Казу тоже вышел за ворота и недоброжелательно поглядел на Джека и на его лошадь.
— Откуда конь?
— От Джимми Шорта из Перта.
— Немного длинен в крестце. Едешь прогуляться?
Джек заметил, что у Казу довольно ощутимо начало выделяться брюшко. Казу уловил этот взгляд и смутился. Ему самому эта полнота была неприятна. Но он спросил насмешливо:
— Ну что, разобрались дома, прав я оказался или нет?
Джек ожидал этого оскорбления и ничего не ответил. Он повернулся к Герберту и стал расспрашивать о его приятеле Джо Ло. Джо тоже женился и хозяйничал около Бессельтона, и Джек надеялся его навестить.
— Разве ты едешь на юг? — спросил Казу.
Джек повернулся к нему. Невозможно было не заметить пришибленного выражения лица «рыжего». Но Джек снова не ответил.
— Что ты скажешь? — упорно настаивал на своем вопросе Казу, подходя к ним ближе.
— О чем?
— Я спрашиваю, едешь ли ты на юг?
— Это мое дело!
— Разумеется! — насмешливо сказал Казу. — Не хотел бы я быть на месте Перси, когда ты туда приедешь! — Усмехнувшись, он переглянулся с Гербертом, который ответил ему слабой усмешкой.
— А мне так кажется, что Перси было бы менее всего приятно оказаться в твоей шкуре! — произнес, наливаясь ненавистью, Джек, но внешне сохраняя то полное спокойствие, которое всегда так бесило его соперника.
Казу побежденный — усмехнулся и тяжелой поступью направился к своей лошади. Он отвязал ее, грузно влез на седло, тронул, намереваясь уехать, но снова остановился, как бы прислушиваясь к разговору Джека и Герберта. Герберт объяснил Джеку сначала как разыскать Джо Ло, затем перешел к рассказам о разных общих знакомых. Но он избегал, всяких вопросов, касающихся личных дел Джека.
Казу сидел, слушая, в некотором отдалении. Топор и веревка были привязаны к седлу, видимо, он собирался ехать в лес. Герберт расспрашивал о том, о сем; казалось, он был готов проболтать весь день и Джек охотно отвечал ему, весело смеясь и обращая все в шутку. Они заговорили о Перте и Джек стал рассказывать, как они с Томом танцевали на балу у губернатора, как их после севера все поражало и как Том веселился.
— Вы скоро закончите болтать? — крикнул Казу.
Джек оглянулся на него.
— Можешь не ждать! — пренебрежительно ответил он.
Казу пожелтел от злости.
— Что это значит? — спросил он, подъезжая ближе.
Джек, тоже побледневший как полотно, но сохраняющий внешне полное спокойствие, отчетливо и презрительно ответил:
— Мы разговариваем, можешь нас не дожидаться.
На такое оскорбление подходящих слов не было. Казу сидел на лошади, остолбенев. Неужели ему придется проглотить и эту обиду? Джек, смеясь, снова повернулся к Герберту:
— Я тебе еще многое могу рассказать про Тома!
Но вдруг инстинктивно подобрался и быстро посмотрел на Казу. Тот пришпорил лошадь, которая кобенилась и становилась на дыбы. У Герберта вырвался громкий крик недоумения. Джек быстро шагнул к своему коню, намереваясь вставить ногу в стремя, но в тот же миг отказался от этой мысли, обернулся, выхватил пистолет и прицелился. Казу, наконец, справился с лошадью, направил ее на Джека, держа в левой руке поводья, а правой сжимая топор. Его лицо было землисто-серого цвета, как у мертвеца. Он надвигался на Джека и Герберта, как пришелец с того света; он замахнулся топором, готовый раскроить череп, а лошадь то понукал, то удерживал, невольно заставляя ее беспокойно плясать на месте. Джек замер с пистолетом наготове, опершись на своего коня, тревожно поводившего ушами.
— Осторожно! — крикнул Герберт, и нечаянно толкнул коня Джека, отчего тот шарахнулся в сторону.
