Рано или поздно это должно было случиться. Слишком много времени Гаара проводил с семьей сестры, слишком часто ездил в Суну подросший Шикадай. Слишком вызывающе смотрелись на лице истинного Нара раскосые зеленые глаза пустынной кошки. Дело было даже не в разрезе или цвете — с таким томно-ленивым вниманием иногда смотрела Темари. Гаара подозревал, что Шикамару таких взглядов доставалось гораздо больше — потому что Шикамару был добычей пустынной кошки по имени Темари, любимой добычей, с которой можно поиграть, которую можно облизать или прихватить клыками за холку… впрочем, Нара хватало наглости, чтобы погладить охотящуюся на него кошку по морде. Погладить, приручить… подставиться под эти клыки и получить удовольствие.
Шикадай в равной мере унаследовал это чувство собственного превосходства — как от матери, так и от отца. Его никогда не задевали статусные игры подростков — потому что он считал себя априори выше и умнее.
Шикадай считал своими законными жертвами всех.
Кроме Гаары.
И совершенно непонятно, что именно вкладывал во взгляды на дядю столь стремительно взрослеющий Шикадай, но от них по хребту бежали мурашки и учащалось дыхание. Неподвижный взгляд, так смотрят либо кошки, либо змеи.
У Шикадая была отменная наследственность влажной, ланьей глубины взгляда Нара, томной кошачьей резкости Сабаку и собственного подспудного ощущения опасности. Дядя Канкуро-скорпион тоже немало вложил в племянника, что не помешало тому честно твердить, что его любимый дядя — это Гаара.
С каждым годом мелкий хищник рода куньих всё рос, и уже сознательно приходилось Казекаге обливать его холодом. Мал ещё скалиться на Кровавый Водопад, тот сам — огромный бесцветный кот, по холке хлопнет — прогнётся котёнок. Но под шкурой слишком много спрятано, и узнать — только прихватить когтями до крови и мяса.
Но это был Шикадай — сын любимой сестры, которая на все его игры тихо фыркала в сторонку, пряча в уголках глаз неисправимое ехидство одной из немногих, кто всегда мог пойти против Шукаку. Уже сейчас видно, что он пошел в мать — выше, чем был сам Гаара в его возрасте, и шире в плечах, чем Шикамару. Еще растет, но нынешнее поколение все такое — сытое, откормленное, прячущее в чересчур взрослых глазах разное. Парадоксально и дети — мирного времени, — и старше, чем были ровесники Гаары. Умеющие хотеть. Понимающие, чего хотят.
Сын Наруто удивительно быстро смог сделать то, чего всегда хотел сам Узумаки — заполучить себе Учиху в личную собственность. То, чего Наруто добивался годами, Боруто провернул за несколько дней. Милейшая Химавари, способная вырубить своего отца почти на день — всерьез, без скидок. Сарада, в отношении которой можно было не сомневаться — любой, ставший на ее пути к шляпе хокаге, будет сметен изящным кулачком.
Шикадаю нужды проламывать стены не было. Он, как истинный Нара, предпочитал охотиться из тени.
Гаара не хотел задумываться, хочет ли Шикадай сам стать жертвой.
Любимой добычей демона пострашнее пустынной кошки.
И утешал себя мыслью, что демон всегда будет на их стороне.
Потому что столько лет прошло с тех пор, как Гаару в глаза звали чудовищем — а до сих пор держат дистанцию. Не подходят ближе, отводят взгляды, опасаясь спровоцировать, и даже брат старается не дотрагиваться лишний раз — хотя, возможно, тут причина в том, что Канкуро — марионеточник, они все такие. А тут мальчишка, племянник — и глаза сестры на его лице задачу не облегчают, потому что Темари никогда не боялась. Даже в моменты прорывов Шукаку — не боялась. Уговаривала, приказывала, направляла — и биджу неосознанно подчинялся ей.
А может, подчинялся сам Гаара?
И тут Шикадай. Он весь — монохромностью, бледной кожей, запахом листвы, таким странным и чуждым для Суны. Здесь пахнет пылью, раскаленным песком, сухим и жгучим ветром… Темари тоже пахла песком и тонко-остро — кровью, сквозь которые прошли ее ветряные лезвия. Шикадай не похож на нее в этом, но все же тянет, цепляет. Взглядом, шагом за незримую границу, странно-оборванными жестами — будто хотел коснуться. Отсутствием страха. Расширяющимися зрачками, когда Гаара ловит взгляд и полупрезрительно щурится, показывая, кто здесь старший зверь.
