- Ты что сейчас делаешь?
- Тебя жду.
- Правильно. А еще что?
- Не знаю… держу телефон.
- Нет, вот сейчас ты должна мне улыбнуться.
- Не буду.
- Это что за бунт на корабле?
- Я улыбаюсь.
- Ты врешь, а не улыбаешься, а я уже дома.
Бросила машину у ворот кладбища, глядя на выстроившиеся в ряд автомобили под стеной проливного дождя. Все с цветами, в черной одежде. Ни одного журналиста. Толпой вокруг закрытого гроба выстроились. Я на лица их смотрю, и меня тошнит все сильнее и сильнее, потому что я вижу в первом ряду отца и Саида. Они на гроб смотрят, а у меня внутри все переворачивается. Обрывается, сплетается в кровавый сгусток отвращения и дикого протеста, от которого кажется, что не дождь на кожу капает, а серная кислота. Только Ахмед мог цинично прийти на похороны того, кого убил, чтобы с издевательским триумфом смотреть на собственную победу.
Как он смел? Как смел прийти и осквернить… как смел? Ненавижу тварь. Ненавижу мразь! Он радугу мою убил, он меня живьем похоронил, он кожу с меня живьем содрал и… и пришел… посмел прийти. Пальцы пистолет сжали под свитером. Невыносимое желание убивать. Оно сильнее всего в этот момент. Я хочу, чтобы он боль почувствовал, чтоб корился в агонии, чтобы понял, как я его ненавижу. Осознал, что нет у него дочери. Что я его враг. Я не прощу ему ни маму, ни Андрея никогда.
Меня шатает из стороны в сторону, и я смотрю, как медленно берут гроб на плечи мужчины и несут вглубь кладбища, вся процессия двигается куда-то вперед по мокрому асфальту, следом батюшка идет, молитву читает. И я иду следом за ними, как будто пьяная, но меня никто не видит, да и я не вижу никого. Никого, кроме отца с черным зонтом и букетом роз в руках, и сталь печет мне ладонь вместе с обжигающей ненавистью. От боли дышу сквозь стиснутые зубы, и мне кажется, что дышать я не могу. Яд вдыхаю. Легкие от него болят. Это он… вот этот человек с такой же фамилией, как у меня, отравил мой воздух.
Они возле вырытой могилы остановились, а я от боли уже ничего не слышу, даже дождь у меня в ушах стих. Там только музыка наша с Андреем играет. Где-то вторым кадром посреди могил и крестов мы с Андреем танцуем под нее, а сквозь нас просвечивает эти черные силуэты и венки… так много венков. Сквозь нас отец просвечивает, смотрит на гроб, и я слышу сквозь играющую музыку голоса людей снова, вперемешку с шумом дождя. Они раздражают и заглушают мелодию. Мне хочется закричать, чтобы они заткнулись, но я, оказывается, не умею разговаривать или у меня нет голоса именно в эту секунду.
- Почему гроб закрыт? – спицами прямо в мозги через барабанные перепонки уродливо пошлым вопросом.
- Так ему всю голову разворотило. Мозги и осколки черепа асфальт забрызгали и стеклянные двери.
Тошнота захлестнула все теми же шипованными струнами горло.
- Заткнитесь! Не говорите о нем так! Все заткнитесь!
Я сама не поняла, что закричала это вслух и не поняла, что сжимаю в вытянутых руках пистолет, направив его на отца.
- А ты?! Что ты здесь делаешь? Убийца! Ну давай, скажи всем, что это ты его убил!
Глаза отца расширились, а люди шарахнулись в стороны.
- Пришел отпраздновать? Да? Повеселиться и сплясать на его костях?
- Лекса! Опусти пистолет! – голос Саида прорывается откуда-то со стороны сквозь шум. Он говорит по-чеченски, как и я сама.
Отец молчит, он расширенными глазами смотрит на оружие в моей дрожащей мокре руке, а потом на мое лицо, и я вижу, как кривится его рот от полученного удара. Не ожидал? Да, я хочу тебя убить и убью!
- Свадьба, говоришь? Нахрен свадьбу твою! Никакой свадьбы не будет.
Швырнула кольцо в грязь.
- Ты что делаешь, идиотка?! Пистолет убери, пока не поздно!
- Сначала пристрелю тебя. Ты даже не представляешь, КАК я тебя ненавижу, как о смерти твоей мечтаю. За то, что маму убил, жизнь мою разрушил. Будь ты проклят!