Но Джек не сдвинулся с места. Он стоял с пистолетом в руке, не сводя глаз с Казу. Лошадь Казу фыркала, брыкалась и крутилась, но он упорно направлял ее вперед. С топором наготове, неотрывно глядя в глаза стоящему перед ним Джеку. Он медленно приближался, выжидая удобного случая, чтобы опустить топор, а Джек стал целиться между глаз Казу, ни на минуту не теряя при этом из виду движений его руки. Внезапно он заметил, как топор дрогнул и в тот же миг выстрелил, одновременно отскочив в сторону. В то же мгновение Герберт увидел, как часть лба нападавшего как бы отлетела и одновременно топор Казу опустился на Джека. Тот упал и на миг потерял сознание, но тотчас же вскочил и так же как Герберт бросился к вороному, метавшемуся в безумном страхе; правая нога Казу застряла в стремени, а тело тащилось по земле. Джек уцепился за гриву шарахнувшейся от Герберта лошади и хотел правой рукой схватить ее под уздцы, но к ужасу своему заметил, что вся рука его в крови и что указательного пальца на ней нет.
Но он все-таки схватил изуродованной рукой поводья, затем перехватил их левой, с жалостью и отвращением поглядывая на кровавый обрубок, который уже начинал ныть.
— Боже мой, он умер! — раздался громкий, истерический вопль Герберта, и Джек снова отпустил поводья, чтобы взглянуть.
Это было очевидно. Могучее, уродливое, безжизненное тело Казу лежало на земле, лоб был прострелен. Джек дважды взглянул на него, затем отвернулся. Прибежали слуги. Залаяла собака и стала лизать стекавшую на землю кровь. Герберт, точно обезумев, беспомощно повторял: он умер, умер!
Джек оглянулся еще раз и отошел. Он увидел лежащий на земле пистолет, поднял его и заткнул за пояс, несмотря на то, что он был весь в крови и поврежден ударом топора.
Затем он пошел к забору за лошадью. Но прежде, чем вскочить на нее, перевязал платком окровавленную руку, которая начинала сильно ныть. Он сознавал это, но не обратил ни малейшего внимания. Это было неважно. Он вскочил на лошадь и спокойно отправился в свое путешествие на юг. Окружающий мир казался бледным и незначительным. Но внутри него была действительность и уверенность, что Казу умер и что это хорошо. Он поехал по знакомой тропинке; солнце сильно жгло, и боль в руке чувствительно отдавалась во всем теле. Но он продолжал спокойно и равномерно ехать легкой рысью. Он не раздумывал о том, куда и зачем едет. Он просто ехал.
ГЛАВА XXI
Заблудился
Спустился вечер, а он все еще ехал. Но лошадь прихрамывала и не хотела больше повиноваться. Темнота надвигалась с неимоверной быстротой. Он мечтал найти колодец или ручей, ибо мучительная жажда давно заставила его выпить все содержимое фляжки.
На его счастье лошадь встрепенулась и пошла бодрее. Через несколько минут она остановилась. Стало совсем темно. Он понял, что лошадь обнюхивает деревянный колодец. Джек соскочил, с трудом вытянул ведро, так как вода была очень глубоко, напился сам и напоил лошадь. Затем, не без труда, расседлал ее и привязал к дереву. Попил еще и съел кусок хлеба с сыром. Его клонило ко сну и он скоро задремал. Во сне он увидел Казу, приближающегося к нему с топором. Как хорошо, что Казу умер — теперь его зароют для удобрения земли. Разве старик Джордж не говорил этого? — «Земле нужно, чтобы люди были зарыты в нее, ради удобрения». Люди, подобные Казу — умершие и обратившиеся в удобрение, и люди, подобные старику Эллису! Бедный, старый Па!
Джек вспомнил о Монике. Об ее нежном, как цветок, личике. Испачканное этим грязным животным, Казу! Его следовало убить дважды! Но и в ней — Джек ясно сознавал это — было теперь что-то отталкивающее. Как могла она позволить этому негодяю приблизиться к себе! Нет, никогда его руки не дотронутся до того, к чему прикасались руки Казу. С Моникой все было покончено.
Тетя Матильда сказала: «Довольно одного скандала в семействе». Ну что же, теперь смерть Казу была скандалом не хуже первого!
Как пустынно в лесу! Какие большие, яркие звезды и как страшна одна из них! — «руку мою я обагрил в крови». И разглядывая при свете звезд свою окровавленную, больную руку, он не отдавал себе отчета, чья это была кровь, его или Казу. Он поднял руку к самой большой и яркой звезде и громко произнес: — Вот, вот моя окровавленная рука; возьми ее. Между нами всегда будет кровь.
