Идти неудобно, развернуться — столкнуться лицом к лицу, Шикадай судорожно втягивает кусками воздух, и если бы не всё то, в чём в его голове участвовал бы не раз дядя, то уши бы пылали. А сейчас ему просто страшно, и он ловит время в этом ощущение чужой чакры-воли и пытается отыскать в себе что-то. Это что-то смеётся и вспоминает бледные тонкие губы. Песок, что касался настоящих губ Казекаге. Идти совсем неудобно.
— Шикадай.
Всё. Ахтунг. Яманака называют это состояние «шторка упала», и остаётся только расслабиться и получать удовольствие. Страшно? Нет.
Это же Гаара.
— Да?
— Спасибо, что проводил.
Чистенький, добрый Шикадай, выросший под сенью хвостов Узумаки, которого переклинивает до влюблённой девчонки от мрачного, пропитанного кровищей и страхом Гаары, который на расстоянии дыхания, который зовёт племянником. И которого тоже кроет — Шикадай читает в его глазах десятки поз, в которых бы его разложили, будь расстояние это меньше на миллиметр. Доли. Чуть-чуть, и всё это упадёт на голову тоннами песка. Шикадай хочет задохнуться, он хочет, чтобы его погребли, закопали, до слёз, до сухих судорог, чтобы получить всё и чуть больше, чтобы в конце не двигаться и сил смотреть на Гаару бы не было, а тот бы не отпускал его взгляда, и снова слёзы, и не верить, что может ещё кончить, но он — Казекаге, он может всё.
Он на всё имеет право. Он не постесняется взять.
И не берёт — потому что это тоже Гаара.
И хочется скулить — почему, дядя Гаара? Ты же хочешь меня почти так же одержимо-страшно, как я тебя, что останавливает тебя, почему ты изламываешь бровь, и лишь иногда еле заметно твоё дыхание становится чуть глубже. Напрягаешься ли ты, жмуришься, когда кончаешь, или наоборот — распахиваешь глаза? Поджимаются у тебя пальцы на ногах?
Казекаге склоняет голову к плечу — гладкие волосы переливаются — и смотрит в упор. Они стоят совсем близко, по всем правилам — неприлично, но так волнительно, что Нара облизывается судорожно, во рту — сухо.
А у Гаары глаза темнеют. Разом все — омуты без зрачков и дна, и от этого правда — жарко. Они смотрят друг на друга, и Казекаге щурится, как прицеливается. Подбирается.
Шикадай заворожен. Прищуром, двусмысленным шагом навстречу — но сейчас оба молчат. Казекаге Гаара но Сабаку — зверь-енот желтоглазый, белозубый, агрессивный. Смотрит. На язык Шикадая, племянника, мальчишки, розовый, и, о боги, как бы он хотел, чтобы сын его любимейшей сестры опустился перед ним на колени, как же его трясёт от того, что Наре бы это понравилось до той степени, что тот кончал бы, не притрагиваясь к себе, поклоняясь самовлюблённому демону-Гааре, который — ветер, раскалённый песок, слабая улыбка, кровавый флёр.
— И я больше не смею тебя отвлекать, — всё так же тихо шуршит богатый интонациями голос Гаары.
Он вдыхает воздух, что сейчас вдохнёт Нара, но как же несправедливо! В тёмных глазах — обещание. Всего того, о чём так мечталось Шикадаю, что не давало спать, что мешает думать трезво, заставляет плавиться в гостеприимной Конохе под залётными ветрами из Суны. Будь Тень Ветра тут чаще — он бы спятил к чертям, караулил, следил бы. Подставлялся бы под иронию и ехидство, дрожал бы под официальными одеждами, когда к мнению младшего из Каге прислушивались бы все, стёр бы себе всё в паху за пару недель к чертям.
Но сейчас не легче.
— Вы меня не отвлекаете.
