— В таком случае нет ничего проще.
— Как хорошо! — воскликнула она.
Он видел, что Мери мечтает исключительно о доме, о земле, и о своей роли «тетушки» для Моники и детей. Она храбро и решительно собиралась начать свою стародевичью жизнь. Но это совершенно не входило в его расчеты. Такая «тетушка» ему вовсе не была нужна.
Они направились к дому и осмотрели его. Дом Мери понравился. Все слегка обветшало, но содержалось в чистоте и аккуратности. Эмма пекла пирожки и по комнатам разносился тонкий запах подгорелого теста. Мери зажгла лампу в маленькой гостиной, пододвинула стул и уселась за стол разглядывать альбом с фотографиями. Взглянув на первую фотографию, Джек невольно вздрогнул: он увидел читающую старую даму в кружевном чепце и пышном шелковом платье; старый господин в белых брюках, старомодном сюртуке и бакенбардах стоял, небрежно облокотившись на ее стул. Такая же фотография красовалась на почетном месте в альбоме его матери: ее родители.
— Взгляни-ка! Это мой дед и бабушка. Тот самый, который отрезал ногу бабушке Эллис!
Мери внимательно посмотрела на фотографию.
— Какой он, по-видимому, был властный человек. Надеюсь, что ты не такой.
Мери перевернула страницу и увидела портрет двух молодых дам. Кто-то крестообразно перечеркнул лицо одной из них. Это, вероятно, были тетки Джека.
— Не его ли это мать? — спросила Мери. — Как она хороша!
Джек взглянул на портрет молодой женщины. В своем пышном платье и изящных локонах она совсем не выглядела чьей-либо матерью.
Подняв голову, Мери увидела в зеркале лицо Джека, строго сжатый, но слегка насмешливый рот, раздувшиеся ноздри и пристальный, самоуверенный взгляд. Это властное лицо было новым и почти испугало ее. Ее бросило в жар при мысли о том, как близко он стоит от нее.
Перевернув еще одну страницу, она слегка вскрикнула. Там была фотография молодого франта с опущенными черными усами, с черными бакенбардами и с большими черными, томными глазами. Он был снят с тросточкой в изысканно-сентиментальной позе. Над карточкой было написано каким-то странным почерком:
Досточтимый Джордж Рат
Проклятый отец.
— Ах! — воскликнула Мери и закрыла лицо руками. Она, очевидно, узнала в молодом франте своего отца.
— Ты уже видела когда-нибудь эту фотографию?
Но Мери, закрыв лицо руками, была не в силах выговорить ни слова.
— Не мучься понапрасну, — сказал он ей. — Все мы более или менее одинаковы. Совершенных людей нет.
Мери встала и вышла из комнаты. Через несколько минут пришел мистер Джордж.
— Что случилось с Мери? — недоуменно и с досадой спросил он.
Джек пожал плечами и показал фотографию. Старик нагнулся, взглянул на нее и рассмеялся. Затем положил ее к себе в карман.
— Да, надо признаться, все женщины бегали за ним по пятам. Мать Мери была безумно влюблена в него, когда ему было далеко за пятьдесят. А женился на ней потому, что она считалась богатой невестой. Но бедняжка умерла слишком рано и он ничего не получил, равно как Мери, потому что была его дочерью.
Старик насмешливо улыбнулся.
— Он умер в Сиднее несколько лет назад. Бедняжка Мери вне себя. Мы всегда скрывали от нее это.
— Пусть привыкает! — сказал Джек, которому не понравилась сентиментальная легенда старика.
— К чему привыкает?
— Надо же ей когда-нибудь пожить собственной жизнью.
— Что вы хотите сказать? Такого рода жизни она, пока я жив, вести не будет.
— Что же, ей в таком случае оставаться старой девой?
— Вот еще! Старой девой! Она выйдет замуж, если захочет!
Они пошли в кухню, где был накрыт вечерний чай. Мери поджидала их. Она вполне овладела собой, только была грустнее обычного.
Джек подсмеивался над ней и поддразнивал.
Как только кончили ужинать, Джек встал и пошел посмотреть свою лошадь. Мери взглянула на него, когда он брал шляпу и фонарь; ей не хотелось, чтобы он уходил.
— Ты не надолго?
— Разумеется, нет! — Но в сущности он рад был уйти. Ему не сиделось с Мери и стариком. Он бродил взад и вперед по конюшне, намереваясь устроиться в ней на ночь. Хижина на руднике была ему больше по вкусу. От убранства буржуазных квартир его просто тошнило. Он никогда не сможет жить на этой ферме. Вся атмосфера не нравилась ему. Он задыхался в ней. Его тянуло опять либо на Север, либо на Запад.