Звук собственного голоса разбудил его. Он осмотрелся. Услышал поблизости свою лошадь и позвал ее. Она тихо заржала в ответ, продолжая пастись. Джек встал, чтобы убедиться, не нужно ли ей чего-нибудь, и ласково погладил ее.
— Видишь ли, — говорил он ей, — я не могу представить себе, чтобы Моника путалась с этим мерзавцем. Но верно такова моя судьба. Надеюсь, что если у меня будут дети, то они будут воинами. У моих детей должны быть зубы дракона и бесстрашие бойца. В Казу не было ничего воинственного, вот почему он погубил Монику. Она же, наоборот, создана для воина. Странно, ведь мой отец тоже совсем не воин. Он настоящий мещанин. Поэтому он и стал генералом. А я воин.
Он снова уселся, прислонившись к дереву и вглядываясь в далекие звезды и в темные пространства между ними. Рука болела сильно, но он не отрывал глаз от звездного неба.
Спал он беспокойно, лихорадочно, видел тревожные сны и встал с рассветом, чтобы напиться и окунуть в воду голову. Подошел его конь, которого он с трудом напоил и оседлал. Затем направился к колодцу наполнить фляжку, а когда вернулся, лошади уже не было.
Он позвал ее и услышал ответное ржание. Он сделал несколько шагов вперед, она снова где-то ржала; Джек стал искать, но найти нигде не мог. Странно! Ведь она должна была быть в нескольких шагах. Он стал осматриваться по сторонам. Тропинка исчезла. Колодца тоже не было видно. Одна лишь безмолвная, мстительная чаща. Заблудиться он не мог. Это было невозможно. Ферма и поселок должны были быть в каких-нибудь двадцати милях отсюда. Но идя дальше и проходя мимо редеющих зарослей резиновых деревьев, мимо гниющих стволов упавших гигантов, он понял, что действительно заблудился. И все-таки это казалось немыслимым. Он должен был набрести на какую-нибудь хижину, или напасть на след дровосека или охотника. Он ведь был так близко от жилых мест. В австралийских дебрях есть что-то таинственное. В них царит абсолютная тишина и тем не менее кажется, что где-то совсем рядом они полны жизни. Получается впечатление, что какие-то враждебные силы вас окружают и сбивают с пути.
Джек остановился, громко и продолжительно аукая. Ему послышался какой-то ответ, и он устремился вперед. Голова немного кружилась. Жаль, что он ничего не поел! Он вспомнил, что у него вышел весь запас воды. А он так быстро шел, что пот ручьем катился с него. Глупо. Он заставил себя идти медленнее. Снова остановился, оглянулся, и снова стал звать, но испугался при этом звука собственного голоса.
Джек собрался с мыслями и выработал план действий. Сперва надо было взглянуть на небо и сориентироваться. Затем он решил идти к западу от фермы «рыжих». Когда вчера вечером он от них уехал, солнце светило ему прямо в глаза. Или может быть разумнее было взять направо, в сторону дома? Если держать путь на запад, то предстояло пройти много-много миль. Нет, положительно, лучше идти домой. Быть может, кто-нибудь найдет его лошадь и придет за ним.
Он шел, имея прямо перед глазами солнце. Было очень жарко и он устал. Хотелось пить, ныла рука и сердце надрывно билось. Он снял с себя куртку и бросил ее. Вскоре за ней последовал и жилет. Стало немножко легче. Но все тело представляло собой невероятную тяжесть.
Он сел под кустом и крепко заснул. Долго ли проспал — он не помнил. Но проснувшись, привскочил, увидав себя в одних штанах и рубашке.
Что случилось? Первое, что он ощутил, было чувство страха — безумного, угрожающего страха. Во-вторых — томила жажда. В третьих — ужасно болела рана. Он снял с себя рубашку и сделал из нее повязку для руки. В четвертых — он вспомнил, что убил Казу и что это мучает его. Последнее обстоятельство больше всех остальных заставило вернуться его сознанию.
— Хорошо, — рассуждал он, — я убил Казу. Австралийские дебри поймали меня и теперь требуют моей жизни. Теперь умру я. Хорошо, пусть так будет. Я вечно буду бродить по зарослям с моей окровавленной рукой.
Но внезапно он в ужасе вскочил на ноги. На этот раз он действительно взглянул в лицо смерти. Казалось, для него наступило вторичное пробуждение и угасшая было жажда жизни проснулась с новой силой.
