— Деньги только проходят через наши карманы, а получают их на самом деле наши жены, — согласно заключили все собеседники.
— А кому же и распоряжаться деньгами, как не женщинам? — продолжала наступление трактирщица. — Ведь им приходится заботиться обо всем. А вы только и умеете сорить ими без толку в трактире.
— Да, женщины не умеют сорить деньгами, даже если бы захотели, — заключил Аарон.
Разговор закончился. Наступило продолжительное молчание. Мужчины, оторвавшиеся ради беседы от стаканов, спешили утолить жажду крепким виски. Хозяйка предоставила их самим себе. Она и свой стакан наполнила ликером с содовой водой и пила из него медленными глотками, подсев поближе к Сиссону. Ее близость окутывала его приятной волнующей теплотой. Он любил понежиться, как кот, возле сильного женского тела. Он чувствовал, что сегодня она расположена к нему очень благосклонно: он улавливал незримые токи, шедшие от нее к нему. То и дело откладывая свое вязанье на лавку, где он сидел, она вновь бралась за него, как бы невзначай прикасаясь пальцами к бедру Аарона, и тогда легкая электрическая искра пробегала по его телу.
Тем не менее он не испытывал удовольствия и чувства покоя. Он принес с собой какое-то раздражение и беспокойство, которые не поддавались смягчающему действию виски и трактирщицы. Состояние это было привычно ему; он знал в себе, как тайную болезнь, эту непокорную, подымавшуюся иногда в душе беспричинную раздражительность и враждебность ко всему, что его окружает, и непонятный прилив упорной замкнутости. В эти минуты ему бывали нужны женщины и виски; и еще музыка. Но в последнее время и эти средства перестали помогать. Что-то происходило в нем, перед чем оказывались бессильными и женщины, и виски, и даже музыка. Иной раз во время исполнения любимых его музыкальных вещей, его настроение заползало к нему в душу, как злой черный пес, который непрестанно рычит и не укрощается никакой лаской. От сознания его присутствия Сиссону становилось не по себе. Он рад был бы освободиться от этого состояния одержимости и вновь почувствовать себя добродушным, приветливо ко всем расположенным человеком. Но при одной мысли об этом черный пес ощетинивался и показывал зубы.
Тем не менее он старался держать зверя на привязи и величайшим усилием воли боролся с ним.
Обычно он с удовольствием потягивал виски и наслаждался близостью трактирщицы, благосклонно принимая знаки ее расположения. Но сегодня он не поддавался власти ее чар. В его глаза было вставлено невидимое, дьявольски холодное стекло, лишавшее очарования все, что сквозь него преломлялось, и опасность любовного состязания с этой женщиной, обычно пришпоривавшая его чувственность, теперь не возбуждала его. Его стали раздражать эти уловки кокетливой женской хитрости. Очевидно, он раньше слишком часто ходил к ней. К ней и к другим женщинам. Прощай, игра любви! И виски, настраивающий к ней. Видно, он однажды без меры опился и виски, и любовью и потому сегодня безучастно ходил по берегу расстилавшегося перед ним моря вина и любви.
Одна половина его существа скорбела о том, что он не может заставить себя с головою нырнуть в эти заманчивые для смертного волны, ничто не было бы для него так желательно, как дать своему сознанию утонуть в темной пучине страстей… Увы, это было невозможно!.. Холод сковал его сердце. Ему вспомнилась ясная любовь первых лет его брачной жизни, но это лишь усилило в нем внутреннее сопротивление всему окружающему.
Он вдруг осознал, с какой остротой поднялась в нем сейчас враждебность к трактирщице и всей этой кабацкой обстановке. Холодное, дьявольски-ясное сознание легло как бы вторым слоем на его опьяневший от виски мозг.
— В вашей Индии, вероятно, творятся такие же прелести? — вдруг спросил он доктора.
Индус внимательно посмотрел на Аарона и, помедлив, ответил:
— Пожалуй, что и похуже.
— Хуже? — воскликнул Аарон. — Неужели это возможно?
— Конечно. И именно потому, что у народов Индии больше досуга от забот, чем у населения Англии. Они ни за что не несут ответственности. Вся ответственность лежит на британском правительстве. И народу нечего делать, как только заниматься каждому своим дельцем, да еще, пожалуй, разговаривать о национальном самоуправлении для препровождения времени.
