Он весело пришпорил лошадь. Если Мери и была поражением, то эта встреча была настоящей, неожиданной победой.
Лошадь бежала крупной, веселой ритмичной рысью. Дорога, удаляясь от моря, шла вглубь страны. У последнего холма он оглянулся и посмотрел еще раз на залитый солнцем океан. Затем стал спускаться вниз, в безмолвный кустарник, в котором когда-то заблудился.
Самсон и Далила
С автобуса, что ходит от Пензанса в Сент-Джаст-в-Пенвисте, сошел мужчина и повернул на север, в горку, держа на Полярную звезду. Было всего только полседьмого, но уже высыпали звезды, с моря налетал холодный ветерок и троекратно, ровно пульсировал в ранних сумерках хрустальный луч маяка под утесами.
Мужчина был один. Он шел своей дорогой уверенно, может быть, правда, чуть настороженно, и с любопытством озирался по сторонам. Из темноты, подобно памятникам некоей исчезнувшей цивилизации, то и дело вставали очертания полуразрушенных копров, торчащих над оловянными шахтами. Там и сям, разбросанные по мглистым косогорам, сиротливыми огоньками мерцали окна шахтерских домов, излучая убогий уют, в одиночестве кельтской ночи.
Мужчина шагал твердой поступью, все так же зорко и с любопытством поглядывая вокруг. Он был высок, ладно скроен и, по всей видимости, в расцвете сил. Какая-то скованность ощущалась в развороте его широких плеч, на ходу он слегка клонился вперед, как нагибаются, когда хотят казаться ниже ростом. Но не сутулил плечи, а шел с прямой спиной, слегка подаваясь вперед от бедер.
Время от времени ему попадались навстречу горняки-корнуоллцы, коренастые, приземистые, толстоногие, и с каждым он неизменно здоровался, как бы подчеркивая, что он здесь свой. Слова он произносил на западно-корнуоллский лад. Мужчина шагал по унылой дороге, поглядывая то на огоньки жилья на суше, то на далекие огни на море, где, завидев Лонгшипский маяк, меняли свой курс суда, и вид у мужчины был немного взволнованный и довольный собой; внимательный, приятно возбужденный, он двигался по курсу как хозяин положения, уверенный в своей силе.
Постепенно дорогу обступили дома — начинался шахтерский поселок, запущенный, беспорядочный, застроенный как попало, знакомый ему с давних пор. Слева, отступя от дороги, приветливо светились на тесной площади окошки трактира. Вот оно! Он бросил пытливый взгляд на вывеску: «Шахтер у камелька». Нет, имени хозяина не разобрать. Мужчина прислушался. Оживленный гомон разговора, хохот, и женский заливистый смех в хоре мужских голосов.
Пригнув голову, он шагнул в тепло освещенного трактира. Здесь горела лампа, по выскобленному добела сосновому столу были раскиданы карты, черные, белые, красные; из-за стола встала дородная женщина, и кое-кто из мужчин-горняков оторвался от игры и поднял голову.
Отворачиваясь от взглядов, незнакомец прошел к стойке. Он был в кепке, надвинутой на самые глаза.
— Добрый вечер! — вкрадчиво пропела хозяйка.
— Добрый вечер. Мне кружку эля.
— Кружку эля, — подхватила хозяйка услужливо. — Холод нынче — зато ясно.
— Да, — коротко согласился мужчина. И, когда от него больше ничего не ждали, прибавил: — По времени года и погодка.
— В аккурат по времени, в самый аккурат, — сказала хозяйка. — Правда ваша.
Мужчина сразу поднес кружку к губам и осушил до дна. Со стуком опустил ее на оцинкованную стойку.
— Теперь повторим.
Женщина нацедила ему пива, и он, взяв кружку, отошел ко второму столу, у очага. Хозяйка, помедлив минуту, вновь села к игрокам, на прежнее место. Она уже приметила гостя: рослый, видный, хорошо одет и нездешний.
Правда, выговор у него был немного в нос, как у любого шахтера из местных, — смесь корнуоллского с североамериканским.
Незнакомец положил ногу на каминную решетку и стал смотреть на огонь. Смуглый румянец играл на его красивом лице с четким, как у исконного корнуоллца, очерком бровей и бездумным выражением темных корнуоллских глаз. Казалось, он целиком ушел в свои мысли. Но вот он принялся наблюдать за игроками.