Боже, до чего может быть сильна жажда! Не стоит обращать внимания; дальше, дальше! Зачем сдаваться! Его вдруг осенила мысль о Монике. Почему она изменила ему? Почему все изменили ему и всему тому, чем он дорожил в жизни. Он опустил голову и горько заплакал, но тотчас же, поняв всю тщетность слез, снова успокоился. Сердце его, из которого только что лились слезы, ожесточилось. В нем не было больше сострадания. Оно исчезло. Взамен его появилась суровая, твердая, мужская воля. И он ее сохранит до конца своей жизни.
Повязка давила шею, он сбросил ее, пошел, держа руку на груди. Подтяжки тоже мешали. Он не хотел никакой тяжести. Остановился, сбросил сперва их, а потом насквозь пропотевшую фуфайку. Ему не нужно было всего этого, совсем не нужно. Пройдя несколько шагов, он в недоумении остановился, припомнив: он ведь только что намеревался снять с себя и брюки. Это было какое-то наваждение. «Сними с себя всю одежду, так поступают заблудившиеся в лесу люди, а потом находят их обнаженные трупы».
Он неуверенно взглянул на только что сброшенные рубашку и подтяжки. Все это происходило полчаса тому назад. Сознание как будто издевалось над ним, стирая из памяти все промежутки времени. Он закатал штаны до икр, прижал больную руку к груди и пошел дальше. Шляпа его давно уже потерялась. Все время в нем боролось желание сбросить с себя всю одежду и обувь и идти голым. Но одновременно какое-то другое чувство боролось против этого желания. С одной стороны, хотелось перейти границы. С другой — что-то, таившееся глубже сознания, противилось этому.
Дух его изнемогал, но ноги продолжали двигаться. Он пришел к неприятному и жуткому ощущению, что заперт и копошится в какой-то темной, непролазной пещере и что стены пещеры — его собственное тело. И он шел и шел по этой пещере, разыскивая в ней колодец и воду, пока, наконец, не споткнулся. Теперь он ждал одного — что стены пещеры рухнут и задавят его. А колодца все не было. Люди и события исчезли тоже: Моника, Казу, Том, Мери, Мать, Отец, Ленни. Они были подобны сухим, опавшим листьям, кружившимся где-то вдали. А здесь не было никого, ни души, он еще раз споткнулся, упал, острая боль, как молния, пронзила все тело, и он потерял сознание.
ГЛАВА XXII
Найден
Подсознательное «я» проснулось прежде всего остального, оно звучало где-то вдали, — непонятно, бессмысленно, упорно, все нарастая — подобно далекому шуму моря.
Темные волны сознания подымались все выше и наконец разбились. Глаза юноши раскрылись, и он спросил:
— Том, это ты?
Звук его голоса, странно шуршащий, подобно бумаге, так поразил его, что он снова опрокинулся в беспамятство. Ответа он уже не расслышал.
Но надвигающиеся волны все чаще и чаще обрушивались на него и глаза его снова открылись. Он ничего не узнавал. Что-то произошло с ним, но это было где-то вне его.
— Что это было?
Он неожиданно задал этот вопрос. Кто-то подносил к его губам чашку, в рот ему влилась жидкость.
Кто-то приподнял его голову и снова влил в рот воду. Он проглотил с трудом. Жизнь возвращалась. Перед глазами всплыли зеленые деревья на фоне голубого неба. Сам он был еще где-то далеко. Но мрак постепенно рассеивался. Он постарался улыбнуться, но из улыбки ничего не вышло. Его снова заставляют выпить глоток воды и ощутить дергающую боль руки. Ах, наконец-то он сообразил, как вкусна вода. Раньше он этого не понимал. Он стал жадно пить, забыв все остальное. И мысль его вдруг озарилась сознанием.
— Это ты, Том?
— Да. Тебе лучше?
Он разглядел, словно сквозь красный туман, лицо Тома. Верного Тома! И на этот раз душа его шевельнулась, словно тоже утолив жажду водою верности. Он продолжал пить маленькими глотками.
Джек мало-помалу возвращался к жизни. Но его налитые кровью глаза лихорадочно блестели, и сознание то и дело покидало его. Он понял только, что возле него Том, Мери и еще кто-то — он долго не мог узнать Ленни; чувствовал, что горит огонь, пахнет жареным мясом и что наступает ночь. Да, положительно, наступает ночь, или, быть может, сознание снова покидает его? Этого он понять не мог.