Внезапно он услышал чьи-то шаги; к нему пробиралась Мери:
— Случилось что-нибудь с лошадью?
Она заметила разложенное на соломе одеяло.
— Кто здесь спит?
— Я.
— Позволь принести тебе, по крайней мере, простыни! — воскликнула она. — Дай хоть прилично постелить тебе.
Он рассмеялся.
— Что это значит «приличная постель»? Разве эта — неприличная?
— Неудобная, — с достоинством ответила Мери.
— Для меня удобно. Я ведь не приглашал тебя спать здесь.
— Ты больше не придешь? — спросила она, направляясь к двери.
— Разве здесь не лучше? В доме как-то душно. Послушай, Мери, я не думаю, что смогу жить здесь когда-нибудь.
— Что ты собираешься в таком случае делать?
— Право, не знаю. Это я выясню, когда вернусь на рудник. Но не хочешь ли ты получить это имение? Я отдам тебе его, если хочешь. Ты, в сущности, самая близкая родственница покойного.
— Почему ты хлопочешь обо мне?
— Я вернулся ради тебя. Я же говорил тебе, что приду за тобой. Вот я и пришел.
— Ты теперь женат на Монике.
— Конечно. Но леопард ведь не меняет шкуры, когда уходит со своей самкой в логовище, Я сказал, что приду и пришел.
— А Моника? — насмешливо спросила Мери.
— Моника? Да, она, как тебе известно, моя жена. Но не единственная. Почему нет? Она ничего от этого не потеряет!
Они молча пошли обратно в гостиную, где мистер Джордж читал какие-то бумаги.
— Я все обдумал, мистер Джордж, — сказал Джек, — и решил, что я здесь жить не буду. Я отправлюсь на северо-запад и займусь там скотоводством. Это мне больше по вкусу, нежели хлебопашество и молочное хозяйство. Поэтому это имение я предлагаю Мери. Пусть она им распорядится по своему усмотрению. У меня такое чувство, что эта ферма по праву принадлежит ей.
Мистер Джордж давно уже втайне лелеял эту мысль и испытывал досаду, когда Джек так спокойно вступил во владение.
— Разве можно раздаривать такое имущество?
— Почему же нет? Денег у меня достаточно. Я гораздо охотнее подарю ферму Мери. Но если Мери не пожелает принять от меня это имение, то прошу вас кому-нибудь продать его.
— Я во всяком случае отказываюсь, — заявила Мери.
— Это еще почему? Что за глупости, если молодой миллионер желает тебе преподнести владение!
— Не хочу, не хочу! — раздраженно повторяла Мери.
— Мери, — сказал Джек, — пойдем на воздух, послушаем, как поет соловей.
— Пойди ненадолго, если хочешь, — согласился старик.
Она нехотя пошла за Джеком по двору в сторону конюшни. У двери она остановилась в нерешительности.
— Приходи ночевать ко мне в конюшню! — сказал он ей необычайно низким, грудным голосом и с замирающим сердцем.
— Ах, Джек! — жалобно воскликнула она. — Ты женат на Монике — я не могу — ты принадлежишь Монике. Зачем ты мучаешь меня?
— Я вовсе не мучаю тебя. Приходи ко мне. Я тебя тоже люблю.
— Но ты любишь и Монику?
— Я буду любить ее в свое время. Теперь я люблю тебя. Я не разбрасываюсь. Сперва у меня одна, потом другая. Приходи в конюшню ко мне и к лошадям.
— Перестань мучить меня! Я ненавижу себя. Ты хочешь сделать из меня рабыню!
— Почему рабыню? А кто ты теперь? Рабыня предрассудков.
— Я сама это знаю. Покойной ночи! — Она повернулась и убежала в дом.
Он был поражен! Он не ожидал, что Мери сбежит от него. Может ли он теперь добиться своего другим путем? Почему же нет? Даже если весь мир восстанет против него — почему нет?