И улыбается. Обязательно чуть приподнимает губы, обозначая — вот он, он рад его видеть, любимый племянник. Садится строго, смотрит с еле различимой теплотой, но никто в этом доме не обманывается — её там много, пусть и заметна она лишь таким, коснувшимся крови и бессмертия.
И Шикадай плюёт на условности и этикет — лезет на колени в детстве, обнимает, став старше, притирается боком, проходя мимо, с такой же тонкой еле различимой улыбкой, в которой Гаара видит бездну ночного неба над страной Ветра.
Он одно время грешил на воспитание — Темари любила и его, и Шикамару, и баловать могла, хотя и не в её характере… И действительно: не баловала, дрессировала и натаскивала, младший Нара был местами вымораживающий с глазами матери, голосом отца и улыбкой Казекаге.
И всё так же стремился показать Гааре, кто тут любимый дядя.
Канкуро не обижался: марионеточники все немного странные. Переглядывался с Темари, мастерил безумные, смешные или гениальные вещи, пересмеивался. Ловил движения Гаары, подсознательно, чутьём и инстинктом самосохранения выясняя настроение того, и каге понимал: они всё та же троица из Песка, поставившая Суну на колени. Добро поставило Зло на колени и зверски убило. Они всё ещё вместе, и Шикадай — один из них. Слишком опасно близко, как считает Казекаге и в очередной раз благодарит Небо за бессонницу и контроль над лицом. Но Шикадай уже влился — тонкими струйками вездесущего песка, просочился тенями, опутал, прикипел. Нара серьезен и чуть насмешлив, будто знает какой-то секрет — но когда смотрит на Гаару, глаза неуловимо меняют оттенок, и в уголках губ — то самое, тёмное, порочное, от чего продирает по позвонкам и сидеть ещё можно, но даже в длиннополых одеяниях — не встать. Шикадай вспоминает, как впервые был на совете в Суне, как советники стыли статуями под мерную речь Казекаге, как слушались, двигаясь вслед движению его глаз, ловили этот взгляд. Дышали в такт, будто зачарованные змеи… только эти змеи никогда бы не рискнули атаковать своего повелителя.
Властный, гордый, тихий Гаара, на которого Шикадай всю следующую ночь дрочил, не в силах скинуть с себя это ощущение, вытравить зверское возбуждение от этой властности, от желания там же, на том же столе, отдаться. До хриплых, сорванных стонов и возможности просить больше, сильнее только взглядом, чтобы всё остальное поглотили зыбучие пески. И чтобы окружающие теми же статуями стояли, смотрели, не смели пошевелиться. Гаара Песчаного Водопада мог позволить себе и не такое.
И не позволял. Или позволял, и это разрушало зрителей и участников, вернее, пира на складе ядов в компании отряда ненавидящих тебя марионеточников. Это был Сабаку-но-Гаара, идеальный в каждой складке багряных одежд, в стекле бирюзы глаз и белизне кожи. Шикадаю хотелось не отходить от сухости его шеи, в которую долями секунды дозволено уткнуться близкому родственнику, хотелось вцепиться в неё влажным поцелуем, вплестись в это молчаливое изваяние совершенства из песка и чужой крови.
И это было нормально.
Нормально хотеть содрать с Казекаге его песчаную броню, выцарапать его из этой скорлупы, словно из собственной кожи — чтобы прохладное равнодушие песка сменил жар Сабаку, которого Казекаге досталось полной мерой. Жар раскаленной пустыни, когда чужака сжигает в первый же день… но Гаара слишком привык удерживать. Биджу, жажду убийства, собственные эмоции…
Дядя Канкуро рассказывал, что Гаара убивал страстно. Ему к лицу была кровь, и даже безумие биджу — к лицу. Порой Шикадай жалел, что Казекаге больше не джинчурики. Ему хотелось бы увидеть это лично. Прочувствовать на себе.
Потом он вспоминал, что Гаара — единственный — после извлечения из него биджу не только выжил, но и не утратил ничего. Ни власти над песком, ни чакры, ни ауры демона.
Мать говорила ему, что Гаара был рождён недоношенным, что он всегда был небольшим и хрупким. Что она на его фоне выглядела крупной и жёсткой и поэтому долго в семнадцать комплексовала — с огромным тэссеном, с диким взглядом, с тяжёлой рукой, и Темари-сама, но никогда — Темари-химэ.