— Но ведь им надо зарабатывать себе на жизнь, — сказал Аарон.
— Разумеется, — ответил доктор, проживший уже несколько лет среди английских шахтеров и привыкший к общению с ними.
— Они должны зарабатывать себе на жизнь, и больше ничего. Вот почему британское правительство для них худшая вещь на свете. И не потому, чтобы оно было плохим правительством. На самом деле надо признать, что вовсе оно не плохо. Даже напротив — это хорошее правительство. И в Индии знают, что оно гораздо лучше, чем то правительство, которое они сами могли бы создать для себя. Но именно потому-то оно так для них и плохо!
— Если это хорошее правительство, доктор, как же оно может быть таким плохим для народа? — спросила миссис Хоузелей.
Глаза доктора впились острым взглядом в Аарона, и, точно наблюдая за ним, он ответил, не глядя на трактирщицу:
— Народам Индии безразлично, приносит им ваше правительство пользу или вред. Они знают, что, если бы они управляли собой сами, они причинили бы себе гораздо больше вреда. Вероятно, они произвели бы величайшую смуту, и дело кончилось бы взаимной резней. Но это не имеет никакого значения, даже если бы в результате этой резни была перебита половина населения, — лишь бы они сделали это сами, по собственной инициативе и за собственной ответственностью.
Кончив говорить, он опять вонзил в глаза Аарона свой бархатно-черный взгляд и не постарался даже скрыть насмешки, которая скривила ему губы.
— Я думаю, что, напротив, это имеет очень большое значение, — сказала ему хозяйка. — Вашим индусам лучше не править своей страной.
По некоторым причинам она начинала сердиться на доктора. Но маленький смуглый индус еще раз наполнил свой стакан и опять усмехнулся.
— Да, какая разница, правят ли они собою сами или нет? Ведь так или иначе, они проживут только до смерти, — рассеянно вставил Аарон Сиссон. Он чему-то улыбался, очевидно, думая о чем-то своем, и только краем уха слушая доктора. Но выражения «британское правительство», и «польза и вред для народа» в устах индуса почему-то раздражали его.
Доктор на мгновение смутился, но быстро оправился и ответил:
— Очень большая разница. Всякий народ должен сам нести ответственность за свою судьбу. Как может народ руководить совершенно другой расой, которая исторически старше его и вовсе не состоит из одних малых детей.
Трактирщица посмотрела на часы.
— Десять минут осталось, господа, — холодно объявила она. Ей было ясно, что Аарон потерян ею на эту ночь.
Мужчины начали прощаться. Раньше всех незаметно исчез, точно испарился, маленький доктор. Хозяйка помогла Аарону надеть пальто.
— Пойдемте с нами на кухню, съедим кусок рождественского пирога на прощание, — сделала она последнюю попытку удержать его.
Вежливо, но решительно он ответил:
— Простите, не могу. Мне нужно домой.
С этими словами он повернулся и вышел на улицу. Хозяйка посмотрела ему вслед долгим взглядом и вдруг побледнела от злости.
Очутившись на улице, гости быстро разошлись, каждый в свою сторону. Один Аарон Сиссон что-то медлил у двери трактира. Он собирался идти домой. Но точно чья-то чужая воля сковывала его движения, чуть только он поворачивался к дому. Казалось, будто какая-то стена внезапно выросла перед ним с этой стороны. Аарон повернул назад к трактиру. Но и сюда идти мешала какая-то сила… Оставалось только вертеться всю ночь флюгером посреди темной улицы у входа в трактир «Под Королевским Дубом».
Аарон Сиссон еще некоторое время вертелся вокруг своей оси, когда его внезапно осенила мысль, что есть возможность выбрать третье направление между домом с женой и детьми и трактиром с его хозяйкой. Вправо от дороги, ведущей домой, в направлении Нью-Брунсвикской шахты тонул во мраке под деревьями Шотльский холм. Аарон с мгновенной решимостью повернулся в эту сторону и, охваченный леденящим отвращением ко всему, что он оставлял за собой, медленной твердой поступью пошел по тропинке в глубину ночи.
