Джек чувствовал, что завяз в этой семье, растворился в ней, никогда не сможет жить без нее. Родители, Англия, даже будущее стали ему безразличны. Он полюбил также каменный дом, в особенности южную сторону его, где росло перечное дерево. Войдя в парадную дверь, чего никто никогда не делал, попадали в маленькую переднюю, с одной дверью в «чистую комнату», и с другой в «отходную», ибо комната эта предназначалась только для этой цели, потому что, как объяснил ему Том, «лестница была слишком узка для гроба». Из передней спускались одной ступенькой ниже в столовую, оттуда подымались ступенькой выше в кухню и налево — в комнату бабушки. Весь дом раньше состоял только из комнаты бабушки, остальное пристроили позже. В Австралии это часто делается. Из столовой попадали прямо на заднюю веранду, окруженную четырьмя деревьями, затем в сад и на двор. В саду было много цветов и колодец; рядом — двор с шелковичным и перечным деревьями по обе стороны кухонного крыльца. Том охотно беседовал с Джеком о семье: какая это была путаница! Сперва шла бабушка, столетняя старуха. Па было пятьдесят лет; он и дядя Казу (умерший) были ее близнецы и единственные сыновья. Но у нее было семь дочерей и, как Джеку казалось, бесконечное число внуков, преимущественно взрослых и тоже семейных. Моника и Грейс — «овечки»; Ленни, Катя, Гог и Магог, Гарри, Элли и Бэби — это были «дети». Том — сын не Ma, а другой матери, не был на них похож. Джек, так страстно влюбленный во всю семью, готовый всегда ей услужить и сидящий над шитьем мешков, представил себя в роли «волка в овечьей шкуре» и рассмеялся. Он нежно любил дерзкого Ленни. Для Джека — английского школьника — Ленни казался чем-то феноменальным. Если ему случалось ушибиться, то в течение нескольких минут он горько плакал. Слезы текли из его глаз, как ручеек из ущелья. Когда читал что-нибудь грустное, то тоже плакал, вытирая рукавом глаза. Он был жаден и ел неимоверно много, но это не вредило ему. Он охотно и серьезно читал наизусть стихи и латинские фразы, с ужасающим ударением, но совершенно не смущаясь. Все, что он делал, казалось ему совершенно правильным. Мать его была от него без ума. Он умел делать три вещи: во-первых, ездить верхом без седла, стоя, лежа, как угодно, — он ездил не хуже циркового наездника. Во-вторых — невероятно хвастаться. В третьих — смеяться. Лицо его, когда он разражался внезапным смехом, светилось таким блаженством, задором, отвагой, что у всякого душа таяла при виде его.
Том был для Ленни героем: рассудительный, но не шибко умный Том; даже недалёкость Тома казалась Ленни мужественной. Ленни был любимцем, эльфом. Но Том был хорошим, средним человеком, а потому — героем. Джек тоже любил Тома. Но он не до такой степени восхищался его мужественностью. И его оскорбляло немного, что необыкновенный, чуткий Ленни так всецело повиновался этому добродушному простаку. Но все же это было так. Том был главой, даже для Джека.
* * *
Когда Том уезжал, Джеку казалось, что в любой работе исчезала главная ось. Мистер Эллис не был осью дела. Ею мог быть только краснощекий простак Том.
Том частенько болтал с Джеком, преимущественно о семье:
— Мой дед был купцом и потерял все состояние в каком-то предприятии. В Мельбурне он женился на бабушке и привез ее сюда. Сперва было трудно, но они справились. Затем дед умер без завещания: это осложнило положение вещей. Па и Казу были близнецы, но из них Па старший. Но Па в то время странствовал: он годами отсутствовал и никто не знает, где он был и что делал. Но бабушка его больше любила и устроила все в его пользу. Трудно ей было отстранить «рыжих». Мы называем семью дяди Казу — «рыжими». Тетки были на их стороне и уверяли, что Казу — старший, а не Па. Ну, да это теперь все равно. Дядя Казу был препротивный. Он тоже умер без завещания. У него осталось семь сыновей и ни одной дочери. Старший ведет хозяйство. Па тоже не хочет «делать завещания» (что согласно австралийским законам обозначает — Джек знал это — переход всего имущества Тому). Да, так обстояло дело, когда Па вернулся: Вандоу была в его распоряжении. Он привез с собой меня, закутанного в одеяло. Старый Тим приехал с ним, да моя старая кормилица. Вот и все, что про меня известно. Так я и не знаю ни откуда, ни кто я. А Па ни единым звуком об этом не упоминает.