Хозяйка, дородная, пышущая здоровьем, была темноволоса, с карими небольшими быстрыми глазами. Ее распирало от избытка жизненных сил, она предавалась карточной игре с таким азартом, что невольно заражала мужчин, — они горланили, хохотали, а женщина, покатываясь со смеху, хваталась за грудь.
— Ой, батюшки, умираю! — задыхаясь, приговаривала она. — Нет, в самом деле, мистер Тревороу, так нечестно. Или мы честно играем, слышите, или я бросаю карты!
— Честно? Да кто ж это играет нечестно? — восклицал мистер Тревороу. — Уж не хотите ли вы сказать, миссис Нанкервис, будто я передергиваю?
— Да, хочу. И скажу — передергиваете. Не у вас ли на руках пиковая дама? То-то, и нечего дурачить меня. Я же знаю, дама у вас, не будь я Алиса Нанкервис!
— А, так вас зовут Алисой? Тогда ладно, получайте даму…
— Ну, что я говорила? Видали вы такого когда-нибудь? Ох и проста, небось, женушка у вас, как я погляжу!
И она вновь заливалась смехом. В разгар веселья с улицы вошли четверо в военной форме: коренастый невысокий сержант средних лет, молодой капрал и два молоденьких солдата. Хозяйка откинулась на спинку стула.
— Батюшки! Никак служивые возвернулись — и, похоже, окоченели до смерти…
— До смерти! — вскричал сержант. — Но еще не совсем, мамаша.
— Не совсем, но около того, — хмуро буркнул один из солдат.
— Надо думать, голубчики вы мои. И закусить, я полагаю, не прочь?
— Не мешало бы.
— Сперва не грех промочить горло, — сказал сержант.
Хозяйка захлопотала, готовя выпивку. Солдаты расположились возле очага и протянули руки к огню.
— Вам ужин сюда подавать? — спросила она. — Или на кухне будете?
— Давайте сюда, — ответил сержант. — Здесь оно вроде бы уютнее — если вы, конечно, не против.
— Кушайте, милые, где вам любо, кушайте на здоровье!
Она скрылась. Через минуту в дверях появилась девушка лет шестнадцати. Высокого роста, свежая, с темными, юными, ничего не выражающими глазами и четким очерком бровей, с незрелой мягкостью и бездумностью чувственной кельтской натуры.
— А вот и Марианна! Вечер добрый, Марианна! Как жизнь молодая? — встретил ее хор приветствий.
Она отвечала каждому негромким голосом, с каким-то своеобразным, тихим и очень милым достоинством. Она и двигалась мило, с безотчетной грацией, словно витая мыслями где-то вдалеке. Она вообще держалась как бы на отдалении, вся повадка ее дышала скромностью. Незнакомец, сидя у камина, с интересом наблюдал за нею. Пытливое, острое, непроизвольное любопытство изображалось на его смуглом и румяном лице.
— Я бы тоже поужинал у вас, если можно, — сказал он.
Она обратила к нему свой взгляд, ясный, не замутненный мыслью взгляд неземного существа.
— Надо спросить у матери, — сказала она. Голос ее был легок, как вздох, певуч и нежен. — Хорошо, — почти шепотом сказала она, возвратясь из кухни. — Что вам подать?
— А что у вас есть? — спросил он, глядя ей в лицо.
— Есть холодное мясо…
— Вот и славно.
Незнакомец уселся на конце стола и начал есть вместе с усталыми, притихшими солдатами. Теперь внимание хозяйки целиком сосредоточилось на нем. Ее брови круто сошлись к переносице, на широком здоровом лице было написано смятение, но пристальный взгляд небольших карих глаз сулил недоброе. У этой крупной, широкой в кости женщины глаза были небольшие, цепкие. Одета она была во фланелевую кофточку довольно кричащей расцветки и в черную юбку.
— Что будете пить за ужином? — спросила она с новым, недобрым оттенком в голосе.
Он принужденно поерзал на скамье.
— Да уж как начал с эля, так и продолжу.
Она нацедила ему еще кружку. Потом подсела за стол к нему и солдатам и впилась в незнакомца пристальным взглядом.
— Вы что же, из Сент-Джаста прибыли?
Он поднял на нее свои темные и ясные, непроницаемые корнуоллские глаза и, помолчав, ответил:
— Нет, из Пензанса.
— Из Пензанса! И неужели рассчитываете сегодня поспеть назад?