III
Зажженная елка
В любом крохотном городишке Англии, заброшенном среди угольных шахт, вы встретите несколько своеобразных людей, совершенно несхожих с теми, кого вы встречали в других местах. Но только надо иметь в виду, что ординарные люди неизбежно встречаются с подобными себе, а люди своеобразные всюду наталкиваются на таких же оригиналов, как они сами. Поэтому всякое общество кажется составленным из отрезков одного куска.
На одном краю обсаженной деревьями дороги, пересекавшей Шотльский холм, стоял трактир «Под Королевским Дубом», и в нем его хозяйка, миссис Хоузелей, была, конечно, женщиной не совсем обычного склада. На другом конце дороги стоял Шотль-Хоуз, где жила семья Брикнелль. Господа Брикнелль тоже были со странностями. Старик Альфред Брикнелль был одним из совладельцев здешних угольных копей. Его английский язык был неправильным, говор выдавал уроженца Дербишира. По наружности он совсем не был джентльменом в снобистском значении этого слова. Тем не менее он умел держать себя с большим достоинством и был всегда очень сдержан. Жена его умерла много лет тому назад.
Шотль-Хоуз стоял в двухстах ярдах от Нью-Брунсвикской шахты. Самая шахта была вкраплена в зелень садов, окружавших виллу, и красная, вечно дымящаяся труба ее непрестанно посылала вонь и гарь в ноздри Брикнеллей. Даже война не погасила этого вечного огня. Несмотря на это, Шотль-Хоуз был прелестной, старинного типа, виллой, тонувшей в зелени окружающих ее лужаек и ягодных кустов. Она замыкала собою дорогу, которая тупиком упиралась в дом. Только узкая полевая тропинка огибала виллу слева.
Наступивший рождественский сочельник Альфред Брикнелль проводил только с двумя из своих детей. Старшая дочь, несчастливая в замужестве, находилась в Индии и там оплакивала свою судьбу; другая дочь, жившая в Стритгеме, не могла покинуть своих малышей. Только Джим, единственный сын, и младшая дочь Джулия, бывшая замужем за Робертом Кэннингхэмом, приехали к отцу на Рождество.
Маленькое общество собралось в гостиной, которую дочери в ту пору, когда за ними ухаживали женихи, превратили в очень мило убранный уголок. Старик сидел в своем мягком глубоком кресле, возле самого камина, в котором пылал огромный огонь. В этом доме не экономили на каменном угле. Прямо из шахты сюда доставляли лучший сорт его, так как хозяин любил, чтобы камин горел у него высоким, густым, ярко-красным пламенем.
Возле него, по другую сторону камина, сидела на мягкой низкой скамеечке девушка с изящным, как на камее, профилем и черными, гладко зачесанными по французской моде волосами. В глаза бросались ее резко очерченные, сильно выгнутые брови и прелестный цвет лица. На ней было простенькое платье из яблочно-зеленого сатина с длинными рукавами и широким подолом и зеленая шерстяная жакетка. Ее звали Джозефина Гэй. Джим находился с ней в официальной связи.
Сын старика Джим Брикнелль был крупный мужчина лет под сорок. Он растянулся в кресле посредине комнаты, на некотором расстоянии от огня, выставив вперед длинные ноги. Подбородок его был опущен на грудь, так что ясно обрисовывалась начинающая лысеть голова и не по летам глубокие морщины на лбу. На лице его застыла странная, полупьяная, полусаркастическая улыбка. Рыжеватые усики были коротко подстрижены.
Круглый стол возле него был заставлен папиросами, сластями и бутылками. Заметно было, что Джим Брикнелль налегал на пиво. Он хотел пополнеть. Такова была важнейшая очередная задача его жизни. Но она ему не удавалась. Впрочем, на самом деле он был худ только в собственном представлении.
Сестра его, Джулия, полулежала в низком кресле между ним и отцом. Она тоже была крепко сложена, но свернулась клубочком, как кошка. На ней было винно-пурпуровое открытое платье, почти без рукавов. Свои густые каштановые волосы она беспорядочно свернула широкими, свободными косами. Она тихо разговаривала с тщедушным бледным молодым человеком, несколько фатоватого вида, в пенсне и темном костюме. Это был друг молодых Брикнеллей — Кирилл Скотт.