А мать его одноклассника до сих пор зовут Ино-химэ, но Шикадай знал — в отличие от того цветка из Листвы его Темари-ка-сан до сих пор сильнейший боевик по обе стороны деревни. Сабаку не расстаются, не расслабляются, не сдаются.
Иногда Шикадай понимает, что помимо него в жизни его дяди могут быть другие, такие же. Те, которые на него смотрят, хотят, но не в состоянии любить так же, как он сам, не в состоянии желать и боготворить разом… Не разделённые надуманными рамками приличия.
Полом, возрастом, родством.
Поэтому он всегда идёт — обнимает дядю, говорит, что любит его, наслаждается румянцем — ками, он видел, как краснеет Казекаге! И страдал. Как же он страдал, когда организм начал предательски возбуждаться, стоило только увидеть эти кровавые волосы, отстранённое лицо, белые руки, маленькие мочки ушей. Как хотелось коснуться их губами и вообще — коснуться, прижаться, притереться. Но приходилось ловить себя за шкирку, оттаскивать за полшага до шеи Гаары. И ловить его полный иронии взгляд, чуть приподнятую бровь.
Восхитительно. Раньше его просто вело от вида дяди, но эта бровь просто вышибала воздух из лёгких, и приходилось оттаскивать себя на шаг назад, потому что терпеть сил не было. И Гаара всегда так говорил его имя — с ударением на первый слог, Ши-иии-ка-дай, со вздохом посередине. Тихо, уверенно, с нажимом. Как рукой ведут при массаже — ласково, ровно, а потом как продавят, и уже не лежать, всё внутри — узлом, желанием, комком. А руки снова речью — тихой, уверенной, спокойной. Как песок струится, шуршит, пересыпается ветром. Обтачивает камень и внезапно сбивает с ног — ударом под дых, и самуму недолго обглодать тело до костей — и снова опасть лениво перекатывающимися струйками, будто разомлевшие на солнце змеи переползают.
И хочется ему не то что подставляться, а вымаливать прикосновения этих белых-белых, нежных рук, без ссадин и мозолей, хочется, чтобы глубоко-больно-сильно, и чтобы всё это — Га-аааа-ра-а-а. Этак протяжно. Хочется касаться губами костяшек щиколоток, обнимать языком длинные пальцы на его ногах, смотреть — вдоль линии бесконечных ног, под не снятым до конца длиннополым одеянием, хочется уткнуться носом ему в лобок, заглатывая до горла — и чтобы слёзы по щекам, как глубоко-не-может-больше-хорошо.
Они переглядываются, и Шикадаю ночами снится, как песок, вездесущий песок делает с ним такое, что он готов душу продать, что наутро бельё его насквозь мокрое и грязное, а движения настолько медленные в попытке не упустить ни капли этих чудесных чувств, что даже отец подпинывает. Гааре тоже снится племянник — молодой, развратный, неудержимый. Который не может, но так дико хочет ещё, что Гаара благословляет свою выносливость джинчурики, чтобы, не в силах усмирить пожар внутри, разносить полночи полигон, с отмашкой погребая всё под барханами. И Шикадай чует это, только что не облизывается, трепеща в воздухе кончиком языка — но зрачки пульсируют, зрачки ловят каждый жест Гаары, и воздух потрескивает, как перед самумом.
Шикадай знает, что рано или поздно сорвется — потому что слышит, как дыхание Гаары становится чуть глубже, чует такое же одержимое, бескомпромиссное желание.
Нара знает, что сорвется не один.
Но продолжает отслеживать Гаару глазами, оттаскивать себя за шкирку, дрочить до алых кругов и хриплых стонов. Ловить жесты-запах-дыхание, непроизвольно смаковать на языке тот воздух, который минуту назад был в легких Гаары. Ловить взгляд — глубокий, контрастный, полный холода и нестерпимого жара. Выслеживать искорки безумия в глубине зрачков.
Шикадай вовсе не хочет скидок и поблажек. Он жаждет заполучить пустынного демона целиком.
***
Это случается не вдруг, не внезапно. К этому всё шло. Это складывалось из взглядов, фантазий, полуулыбок и намёков. Просто в один прекрасный момент Шикадай проваливается в безмятежные бирюзовые глаза, задумавшись, и Гаару продирает. Мурашками покрываются руки, и в животе твердеет ком. В зелёных блядских глазах, тёмных, раскосых нет привычного урагана чувств. Омут, бездонный и тёмный, и Казекаге ласково обхватывают ленты скользких водорослей.
Интересно, тени прохладные? И что может Шикадай ими делать?