Он привез с собой немного денег и бабушка настояла, чтобы он женился на Ma, «ради меня», она говорила, что я отвратительный лягушонок и что меня надо хорошенько воспитывать. Так Ma и поступила. Но бабушка меня никогда не любила. Странно, как подумаешь, отчего это я уродился таким уравновешенным и заурядным, таким как все, а Лен таким умным и таким взбалмошным. В сущности, мне бы следовало быть Леном, а ему — мною.
Кто была моя мать? Вот, что я хочу знать. А Па не говорит.
Она, во всяком случае, не была темнокожей, а остальное мне безразлично.
А все-таки нет, не безразлично. — Том сильно ударил кулаком по ладони.
Странно со стороны Тома. Все так зависели от него, он был героем хутора. А между тем и он хотел быть иным. Никогда не угадаешь, какими люди сами себя считают.
* * *
Что до «рыжих», то Джек побывал у них раза два или три. Это была грубая ватага мужиков и юношей. Холостяцкая компания. Если случалась у них какая-нибудь особая работа — Эллисы шли к ним на помощь. А «рыжие» со своей стороны помогали в Вандоу.
Джек чувствовал, что «рыжие» его недолюбливали. Рыжему Эллису, старшему сыну, было около тридцати; высокий, жилистый, краснощекий детина с рыжими волосами и бородой и тупыми голубыми глазами.
Однажды утром Джека послали к «рыжим». Это было во время первых дней его пребывания на ферме.
Старший брат встретил его во дворе.
— Где твоя лошадь?
— У меня ее нет. Мистер Эллис сказал, что ты одолжишь мне.
— Ездить верхом умеешь?
— Так себе.
— Чего ты здесь носишь костюм для Гайд-парка?
— У меня нет другого Для верховой езды, — ответил Джек, поглядев на свои старые штаны.
— Единственная свободная лошадь — Стампеде. Можешь брать или не брать, если боишься. Мне надо идти к овцам. Если ты собираешься весь день здесь болтаться и ничего не делать, то будь любезен, скажи дяде, что я тут ни при чем.
Джек колебался. С колониальной точки зрения он, конечно, ездил верхом недостаточно хорошо. Но ему был противен оскорбительный тон Казу. Он медленно подошел к Стампеде. В этот момент Казу, жуя какую-то травку, выходил из сарая.
— Седлайте его, — обратился Джек к аборигенам. — Я попробую.
Работники ухмыльнулись. Эта история их забавляла. Благодаря своей стремительности и легкости Джек мгновенно очутился в седле. Работники отпустили уздечку, лошадь встала на дыбы, затанцевала на задних ногах и снова опустилась. Затем, как ракета пронеслась вокруг двора. Работники и Казу отпрыгнули в сторону, но Джек держался молодцом. Его кости трещали, шляпа улетела, сердце учащенно билось. Но пока лошадь не пыталась опрокинуться с ним назад, он мог еще держаться. Ему, собственно, даже не было страшно. Он крикнул работникам: «Откройте ворота!» А сам тем временем старался успокоить лошадь. «Тише, тише», — приговаривал он спокойным доверчивым голосом. И все время, как железом, сжимал шенкелями ее бока. Он не верил в прирожденную злобность лошади. Он никогда не верил в прирожденную злобность какого бы то ни было существа, кроме человека, и не хотел усмирить лошадь только силой своего превосходства. Он лишь хотел сдержать ее ногами, пока она не успокоится, и человек и животное начнут понимать друг друга. Но он знал и то, что не может ни на минуту ослабить тиски своих сильных ног, иначе ему грозит неминуемая смерть.
Стампеде не был подготовлен к открытым воротам. Он понёсся, как будто бы брал огненный барьер. Очутившись в поле, он мчался, бил ногами, становился на дыбы, снова мчался, снова брыкался и опять мчался. Джек как бы врос в лошадь, чувствуя, что голова его вот-вот оторвется от плеч. Работа была трудная, но он твердо знал: ослабь напряжение хоть на минуту, и ты — труп. Затем он заметил, что Стампеде понес, что Казу приближается на серой кобыле, перед ними были последние ворота — и произошло чудо: Стампеде остановился, пока не подошел Нед и не открыл ворота. Джек был окончательно разбит, кости хрустели в суставах. Но они доехали до овчарни, где все «рыжие» молча на них уставились.