ГЛАВА XXV
Обратный путь
Но на обратном пути в Перт, когда Мери молча и чопорно сидела в коляске, а мистер Джордж был погружен в собственные мысли, когда они проезжали мимо чужих ферм и люди раскланивались с ними, когда синее море распласталось перед глазами, Джек думал: «Следовало быть осмотрительнее. Впредь буду хитрее. Мир холоден и осторожен и кровь у него холодна, как у муравьев и тысяченожек. Все люди готовы убить меня, потому что я не похож, как они, на муравья. Мери тоже была бы этому рада… Она считала бы себя отомщенной. А старина Джордж подумал бы: так ему и надо! Все были бы довольны, кроме Тома и Ленни… Даже Моника, хотя она мне и жена. Она тоже считает меня достойным всяческой кары, потому что я не таков, как ей хочется… Поэтому одним уголком своей души она ненавидит меня и если бы я протянул руку, она ужалила бы смертельно, как скорпион. Так было всегда. Таковы были тетки, отец. Мать не убила бы меня, но даже и она не помешала бы сделать это другим… Мне кажется, что на всем свете только Джейн, дочка Казу, любит меня таким, каков я есть… Странно, все близкие готовы душу за меня отдать, когда им кажется, что я солидарен с ними. Если бы я умолял Мери отдаться мне, сознавая, что это грех и так не должно быть, но на коленях молил бы ее об этом, она немедленно прибежала бы ко мне. И Моника торжественно простила бы меня, если бы я в раскаянии пришел молить ее о прощении. Но оттого, что я презираю все эти россказни о грехе, не умею валяться в ногах, заявляю, что прав, и нахожу, что для обеих женщин — честь жить открыто в моем доме, они готовы убить меня.
А я-то, дурак, хотел создать свой собственный мирок! Я вспомнил Авраама и других ветхозаветных праотцов. Я мечтал приобрести в северной части страны землю, большое пространство необработанной земли, построить дом и обзавестись хозяйством. Я хотел, как Авраам, жить там с моими женами и детьми моих жен, с Томом, с Ленни и их семьями… Жить честно, просто, бесстрашно… В конце года делить прибыль поровну между всеми. Мечтал, что дети мои явятся новой расой, с новой, полной отваги верой в новое человечество… Свой собственный мирок… Да разве он был бы возможен с этими людьми? Нет, нет, мне суждено быть одному, всегда одному»…
ГЛАВА XXVI
Всадник на караковом жеребце
Выехав из Перта, Джек вздохнул с облегчением. До рассвета оседлал он лошадь и поехал вдоль реки. Он любил природу, раннее утро, ощущение новизны. В отношениях с посторонними людьми он был обычно приветлив и ладил почти со всеми. Но с близкими был скуп на слова, неуступчив и зачастую придирчив. Поэтому больше всего страдали от него его же друзья. Он отлично знал, как тяжело приходится Монике и Ленни от его неприступности и заносчивости. Все это пришло ему в голову в то время, когда он ехал вдоль реки на своем караковом жеребце. Казалось, жеребец тоже наслаждался ездой, если Джек ехал один. Общества, в особенности людского, он не выносил.
Джеку, когда он — как после неудачи с Мери — бывал недоволен собой, необходимо было очутиться на лошади. Только езда верхом возвращала ему душевное равновесие.
Этим ранним утром, в успокоительно-приятном общении с верным животным, ему внезапно явилось сознание ненужности для него людей и тех поверхностно-доброжелательных отношений с ними, которые так заполняли большую часть его жизни. Вводить людей в заблуждение такого рода отношениями входило для него в привычку и отчасти было в его характере. Прирожденная приветливость и доброта боролись в нем с протестом против всего направления современной жизни как духовной и эстетической, так и интеллектуальной. Прирожденная доброта одерживала верх, тепло воспринимала случайно встреченного до той поры, пока этот случайно встреченный не обнаруживал общечеловеческих свойств и тем самым не вызывал у Джека гнева и отвращения. В этом заключалась вся дилемма.
Теперь он чувствовал, что должен измениться, что эти поверхностные отношения ничто иное, как самообман.
Из-за гор появилось яркое солнце. Джек остановился у харчевни. Он привязал лошадь к дереву, а сам вошел. Пахло жареным мясом, а он сильно проголодался.
Джек только принялся за еду, как лошадь его стала неистово ржать. Он прислушался. Снова громкое ржание его Адама, а издали послышалось ответное ржание кобылы. Он быстро вышел. Адам стоял, откинув голову, и сверкающими глазами смотрел на дорогу. Как он был хорош! На солнце он блестел словно отлитый из бронзы. А по дороге мчалась дымчато-серая лошадь; наездница — молоденькая, раскрасневшаяся барышня тщетно старалась совладать с ней. Но справиться было невозможно. Кобыла отвечала жеребцу звонким ржанием. И еще раз прозвучал низкий, как колокол, и глубокий призыв жеребца. Барышня, ехавшая верхом, была мисс Блессингтон. Джек схватил своего упиравшегося коня, втолкнул его в конюшню и запер, не обращая внимания на раздававшийся оттуда стук копыт и бурное ржание. Молодая кобыла мчала свою беспомощную, раскрасневшуюся наездницу прямо к конюшне. Джек снял девушку с седла и придержал лошадь.
— Я выпущу ее на выгон, — сказал Джек.
— Пожалуйста.
Он с тревогой поглядывал на конюшню, где обезумевший жеребец, казалось, что-то сокрушал.