Если он уснёт сегодня, то увидит чудесные сны и будет долго поутру принимать душ.
Во рту стоит ком, и печёт изнутри, и проще уйти. Гаара вежливо кивает сестре, которая полностью погрузилась в свои мысли, и встаёт, напоминая, что свою комнату в этом доме найдёт без провожатых. Уходит.
Шикадай трясёт головой, выбираясь из-под руки матери, в задумчивости привычно теребящей его хвост, и, пробормотав что-то о дяде Гааре, срывается вслед ему. Темари вздыхает и растирает виски пальцами — в клане встал ряд срочных вопросов, Шикамару с Наруто на миссии, поэтому всё разгребает она, щедро отвешивая тэссеном пинки виноватым. Хорошо хоть за сына не приходится волноваться.
Младший брат надёжнее, чем кто-либо вообще может предположить, и сердце её спокойно.
Шикадай же так не уверен. Он не знает, на что именно решиться, ситуация подскажет выход, но в собственной сохранности сомневается. Будь Гаара Ками, это было бы святотатством. Человеком — инцестом. Казекаге — не то и не другое, и Шикадай не сомневается. Бывает время расставлять и собирать ловушки. Сейчас время шагать со скалы, выясняя, умеет ли он летать.
Гаару он догоняет сразу за дверью комнаты, тут же окликая:
— Дядя!
Алые полы плаща обвиваются вокруг щиколоток Сабаку, когда тот легко, танцующе оборачивается, обрисовывая линию бедра. Весь он — продолжение одной сплошной алой линии — бедро, броня, черта плеч, строгая причёска алых волос. На них всегда — только сидеть и краем глаз смотреть, и думать, мягкие они, эти волосы, или жёсткие, густые, и запустить бы в них руки, уткнуться лицом, разобрать гребнем. Так сложно не думать об этом, особенно сейчас, и Шикадай делает единственное, на что сейчас способен — шаг вперёд.
Лапы юного хищника коснулись чужой территории, и старший из них лениво приоткрыл глаза, ожидая, что же выдаст щенок. Шерсть лежит на холке, руки Гаары опущены и расслаблены, лишь в глазах — клыки, когти и чужие внутренности. Безумие, любование, в которое легко ухнуть и не вынырнуть. Шикадай не думает — ныряет.
— Дядя, я вас провожу, — непререкаемой уверенностью, что с ним согласятся.
Казекаге это забавляет, и он согласно кивает. Если бой непонятно куда ведёт — сломай шаблон, как позвоночник об колено. Он согласен, что дальше, младший Нара?
В зелёных глазах вихри и водовороты, готовность и опасность. Гаара же бездна, и вот — он смотрит в ответ.
— Веди, — шелестит Казекаге, качается тыква за спиной, он ровно дышит.
Они дышат одним воздухом — и тот, что был внутри Гаары, вдыхает Шикадай. Его мало, голова кружится, но это же близость, такая интимность с Казекаге, страшным, великим, желанным. Дыхание Нара — кардиограмма, выброс адреналина, лихорадочная дрожь. Шикадай делает пару шагов в сторону комнаты, предназначенной Гааре, когда тот продолжает. Тихо, бархатисто, голос его — обертоны бархата, битое стекло:
— Но я прекрасно помню комнату, в которой регулярно бываю второй десяток лет.
Дыхание его шевелит стянутые на затылке волосы, Шикадай готов в этом поклясться, как и в том, что дядя улыбался. Уголком губ, насмешливо, как иногда дядя Канкуро, как мама, как он сам, когда задуманное исполнялось. Нет, ему не жарко, не хочется выбраться из собственной кожи, просто, Ками-сама, как можно не думать?
— Тогда… Пойдёмте?
«Давайте, пожалуйста, дойдём до вашей комнаты, и я сделаю Вам массаж», «Давайте я составлю Вам компанию на горячих источниках?» и самое-самое «Можно я прямо тут, за дверью от мамы, встану на колени и отсосу Вам?». И это совершенно не мешает им обоим развернуться и пойти вглубь дома, где нет никого, откуда Шикадай как всегда развернётся и кометой рванёт к себе — дрочить и пихать в себя посторонние предметы в попытках пригасить это грёбаное безумие. Ему хочется биться головой об землю и плавать в морях Юки-но-куни, потому что Гаара идёт от него на расстояние полушага, не отдаляясь, тихо, бесшумно скользит, он Каге, и тень его накрывает ощущением присутствия.