- Закрой рот, Лекса! – шипит, а я в него целюсь, и меня трясет всю.
- Хватит мне рот закрывать! Что такое? Они все услышат? Услышат, какая ты мразь? Так они и так знают, все эти лицемеры, кому ботинки лижут. Думаешь, они не проклинают тебя? Зря! Все эти твари ненавидят тебя и ждут твоей смерти, и знаешь, они правы. Я тоже жду твоей смерти.
- Молчи, дрянь!
- Не буду молчать! Ненавижу тебя! Это ты его убил! Ты! Ты убил его!
Знаешь, перед тем, как я пристрелю тебя, ты должен узнать – не выйду за Исхана. Я от Андрея ребенка жду, ясно? И никто его у меня не отберет. Никто, даже ты!
- Ах ты ж сука-а-а-а.
Метнулся ко мне, а я на спусковой крючок нажала, и отец странно дернулся, упал сразу же на колени. Взгляд на свою грудь перевел и на пистолет в моих руках.
Люди закричали, а я оружие на них направила обезумевшая, дрожащая, как в лихорадке, а потом швырнула пистолет и побежала. Сама не знаю, куда. Подальше оттуда. Куда глаза глядят, туда, где боль стихнет. Когда меня кто-то схватил, я закричала, но мне рот закрыли и впечатали в покосившееся здание сарая.
- Тише! Тише ты! Не ори!
Башира... такая же мокрая насквозь, как и я, в хиджабе и плаще поверх него в глаза мне смотрит.
- Тихо! Надень и за мной иди… если жить хочешь.
В руки пакет мне ткнула. Я на себя мокрый хиджаб, как у нее, натянула молча, глядя ей в глаза. Не знаю, почему. Наверное, у меня просто выбора не осталось, я совершенно обезумела. Башира меня вывела через дырку в ограде к старой ладе серебристого цвета, на плечи мне свой плащ накинула и в машину затолкала, сама за руль села.
Мы с места сорвались, а меня трясет так, что зуб на зуб не попадает. К кладбищу полицейеские машины мчатся, а мы спокойно вперед едем. Башира хиджаб с головы стянула и назад кинула. Ко мне повернулась и воду на колени бросила.
- Попей и успокойся…
- Я… я отца убила, - шепчу, и зуб на зуб не попадает.
- Мразь, а не отца. Правильно сделала. Только я думала, ты умнее будешь и не при всех это сделаешь, но что уж теперь. Придется расхлебывать последствия. Да и не убила ты его. Стрелять не умеешь. Максимум ранила тяжело, а так, я уверена, что на нем бронежилет был. Как только очухается, тебя искать начнет, поэтому я тебя за собой утянула.
Пошатываясь на сидении и дрожа от холода, я тихо спросила:
- А тебе это зачем? Ты кто такая?
- Я? Никто… он никем меня сделал, когда и сына, и дочь у меня отнял… на смерть послал. Я убить его пришла, а ты это за меня сделала. Пусть знает каково это - от руки ребенка своего умирать.
Гул в голове нарастал, и я прислонилась лицом к стеклу, чувствуя, как все тело немеет опять, как боль захлестывает с головой и дышать нечем опять.
- Я тебя спрячу… так спрячу, что никто не найдет. Ни одна тварь.
А мне все равно… нет меня больше... я где-то там, в вальсе дождя растворилась и каплями в землю вошла, чтобы под землей обнимать его и всегда рядом быть. Вот и нет больше у меня радуги и никогда не будет… черная я теперь, как и Андрей когда-то. Закрыла глаза под равномерное покачивание автомобиля на дороге, чувствуя, как женщина рядом прикрывает меня своим плащом.
Мы остановились в дешевой гостинице, где Башира мне волосы в черный цвет перекрасила и постригла под короткое каре. Она кромсала пряди, а я в зеркало смотрела, и мне казалось, что там в отражении кто-то другой. Ведь я не могу быть живой, когда его нет… это неправильно. Так не должно быть. Страшно и несправедливо. Тех, у кого душа одна на двоих, их нужно вместе забирать… нельзя часть души одну бросать истекать кровью и умирать от удушья под равнодушными кнутами времени, беспощадно разрывающим грудную клетку, чтобы хлестать по самому сердцу воспоминаниями.
Башира посмотрела в паспорт и снова на меня в зеркало.
- Ну, вроде похожа. Не так, чтоб очень… но все же.
- На кого?
Она тяжело выдохнула.