Из всего общества один только муж Джулии стоял на ногах возле круглого стола, потягивая из стакана красное вино. Роберт Кэннингхэм был стройный молодой человек, одетый в хаки, с наружностью типичного англичанина. Он был лейтенантом, ожидавшим демобилизации чтобы вновь превратиться в художника-скульптора. Он пил вино большими глотками, отчего глаза его подернулись влажным блеском. В комнате было жарко и сумрачно. Все молчали.
— Не желает ли кто-нибудь стакан вина? — нарушил Роберт полусонную тишину. — Здесь стало жарко.
— Я не хочу, — пробормотал Джим.
— А вы, Джозефина?
— Нет, благодарю вас, — ответила та нараспев.
Джозефина курила короткими порывистыми затяжками. Джулия томно втягивала и медленно выпускала табачный дым колечками. Роберт вернулся к бутылке красного вина. Джим Брикнелль вдруг нетерпеливо встал со своего места, обвел всю компанию скучающим взглядом и презрительно, улыбнулся, показав ряд крупных острых зубов.
— Послушайте, неужели мы ничего не предпримем, чтобы убить время? — капризно сказал он.
В ответ раздался иронический смех. Так нелепо показалось его предложение.
— Не угодно ли вам поиграть в бридж или покер или еще во что-нибудь, столь же безнадежно скучное? — произнесла Джозефина своим четким голосом, обращаясь к нему, как к ребенку.
— Ну вас с вашим бриджем, — скучающе протянул Джим, зевая, выпрямился во весь свой огромный рост и, опять с безнадежным видом опустившись на край кресла, стал по очереди заглядывать каждому в лицо, гримасничая и скаля зубы.
Тут очнулся от дремоты старый Альфред Брикнелль.
— Не пора ли, господа, отложить в сторону вино и папиросы и подумать о постелях? — предложил он, поднимаясь с кресла.
Джим, не вставая, медленно повернулся к отцу.
— Что же делать, папа, в другие вечера, если мы рождественский сочельник проведем в постелях? — сказал он.
— Так вы хотите полуночничать? Отлично. Я покину вас. Только не засиживайтесь слишком долго.
Старик выпрямился во весь свой могучий рост и величественно поклонился. Все почтительно приподнялись, кроме Джима, который продолжал сидеть в кресле, обернувшись лицом к старику.
— Спокойной ночи, папа, — сказал он уходившему отцу.
Джозефина подошла к застекленной двери на веранду. У нее была мелкая, плавная, кукольная походка.
— Какая сегодня ночь! — сказала она, желая переломить установившееся в комнате настроение. Она раздвинула плотные занавески из серого шелка. — Что это? — воскликнула она испуганно. — Что это за свет? Зарево!
— О, это просто горит заброшенная шахта, — успокоил ее последовавший за нею Роберт.
— Как странно! А отчего же она горит?
— Она давно и упорно горит уже целые годы, несмотря на все усилия победить огонь. Это обычная история в угольных районах.
— Как любопытно! Необыкновенно красивое зрелище ночью! Мне хочется полюбоваться им.
Она повернула дверную ручку и вышла наружу.
— Какая красота! — послышался с веранды ее голос.
В комнате Джулия покровительственно предложила руку Кириллу Скотту.
— Джозефина и Роберт восхищаются красотой ночи, — сказала она, с заигрывающей улыбкой глядя на юношу.
— Естественно! Молодежь всегда настроена романтично, — ответил Кирилл. Ему было двадцать два года, и потому он считал нужным разыгрывать из себя усталого от жизни циника.
— Вы думаете? Но это, пожалуй, хорошее свойство, — поддразнивала его Джулия, кокетливо опираясь на его руку.
Его глаза блеснули удовольствием. Он не замечал иронии, таившейся в ее словах.
— Господа, идите слушать колокола, — крикнул Роберт, просовывая голову в комнату.
— Ах, как весело! Идите слушать колокольный звон, — покатился со смеху в своем кресле Джим. Но все-таки встал и вслед за другими вышел на веранду.
— Удивительно приятно проветриться в такую чертовски холодную ночь! — ворчал он, чувствуя, как начинает зябнуть его лысина. Ночной ветер приносил с собою запах гари.