— Не пустить ли обоих на выгон? — предложил Джек. — Это было бы самое разумное.
— Да, — смущенно ответила она. — Я тоже думаю, что это будет самое правильное.
— Каково зрелище! — весело крикнул вернувшийся с выгона Джек. Вы ничего не будете иметь против, если у вашей кобылы будет жеребенок от моего красавца?
— Нисколько. Я буду очень рада.
— Вы случайно приехали сюда?
— Нет, я надеялась встретить вас. Мери сказала, что вы собираетесь рано уехать.
— Вы хотели встретиться со мной? — удивился Джек.
— Не знаю, так хотелось.
— Какая экспансивность! — засмеялся он. Девушка сперва пристально и лукаво взглянула на него, как бы обороняясь, но затем весело рассмеялась ему в ответ.
— Почему вы так внезапно уехали?
— Вовсе не внезапно. Мне надоело.
— Надоело? Что?
— Все.
— Даже Мери?
— Главным образом Мери.
Она еще раз пристально, удивленно и вопросительно посмотрела на него и снова засмеялась.
— Отчего, главным образом, Мери? По-моему она очень мила. Она была бы такой хорошей мачехой.
— Неужели вам хочется иметь мачеху?
— Да, очень. Отец захотел бы тогда освободиться от меня; я стала бы ему только помехой.
— Вам хочется, чтобы от вас освободились?
— Да, очень.
— Отчего?
— Мне хочется уехать.
— В Англию?
— О нет, только не это, никогда! Я хочу уехать из Перта. В необитаемые места, на Северо-Запад.
— Зачем?
— Чтобы уехать.
— От чего?
— От всего, просто-напросто от всего!
Ее необыкновенная решимость и самонадеянность забавляли Джека. Он никогда еще не встречал такого оригинального, курьезного маленького существа.
— Вы должны приехать к нам, когда мы будем с Моникой на Северо-Западе. Хотите?
— Охотно. Когда это будет?
— Скоро. Еще в этом году. Можно передать Монике, что вы приедете? Она будет рада женскому обществу.
— Вы уверены, что я не помешаю?
— Уверен. Вы для этого достаточно осторожны.
— Это только с виду.
— Когда же вы приедете?
— Когда угодно. Хоть завтра. Я совершенно самостоятельна. У меня есть маленькое наследство от матери, вполне достаточное для моих потребностей. Притом я совершеннолетняя. Я думаю, что если я уеду, отец женится на Мери. Я бы очень этого хотела.
— Почему?
— Это дало бы мне свободу.
— На что вам свобода?
— Да на все! Смогу тогда свободно дышать, свободно жить, свободно не выходить замуж. Я отлично знаю, что они хотят выдать меня.
— За кого?
— Ах, ни за кого определенно. Просто выдать замуж. Понимаете?
— А вы не хотите этого?
— Нет, конечно, нет. Не за тех людей, которых я знаю. Не за таких мужчин. Никогда.
Он громко рассмеялся, и она, взглянув на него, засмеялась тоже.
— Вы не любите мужчин? — спросил он, улыбаясь.
— Нет, не люблю. Они мне противны.
Ему необыкновенно нравились ее лаконичные, спокойные определенные ответы.
— Всех мужчин вообще?
— Пока да. Вообще мысль о браке мне противна. Я ненавижу его. Мне кажется, ничего не имела бы против мужчин, если бы с ними не был связан вопрос о браке. Я не могу примириться с браком.
— А мужчины вне брака?
— Не знаю, пока нет, невозможно.
— Что невозможно?
— Мужчины. В особенности один мужчина.
Джек умирал со смеху. Она была чем-то совершенно новым для него. Она знала свет и общество лучше, чем он, и ее ненависть к ним была яснее, определеннее и упорнее. В этом отношении она опередила его.
— Хорошо, — сказал он, как бы заключая с ней союз. — На Рождество мы пригласим вас к себе.
— Согласна!
— Итак, решено?
— Великолепно! — улыбнулась она. — Мне кажется, вы из тех, которые держат данное слово.
Она встала. Успокоившихся лошадей поймали и оседлали. Она посмотрела сперва на его огненного жеребца, потом на свою дымчатую и рассмеялась.
— Что из этого выйдет? Точно солнце обручилось с луной!
— Действительно! — воскликнул он, подсаживая ее на седло.
— До поры до времени наши пути расходятся, — сказала она.
— До Рождества. Но тогда, не правда ли — лунная царица навестит солнечного царя? Приведите с собой кобылу. В то время она должна будет жеребиться.
— Конечно, приведу! До свидания, до Рождества! Я верю, что вы сдержите слово!
— Сдержу. До свидания, до Рождества!