Прямо, в глаза. Ломать шаблоны учили не только Гаару, а Шикадаю не страшно захлебнуться в чужих глазах. Поэтому только честно и ясно, хотя он никогда не скрывал, ближе-ближе-ближе, Ками-сама, пусть это длится ещё дольше! На чужих тонких губах — взрослая ухмылка, и будь он проклят, если нет там горечи. Хочется стереть её, устранить причину и принести чужие головы к ногам Казекаге на полированном блюде. Вы будете довольны, Гаара-сама? Воздуха нет, голова лёгкая-лёгкая, и он улыбается в ответ:
— Это мир отвлекает меня от Вас…
— О, Шикадай, — почти протяжно, почти мурлычет Гаара, перетекая на полшага назад.
Осталось качнуть вес с ноги на ногу, крутануться вокруг племянника, уйти, не пугать. Слишком это льстит, голосом Шуукаку в голове бьётся «моё-мой-забрать-до-конца-моё-мой», и страшно не за себя, а за то, что это вот роскошное, молодое, сильное сломать, измарать в себе, прогнуть, и оставить у ног, и посадить на биджево безумие, как слабых гражданских сажают на морфий.
Нара сильный, но нет ничего сильнее «хочу» Ичиби.
А Гаара — это страшнее Ичиби, и многие это знают, многие, но не самый дорогой сын любимой сестры.
На мгновение, не более, Шикадай твердеет скулами и выдыхает, но кокетливый бессознательный взгляд Гаары ловит лишь узкое лицо с кошачьими глазами, полными решительности, что способна держать биджу крепче печати. Мурашки по спине — ничего такого, ничего, но слава покрою нового плаща, ну правда, что он сам, как мальчишка…
А мальчишка тем временем уже достаточно быстр, чтобы поймать его за плечи. Вцепиться, сжать, и Гаара не может не признать — белые пальцы на багряном — это эстетично. И смотрит на Шикадая искоса, потому что всё идёт куда-то не туда, как сон, как бред, безумие.
От этого лишь слаще.
— Нет, пожалуйста, так больше… Гаара…-сан, пожалуйста, послушайте, я знаю, это странно, но правда, ничего страшного, дослушайте, прошу… Просто Вы, Вы… солнце, зной, воплощённое, сильное, не уходите, пожалуйста, да, я, наверное, больной…
Мальчишка, что же ты творишь? — хочется взвыть Гааре, потому что ну не бывает так, ну жгло их, но прошло бы, проходило, десяток лет, Нара бы женился, дети, дела, Казекаге просто был бы дядей-у-власти, ну зачем он это говорит. Всё проходит, хотелось бы сказать, но какое тут говорить?
— …увидел, понял, не могу — и каждого приезда жду, что вокруг — сравнивать, и то кощунство, но… — захлёбывался словами, продолжает Нара.
Гаара смотрит на него краем глаза из-под ресниц, не слышит чётко, но видит, как шевелятся чужие губы. Ну что ты делаешь, глупая мышка с кошачьими повадками.
Слова «я вас лю…» не успевает договорить Шикадай. У Гаары удобная поза — ему всего лишь надо вес с ноги левой перенести на правую, и ровно полшага вперёд. Впечататься в Шикадая, и всем весом прижать к стене, и навалиться, вцепиться в эти тонкие запястья, и, глядя в эти кошачьи зеленющие глаза, шипеть — чтобы понял, испугался, почувствовал всю глубину дядиного… благоволения. Прижаться пахом, прижать локти к телу и вздёрнуть чуть вверх — и не поцеловать, а трахнуть в рот, имитируя половой акт.
Язык у Гаары влажный, скользкий, и Шикадай инстинктивно сглатывает — слишком много сенсорной информации за раз. А потом он закатывает глаза, обмякает и ещё сильнее вцепляется в дядю, на этот раз и ногами, отвечает смело и просто, неумело, но Гаара жёсткий, жилистый, умелый и жаркий.
На второй минуте поцелуя у Шикадая ноют искусанные губы, выступили слёзы, и ему кажется, что он стекает от невыносимого счастья, но то лишь песок, что осыпается с Казекаге, оголяя кожу. Язык у дяди — ловкий, быстрый, хочется попросить, чтобы застыл, дал прикоснуться, но сил и возможности притормозить, оторваться и сказать нет. И Шикадай беспомощно стонет в поцелуй, царапая жёсткую ткань брони и плаща, под которой жерло вулкана.