Джек соскочил, несмотря на то, что колени подгибались и руки дрожали. Лошадь была вся в мыле. Он живо расседлал ее и похлопал по мокрой шее. Джек посмотрел на «рыжих» и на Казу. Тот выдержал его взгляд и некоторое время оба не сводили друг с друга глаз.
Джек еле держался на ногах. Но в душе он нисколько не боялся этого рыжего, злобно глядевшего на него парня. Он знал, что Казу нисколько не выше его, хотя был и сильнее, старше и вдобавок стоял на собственной земле.
Затем они без разговоров приступили к стрижке овец.
* * *
Джек все еще сидел за шитьем мешков. Было полуденное время. Он надеялся услышать стук колес экипажа, хотя раньше вечера его ждать не приходилось.
Его слух, приучившийся к австралийской бдительности, стал различать еле уловимые шорохи. Быть может, это был и не слух. Давний житель дебрей развил в себе как бы более обостренную способность ощущать и толковать еле заметные проявления жизни природы. Джек был австралийцем-новичком. Но он подметил эту способность в Томе и захотел развить ее в себе. Он хотел научиться слышать неслышное, обрести своего рода ясновидение.
Стояла еще дождливая погода, но день был теплый, мягкий, сонный, почти беззвучный. Он встал, вышел на минуту на порог потянуться и близ сарая неожиданно увидел какое-то странное шествие с рыжим Казу во главе.
— Иди домой и скажи тете, что Герберт расшибся, и что мы его несем!
Миссис Эллис защелкала языком:
— Те-те-те, как только с ними что-нибудь случится, сейчас же прибегают к нам. — И она тотчас же направилась в столовую. Бабушка сидела там в углу, у огня.
— С кем, что случилось? — спросила она раздраженно. — Надеюсь, ни с кем из наших?
— С рыжим Гербертом, — ответила миссис Эллис.
— Положи его в комнату к мальчикам.
Но миссис Эллис подумала о своих любимых мальчиках и заколебалась.
— Ты думаешь, что это серьезно, Джек? — спросила она.
— Они несут его на двери, — ответил он. — Как будто дело неважно.
— Боже мой, — ворчала бабушка, — почему ты не говоришь сразу, что не хочешь класть его к мальчикам? У меня в комнате есть свободная кровать. Положи его туда. Но по-моему он мог бы лечь на кровать Тома, а Том поспит на диване.
«Бедный Том!» — подумал Джек.
— Не стойте же здесь, как два истукана, — бабушка застучала клюкой, — идите, действуйте!
Джек опустил глаза и мял шляпу в руках. Бабушка заковыляла впереди всех. К своему удивлению он заметил, что у нее деревянная нога.
— Поди и приведи болвана доктора, — крикнула она устрашающе громким голосом.
Джек пошел. Доктора Ракетта не было в его комнате и мальчик стал стучаться в каждую дверь. Он заглянул в те комнаты, двери которых были приоткрыты. Это, верно, была комната девочек: две кровати, свежие белые покрывала, голубые банты на занавесках. Когда же они вернутся? Вот супружеская кровать и две детские в одной комнате. Он дошел до закрытой двери. Верно, он здесь? Он постучался и позвал. Ни звука, Джеку подумалось, что он сейчас попадет в комнату Синей Бороды. Было противно заглядывать во все эти спальни. Он снова постучался и открыл дверь. Повеяло странным запахом химических веществ. Темное помещение, закрытые ставни, несколько книг, атмосфера тихой грусти. Но доктора не было. Его, очевидно, не было дома. Джек пошел на луг, поймал Люси, верховую лошадь, оседлал ее и мелкой рысцой поехал на авось.
— Наверно пора доить коров! — Джек повернул обратно во двор. Все еще ни живой души. Как будто все вымерли. Наконец, с заднего крыльца вышел Па с засученными рукавами, более одутловатый и багровый, чем когда-либо, но с обычным приветливым выражением лица.
Джек начал доить, хотя делать это умел неважно. Па тоже придвинул стул и стал доить. Обычно он только наблюдал за этим делом. Кое-как справились, Джек переменил обувь, вымылся и надел куртку. По дороге чуть было не наступил на Бэби, поднял ее и понес в дом.