- На дочку мою – Лэйлу.
- А где она сейчас? – спросила… хотя каким-то шестым чувством знала, что не здесь… не среди живых. По глазам Баширы видела. Теперь я ненависть в них иначе читала.
- Погибла. Сама взорвалась и людей взорвала. Террористкой она была.
Говорит, а сама волосы мне расчесывает уверенными руками.
- Завербовали ее после смерти мужа. Он не смог себя убить. Сбросился с моста, чтоб никому не навредить. Она рассчитаться должна была вместо него. Мы отцу твоему денег должны были. Сказали, внучку и внука моих убьют, семью всю вырежут, если она себя не взорвет… и она взорвала. Я прокляла ее. Нет у меня дочери, даже мертвой.
Я слушала молча, не шевелясь и продолжая смотреть на отражение свое.
- Я убить его приехала… а как тебя увидела. На нее ты похожа. Глаза такие же безумные. Как поняла, что ты его ненавидишь… Помочь тебе хочу, Лекса. Твое дело отказаться… только найдет он тебя и убьет. И ребенка твоего не пощадит. А ты обязана его родить и вырастить. Если мужчину того любила - обязана. Его семя в тебе проросло, жизнь еще одна. Ваше бессмертие. Если останешься, обречена будешь.
Я паспорт открыла и на девушку пристально и долго смотрела, потом отложила его в сторону.
- Не останусь.
И разрыдалась, закрыв лицо руками. Впервые с того момента, как узнала о смерти Андрея.
ГЛАВА 22. Лекса.
Я узнала, что он жив, перед самыми родами. Увидела в выпуске новостей, когда вместе со старшей внучкой Баширы готовила ужин. Я не знаю, чем это тогда стало для меня. Вначале, конечно же, безумным счастьем и бешеной радостью. Дикой и невероятной по своей силе радостью, когда не знаешь, куда себя деть и мечешься по квартире, как сумасшедшая, со слезами и нечленораздельными криками, потом застываешь, приложив руку ко рту, всхлипывая и тяжело дыша, и снова мечешься. Через час после этой новости у меня начались схватки, и сосед Баширы отвез меня в роддом. Я родила мальчика. Я с самого начала знала, что у меня будет сын. Каким-то особым невероятным чувством. Роды были стремительными. Болезненными, но настолько быстрыми, что акушерка назвала меня гибкой и живучей уличной кошкой, подавая орущий сверток мне в руки и глядя, как я смеюсь и плачу одновременно. Пока рожала малыша, корчась от боли и, выгибаясь на столе в маленькой грязной больнице зачуханного городка, в котором спрятала меня Башира, снова и снова прокручивала в голове кадры из новостей. Как будто на повторе. Боясь, что ошиблась. Боясь, что приняла желаемое за действительное.
Я держала на руках ребенка и захлебывалась слезами, раздираемая сумасшедшим желанием позвонить его отцу. Позвонить, чтобы услышать голос, чтобы убедиться, что я не схожу с ума, и он на самом деле жив. Это стало какой-то навязчивой идеей, но у меня не было ни сотового телефона, ни интернета. Моя новая подруга предпочитала не пользоваться средствами связи. Она говорила, что именно так нас легче всего вычислить. Мне было все равно, я хотела найти хотя бы простой сотовый телефон или автомат, чтобы позвонить Андрею.
Но эйфория длилась недолго… до приезда Баширы, которая вошла ко мне в палату и придвинула стул к моей постели, раскладывая на тумбочке йогурты и фрукты. Она молчала, а я боялась спросить. Боялась услышать, что ошиблась, и сойти с ума от горя по второму кругу. Первый дался мне слишком тяжело. Если бы не беременность и не внуки Баширы, я бы, наверное, наложила на себя руки. Потеря любимого человека – это самая страшная потеря в жизни. Что бы кто ни говорил, считая, что справиться можно со всем и любовь встречается не один раз, и даже не два, и надо просто подождать еще одну… что я слишком молодая, чтобы замуровать себя в кокон из траура до конца своих дней. Смешно до боли – ждать еще одну любовь. Как трамвая или троллейбуса. Я понимала, что это не про меня. Мне не становилось легче ни через месяц, ни через два. Мне болело. Иногда слегка, как под наркозом, а иногда так сильно, что я забивалась в угол и стонала там, кусая губы до крови, чтобы воем весь дом не перебудить. Меня спасало только то, что внутри меня зарождалась жизнь и заботы о детях. Мы жили бедно. Очень бедно по сравнению с той роскошью, что меня окружала всю мою жизнь. Про нищету раньше я знала лишь понаслышке. Меня не касалась эта сторона. Я никогда не задумывалась, какой ценой иногда дается простая буханка хлеба. Нет, мы не голодали. Я не знаю, откуда брались средства, но Башира привозила продукты и иногда даже деликатесы. Когда я спрашивала, куда она ездит – женщина отмалчивалась, говорила, что мне не нужно много знать и моя забота – родить ребенка и помогать ей с детьми ее дочери, а она найдет, чем нас прокормить. В такие моменты мое сердце щемило от благодарности к этой женщине, которая спасла меня и моего ребенка и продолжала мне помогать.