— Да нет. Нет…
Незнакомец не сводил с нее широко открытых, ясных глаз, похожих на отшлифованные до блеска агаты. В женщине пробуждался гнев. Это было заметно по ее лицу. Но голос ее звучал по-прежнему вкрадчиво, подобострастно:
— Я так и думала — но вы не в наших краях живете?
— Нет… нет, я живу не здесь. — Всякий раз он отвечал не сразу, словно что-то стояло между ним и любым вопросом, обращенным к нему извне.
— А, понятно, — сказала она. — Значит, у вас тут родня.
Опять он посмотрел ей прямо в глаза, точно принуждая ее взглядом к молчанию:
— Да.
Больше он ничего не прибавил. Хозяйка порывисто встала. Гнев резче проступил на ее лице. В этот вечер не было больше ни смеха, ни игры в карты, хотя в обхождении с мужчинами она оставалась по-матерински благодушной и услужливой. Но все равно мужчины присмирели, они слишком хорошо знали и побаивались ее.
Ужин был съеден, посуда убрана со стола, а незнакомец все не уходил. Оба молоденьких солдата пошли спать, приветливо кинув на прощание:
— Спокойной ночи, мамаша. Спокойной ночи, Марианна.
Незнакомец и сержант скупо переговаривались о войне — шел первый год ее, о новой армии, часть которой была расквартирована в этом районе, об Америке.
Небольшие хозяйкины глаза то и дело метали в гостя молнии, буря в ее груди с минуты на минуту нарастала, а он по-прежнему не трогался с места. В ней все ходило ходуном, она едва сдерживалась, и в этом было что-то страшноватое, противоестественное. Она секунды не могла усидеть спокойно. Ее грузное тело как бы помимо воли совершало внезапные, резкие движения, но минуты тянулись, а гость все сидел, и ее сердце грозило разорваться от томления. Она следила, как движутся стрелки на часах. Уже и капрал отправился спать, остался только коротко стриженный пожилой сержант, маленький и жилистый, как терьер.
Хозяйка сидела за стойкой, негодующе шурша газетой. В который раз она демонстративно посмотрела на часы. Без пяти десять, наконец-то!
— Господа, время! — объявила она сдавленным от бешенства голосом. — По домам, голубчики. Прошу — время. Желаю всем спокойной ночи!
Мужчины потянулись к выходу, коротко прощаясь с нею. До десяти часов оставалась одна минута. Хозяйка встала.
— Всех прошу, — сказала она. — Я запираю.
Последний из шахтеров скрылся за порогом. Женщина, большая, грозная, стояла, придерживая дверь. А незнакомец, расстегнув черное пальто, сидел себе возле огня и курил.
— У нас закрыто, сударь, — раздался задушенный, зловещий голос хозяйки.
Сметливый, маленький, схожий с терьером сержант тронул незнакомца за руку.
— Закрывается заведение, — сказал он.
Незнакомец, не вставая с места, обернулся и перевел с сержанта на хозяйку живые, темные, блестящие, как полированные камни глаза.
— Я сегодня остаюсь здесь, — коротко сказал он на своем корнуоллско-американском наречии.
Хозяйка стала как будто выше ростом. И странно, жутковато завела глаза.
— Вот как? — воскликнула она. — Да ну? Это кто ж так распорядился, позвольте спросить?
Он снова поднял на нее глаза:
— Я распорядился.
Машинальным движением она закрыла дверь и, как большая грозная птица, надвинулась на него. Ее голос окреп, он звучал хрипловато:
— Что значит «я», скажите на милость? Кто вы такой, чтобы распоряжаться в моем доме?
Он следил за нею, не шевелясь.
— Ты знаешь, кто я такой, — проговорил он. — Во всяком случае, я знаю, кто ты такая.
— Ах, да? Серьезно? И кто же я такая, объясните, если не затруднит?
— Хозяйка моя, вот кто. Законная жена. И ты это знаешь не хуже меня.
Женщина содрогнулась, будто в ней что-то взорвалось. Глаза ее бешено вспыхнули, она завела их снова.
— Знаю? — крикнула она. — Еще чего! Ничего я такого не знаю. Ничего! Вообразил, будто можно зайти в трактир и так это, между прочим, заявить, будто я ему жена, — а я и поверила! Нет, уважаемый — уж не ведаю, как вас величать, — вы обознались. Никакая я вам не хозяйка, так что будьте любезны, ступайте отсюда сию минуту подобру-поздорову, покуда я не кликнула людей, чтобы вас выставили.
