смущало ее. Она занималась с ними так же, как когда-то с двумя такими же классами, в которых было по пятнадцати человек. И занималась она по той же программе. Только одно обстоятельство сначала ставило ее в тупик — дети не были похожи на тех, которых она учила до войны. Те на переменах бегали, смеялись, шалили, порой и на уроках выкидывали какие-нибудь фокусы, — словом, делали все, что делают дети такого возраста. Сережа и Лена все время сидели молча, и в глазах их никогда не появлялось озорного блеска. Они слушали очень серьезно и усваивали не по-детски основательно и быстро. Война сделала их старше. И порой они задавали такие вопросы, на которые трудно было сразу ответить.
Обычно, когда в хату заходил кто-нибудь из чужих, занятия прекращались, и дети делали вид, что просто пришли поиграть. Однажды во время урока вошла Степанида. Татьяна не прервала урока. Она рассказывала своим ученикам про Москву. Будучи студенткой, она ездила в столицу на экскурсию и теперь увлеченно делилась своими впечатлениями.
И ребята и Степанида слушали затаив дыхание.
— Теперь, дети, враги подошли совсем близко к этому чудесному городу. Они хотят захватить Москву и уничтожить все созданное нашим народом. Вы знаете, что они уже давно кричат о захвате Москвы. Но Москва не сдастся, им никогда не взять Москвы, потому что ее обороняет вся наша родина, потому что в Москве — Сталин, — закончила он свой рассказ дрожащим от волнения голосом.
Светлые глазенки Ленки наполнялись слезами. Сережка посмотрел на нее и толкнул в бок, стыдясь слабости сестры. Но слезы были не только в глазах маленькой Ленки. Старая Степанида тоже тайком смахивала их уголком платка.
А на следующий день она привела к Татьяне двух своих внуков и попросила:
— Учи, крестница, и их заодно. Пошто они будут прогуливать? Пускай ума набираются и ведают, за что воюют их батьки. Один должен в первый класс ходить, а другой — в третий…
— С радостью, — ответила Татьяна, довольная тем, что количество учеников увеличивается.
Но в разговор вмешалась Пелагея.
— Что тут вам — школа, что ли? — зло бросила сна. — Черт знает что такое! Ни тишины тебе, ни покою! Идите в школу и учитесь там. А то забот сколько, да и бойся еще вдобавок!
— В школу нам нельзя идти, — ответила Татьяна. — Школу превратили в свинарник. А вы не бойтесь, Пелагея Свиридовна, — Татьяна сделала ударение на последнем слове, и имя мачехи прозвучало иронически, — вас они не тронут.
Пелагея, круто повернувшись, подбоченилась.
— Может, ты и меня хочешь учить? — крикнула она. — Больно умная стала. Смотри, как бы тебе за эту учебу шкуру не спустили.
Татьяна больно прикусила губу, чтоб сдержаться и не поругаться с мачехой при детях. Но не сдержалась Люба. Она оторвалась от книги и встала. Пелагея сразу замолчала.
— Вот что, теточка, — тихо, но решительно и твердо произнесла девушка, — если вам не нравится тут, собирайте свои манатки и прочь из моей хатки. Пока что здесь хозяйка — я. Вот как…
Пелагея проглотила приготовленную для Татьяны колкость и, ничего не ответив, вышла из комнаты.
Степанида вздохнула.
— Тяжело вам с ней.
— Тане, с ее характером, тяжело, а меня она боится больше, чем немцев, — усмехнулась Люба. — У меня — разговор короткий.
С неделю Татьяна занималась с четырьмя учениками. А потом, в один из дней, случилось такое, что она поначалу растерялась.
Дома никого не было. Она спокойно вела урок. И вдруг во двор ввалилась целая ватага: шесть мальчиков и две девочки. На крыльце они остановились и, подталкивая друг друга, стали советоваться, кому войти первым. Когда Татьяна вышла к ним, ребята в один голос попросили принять их в школу. Они так и сказали «в школу». Татьяна вздрогнула, услышав эти слова. Ей хотелось ответить, что никакой школы тут нет, и отправить детей домой, но она не могла солгать, да и, к тому же, она хорошо понимала, что дети пришли не сами, что их прислали взрослые — матери, деды.
Но, посадив новых учеников за стол, она почувствовала себя связанной… Подъем, увлечение работой пропали. В глубине души росли опасения. Быстро окончив урок, она отпустила детей домой.
«Это может плохо кончиться, надо посоветоваться с отцом…» Но отца не было дома: он с Любой пошел в лес по дрова.
Татьяна с нетерпением ждала их возвращения. Мысль о школе не выходила из головы. Перед глазами стояли серьезные детские лица с пытливыми глазами, в ушах звучали их нестройные голоса:
— Тетя, примите меня в школу.
— И меня.
— И меня.
«Школа. Советская школа, — думала она. — А там вот, в трехстах метрах отсюда, в здании настоящей школы — полицаи, немецкие власти… Нет, что-то надо сделать, что-то придумать…»
Нетерпение все росло, и она не выдержала: дождавшись возвращения Пелагеи, пошла в лес, навстречу отцу и Любе, чтобы поговорить с ними там, не прячась от мачехи.
Шел снег, густой и пушистый, он сразу засыпал следы. Татьяна шла быстро. Только на опушке она остановилась, оглянулась назад и потом уже смело вошла в лес. Лес, покрытый снежным саваном, стоял молчаливый, задумчивый. Только изредка срывавшиеся с веток комья снега нарушали тишину. Снег, густой в открытом поле, в лесу падал редкими пушинками, и они повисали на ветках сосен и елок.
Волнение Татьяны понемногу улеглось. Она даже упрекнула себя за трусость и попыталась отогнать тревожные мысли.
«Глупости все! Скажу, что работаю ради куска хлеба. Есть же школы в других деревнях. Учат же там детей, — уговаривала она сама себя, но тут же сознавала неубедительность своих доводов. — Так они тебе и поверят! Жди… Особенно когда узнают, с кем я начала эти занятия… Ох, Женя! И почему ты не появишься, не посоветуешь, что делать…»
В этот момент мимо нее со свистом пронеслось что-то темное и большое. От неожиданности Татьяна вскрикнула и рванулась в сторону, но увязла в глубоком снегу. От испуга сильно забилось сердце. На дорожке впереди себя она увидела лыжника. Это он обогнал ее и, не оглянувшись, финским шагом шел дальше.
«Кто же это такой?» — только и успела подумать Татьяна.
Пройдя шагов двадцать, лыжник резким прыжком развернулся и направился к ней. Она увидела лукавое лицо Жени Лубяна. Он весело улыбался. Сердце ее забилось еще сильней, теперь уже не от испуга, — от радости.
— Испугалась? — со смехом спросил Женька.
— Порядочные люди начинают с приветствия, молодой человек, — серьезно, даже сердито ответила Татьяна.
Ее суровость смутила Женьку, он поздоровался.
— Ну, добрый день, — и, подумав, добавил: —молодая девушка.
Татьяна не сдержала улыбки, и Женька увидел это, подъехал к ней и протянул руку.