Но я видела эту нищету в городе и в районе, в магазинах, куда выходила за продуктами в отсутствие моей взрослой подруги. Иногда я смотрела застывшим взглядом перед собой и думала о том, что я могла выбрасывать тарелку риса с мясом в мусорку, а на улицах умирают старики, протягивая руку за подаянием. Боже… и я смела жаловаться на свою жизнь. Сейчас я с ужасом и сама думала о том, что буду делать на улице с ребенком, если Башира больше не сможет помогать нам. Куда я пойду? На что буду жить?
Первое время мне было страшно, что отец найдет меня и убьет Баширу. Я не могла спать и по ночам мне снились жуткие кошмары. Я вскакивала с постели, чтобы распахнуть настежь окно и дышать ночным воздухом, глядя в пустынную темноту этого молчаливого и мрачного города, который приютил меня.
Тогда в палате Башира сказала мне, что Андрей и правда жив, и когда я, всхлипнув, схватила ее за руку с мольбой, она сжала мои пальцы, отрицательно качая головой.
- Он все равно мертв для тебя, Севда. Очнись. Ты взрослая женщина. Отпусти свои розовые мечты.
- Но я думала, что он мертв… А он живой, ты понимаешь? Он живой!
- Понимаю… а ты понимаешь, что когда он все это планировал, то знал, как тебе будет плохо, и не подумал о тебе. А ты не думаешь, что он знал, что у тебя свадьба и за это время ты выйдешь замуж? Где он был все это время, Севда?
- Лекса, - тихо сказала я.
- Нет! Ты – Севда. Ты чеченка! Мусульманка! А он неверный, который бросил тебя, и даже не думал искать! Где твой рыцарь? Где он? Это же всемогущий Воронов. Неужели он не нашел тебя?
- Я сменила паспорт, я… ты спрятала, - каждое слово дается с трудом, потому что я знаю – она права. Каждое ее слово – правда.
- Ты сама знаешь, как смешно это звучит. Кто ищет – тот всегда найдет. Прошло больше полугода. Ты не нужна этому мужчине. Ты никому не нужна, кроме меня. Со временем все наладится, со временем мы устроим твою жизнь.
- Мы?
- Да. Мы. Ты и я. Ты мне, как дочь. Я позабочусь о тебе и малыше.
Тяжело дыша, я отвернулась от нее к окну, глядя, как кружат за ним хлопья снега и как замораживается моя глупая радость, превращаясь в ледяную глыбу, которая опять давит к земле грузом безысходности. Только внутри нее маленькое углубление со свернувшимся ростком подснежника – он жив. Андрей жив. Наверное, теперь смогу дальше жить и я. И не смогла… думала о нем каждый день и каждую ночь, пеленая нашего сына, заглядывая в темные глаза с длинными ресничками и зная, что они будут такими же насыщенно-карими, как и у его отца. Иногда я мечтала, что в один прекрасный день Андрей все же найдет меня и заберет отсюда… а потом рыдала в подушку сдавленно и очень тихо, чтобы не разбудить маленького Саву и внуков Баширы, которые спали в соседней комнате. Не приедет. Никогда он за мной не приедет. Права была она, захотел бы – нашел бы уже давно. Значит, все было спектаклем. Тщательно спланированной мистификацией, где меня уже в расчет не брали. После моих слов это и не удивительно… но ведь он должен был услышать мое сообщение? Или отказался от меня?
С каждым днем я все больше и больше понимала, что Башира права – Андрей выбросил меня из своей жизни и даже не пытался найти. Теперь я каждую неделю ездила в другой город, чтобы зайти в интернет-кафе и посмотреть новости, увидеть его хотя бы так, хотя бы просто фотографии и пару слов о нем.