Незнакомец поднялся, слегка вытянув шею в ее сторону. Он был хорошо сложен, этот корнуоллец в расцвете сил.
— Ты что это, а? Или не узнала меня? — проговорил он певучим голосом, невыразительным и глуховатым, но настойчивым: — всякий уловил бы в нем сходство с голосом хозяйкиной дочери. — Я бы тебя, например, узнал где хочешь. Верь слову! С единого взгляда узнал бы. Уж ты мне поверь.
Женщина смешалась.
— Мало ли что, — ответила она отрывисто. — Мало ли кто что скажет. Это проще простого. Мое имя на десять миль кругом почитай что всякий знает и уважает. А вот кто такой вы — неизвестно.
Она подбавила в голос яду:
— Прямо говорю — знать вас не знаю. Чужой и чужой — я вас, думается, и в глаза-то никогда раньше не видала.
Ее богатый оттенками голос звучал ядовитой насмешкой.
— Нет, видала, — все с той же основательностью возразил мужчина. — Очень даже видала. Имя ты носишь мое, и Марианна у тебя — от меня, она моя дочка. А сама ты — моя хозяйка, и это сущая правда. Не будь я Уилли Нанкервис.
Он произнес это как очевидную истину. На его красивом лице сквозь неусыпную настороженность проступало железное упорство, и это упорство бесило хозяйку больше всего.
— Ах ты, злодей! — крикнула она. — Как у тебя совести хватило, злыдень, явиться в этот дом и разговоры со мной разговаривать? Подлец ты после этого, вот ты кто!
Он окинул ее взглядом.
— Согласен, — хладнокровно сказал гость. — Все справедливо. — Он чувствовал себя неловко перед этой женщиной. Но он не боялся ее. Было в нем что-то непроницаемое, подобное его глазам, блестящим, как отшлифованные агаты.
Трактирщица выпрямилась во весь рост и угрожающе подступила к нему.
— Вот и убирайся из этого дома, понятно? — Она топнула ногой в порыве ярости. — Сию же минуту!
Он следил за каждым ее движением. И видел, что ее подмывает ударить его.
— Нет, — проговорил он с мягким нажимом. — Я же сказал, что останусь здесь.
Он робел, зная, на что она способна, но это ничего в нем не меняло. Женщина на мгновение замялась. Ее янтарно-карие небольшие глаза сузились, как у тигрицы, превратясь в две щелки слепой, лютой ярости. Мужчина поежился, но не дрогнул. И тут она спохватилась. Она кликнет войско себе на подмогу.
— Это мы еще посмотрим, останетесь вы или нет. — Жутковато, странно заведя глаза, она повернулась и бурно удалилась из комнаты. Мужчина прислушался: вот она поднялась по лестнице, вот постучала в дверь одной из спален.
— Солдатики, вы не сошли бы на минутку вниз? — раздался ее голос. — Вы мне нужны. У меня тут затруднение.
Гость снял кепку, снял черное пальто и бросил и то и другое на скамейку, стоящую позади него. Черные волосы его были коротко острижены и тронуты на висках сединой. Темно-серый, отлично сшитый костюм американского покроя и рубашка с отложным воротником сидели на нем превосходно. Сразу скажешь: преуспевающий, статный, видный мужчина. Некоторая окостенелость в развороте его плеч происходила оттого, что, работая на рудниках, он дважды ломал себе ключицу.
Маленький, похожий на терьера сержант исподтишка разглядывал его.
— Это, стало быть, супруга ваша? — спросил он, указывая кивком в сторону ушедшей женщины.
— Она самая, — коротко отчеканил мужчина. — Законная жена.
— Давно не виделись с нею, похоже?
— Шестнадцать годов будет, в марте месяце.
— Хм-м!
С этим лаконичным заключением сержант снова задымил трубкой.
Хозяйка между тем возвратилась, ведя за собой трех молодых солдат — они вышли, слегка сконфуженные, в одних носках, брюках и нижних рубашках. Женщина в театральной позе остановилась у конца стойки и воскликнула:
— Этот человек нипочем не желает уходить из моего дома, он заявляет, что остается здесь ночевать! Вы сами знаете, мне негде его положить, — верно? И потом, у меня нет в заводе пускать на ночлег всех проезжающих. А он все равно собирается остаться! Только, покуда я жива, этому не бывать, и слово мое твердо до последнего вздоха! Не бывать этому, если вы, ребята, и впрямь мужчины и не откажетесь помочь женщине, за которую некому заступиться.