Обычно, когда они возвращались с дойки, «чай» — иными словами, бараньи котлеты, яйца и бифштексы — был уже подан. Сегодня же мистер Эллис сам подбрасывал эвкалиптовые ветки под котелок, распространяя привычный аромат кухни, а миссис Эллис в это время накрывала на стол. Обычно ужинали в столовой, но сегодня чай пили в кухне под гнетущее молчание, как при похоронах. Зато из комнаты бабушки доносился сильный шум.
Джек должен был присматривать за сидящей с ним рядом Бэби. Она липкими пальцами вымазала его волосы, прижималась и плевала ему в ухо пережеванными мокрыми крошками. Потом попыталась сползти со стула, но вечер был свеж, ее ручки и ножки холодны как лед и миссис Эллис не позволила спустить ее на пол. Джек чувствовал, что больше этого он вынести не сможет, но на его счастье Бэби совершенно неожиданно заснула, и миссис Эллис унесла ее спать.
О, эта семья! Джек все еще ее любил. Тем не менее в такие дни, как сегодня, он смутно понимал, что настанет время, когда семьи этой ему будет мало. Но что тогда? Что тогда?
* * *
Трое тощих, краснолицых, волосатых, неуклюжих «рыжих» ввалились через столовую к чаю. Они попросили Джека им помочь: Герберт ужасно мечется.
Джек не испытывал ни малейшего желания иметь дело с этими парнями, но должен был встать и пойти.
Аллан Эллис держал одну ногу больного, Росс Эллис — другую и оба обращались к лежащему, как будто бы имели дело с лошадью: тпру, ну-ну, спокойно, брат, спокойно!
Казу, мрачно склонившись над лежащим, как в тисках зажал обе его руки, ругая Джека за то, что он недостаточно быстро перехватил у него одну из них. Герберт был ранен в голову и теперь метался в бреду. Джек взял его руку. Казу стоял по другую сторону кровати; его рыжая, светлая борода светилась. В нем чувствовалась необычная сила, которая Джека невольно очаровывала.
В противоположном конце комнаты лежала бабушка, утопая во множестве подушек, напоминая бабушку из «Красной шапочки». Веселый огонь трещал в комнате и тускло светили четыре-пять сальных свечей. Между кроватью бабушки и кроватью Герберта стояли ширмы, но, сидя у изголовья раненого, Джек мог видеть, что происходит на бабушкиной половине.
Все его внимание поглощал больной. Движения Герберта были судорожные и непредвиденные и все время с резким уклоном в правую сторону кровати. Казу дал держать Джеку левую руку, но тот не мог с нею справиться, когда Герберт начинал буйствовать. Худая, твердая, как железо, рука освобождалась и Казу снова принимался ругать Джека. Ничего другого не оставалось, как только пустить в ход спокойную рассудительность, как раз то, чем не обладали «рыжие». Джек в очередной раз упустил руку больного, и Казу, как лоснящийся красный черт, схватил обе руки и нагнулся над раненым. Желая дать себе более ясный отчет в происходящем, Джек пустил в ход свои старые ветеринарные познания.
Прежде всего он обратил внимание на то, что Герберт гораздо менее буйствует, когда ему не оказывают сопротивления, что он не так сильно стонет, когда не видит перед собой всех окружающих; наконец, что все резкие судорожные движения, выбрасывавшие его из постели, были всегда направлены в одну сторону. Он падал направо. Почему бы его по этому случаю не привязать слева? Левая рука опять освободилась и бешенство Казу сдерживалось только присутствием бабушки. Джек ушел и стал разыскивать Кетти.
— Найди-ка мне старую простыню, — сказал он.
— Зачем? — но пошла и принесла требуемое. — Мать спрашивает, неужели вы собираетесь запеленать Герберта?
— Я хочу попытаться его привязать. Я не сделаю ему больно, — ответил он.
— О, Джек, пусть только меня не зовут к нему дежурить, я не переношу больных.
— Тогда помоги мне с этой простыней.
Они соорудили крепкие бинты. Один из них Джек обмотал вокруг Кетти и привязал к ножке стола.
— Тяни, — приказал он, — тяни как можно сильнее. Не больно? — спросил он, когда она потянула.
— Нисколько.
Джек вернулся в комнату больного; братья, насупившись, молчали. У них было одно желание: уйти, уйти отсюда! Это было ясно.