Абсолютная защита разошлась песчаными волнами, чтобы сомкнуться за спиной, накрывая. Ему кажется, что песок и правда шуршит, или это кровь в его ушах, он не знает. Гаара, аловолосый, спокойный, далёкий, ближе, чем когда-либо, уверенно закидывает его ногу себе на бедро, подхватывает за ягодицы, спиной открывает дверь, чтобы та сама захлопнулась, делает два шага, не прекращая вылизывать шею Шикадая, и спиной падает на кровать. Весь этот путь — заставляющая алеть уши близость, когда его член совпадает с членом дяди, трётся, а когда они оказываются на кровати, Нара только скулит. Он готов кончить так и не знает, куда деть руки, хочется всего сразу — и ничего по отдельности. Растерянность, туман в голове, и так мучительно стыдно, что вот он, Гаара, под ним, и возбуждение его явно, и согласие — руками на ягодицах, а может он только беспомощно всхлипывать и тереться своим пахом о чужое возбуждение.
В глазах Гаары мелькают ироничные искры, отдаёт теплом, и могло бы всё закончиться так, не будь тут именно они. Тот самый всё могущий Казекаге, чьи бёдра только что сжимал коленями Шикадай, резко поменявшийся с ним местами, припечатанный не столько его небольшим весом, сколько властностью и жаром.
Он всё сделает сам, перехватывает дыхание у Шикадая, и Нара сам вытягивает руки над головой, которые тут же ловит в жёсткую хватку Гаара, позволяя племяннику выгнуться, прижаться всем телом, пробиваемым дрожью.
Ему самому не шестнадцать, но он помнит. И он даст кончить — сначала племяннику, затем ещё и ещё, пока тот окончательно не потеряется, после чего наконец-то возьмёт его — и да, у того появятся силы участвовать в процессе, и будет трахать — долго, медленно, за всё время, за всё хорошее и плохое, и Шикадаю понравится до хриплых стонов и утра в чужой постели.
Нара не уйдёт.
Шикадай касается нерешительно белой шеи, ему всегда казалось, что она холодная, не согретая пустынным солнцем, и сильные-сильные руки, которым не хочется поддаваться лишь потому, что хочется касаться языком — кожа слишком грубая для этих мест истинного совершенства, и принять это, осознать — слишком сложно.
Шикадай теряется в этом шуршащем безумии. Песок продолжает струйками стекать с тела Казекаге, просыпается из рукавов, шуршит по одежде самого Шики и, кажется, свивается кругами по полу, но как это осознавать, когда мечты и фантазии — лишь жалкая тень реальности?
Хотел бы Шикадай, чтобы Гаара прямо сейчас его взял? Лениво, размеренно, или чтобы он не смог бы стонать, сорвав горло, до слёз по щекам и тем-самым-взглядом на Гаару. Чтобы извивался под ним, хныкал, руки тянул.
Или, пробивает волнующей дрожью, он хотел бы взять его, Гаару?
Сам Гаара уверен — что уже даже сейчас он за эти глаза не просто раздвинул бы ноги, о, он бы не стеснялся стонать в этих руках, глупо стесняться в таких вещах, когда желание перехлёстывает все возможные грани, и как бы Шикадай его ласкал. Восторженно, благоговейно, жадно и эгоистично, дорвавшись, как чётко Гаара бы поместился в его руках.
Но сейчас ему стоило бы остановиться, Шикадай наверняка уже осознал, на что провоцировал дядю, но что за ёбаная жизнь, им обоим это слишком нравится. Сознательно нравится, Гаара не обманывался — не хотел бы этого Нара, вывернулся бы, забил гормоны, придумал бы что-нибудь, а не выворачивался бы из кофты, сжимая бёдрами его талию.
Они оба оказались слишком серьёзны в своих намереньях и желаниях.
Значит, надо лишь перестать прикидываться и позволить стать себе — собой.
Гааре никогда не нравились хвосты — ни на голове сестры, ни на голове племянника. С Шикадая хотелось содрать резинку, стирая вытянутость черт, оставляя настороженность мелкого хищника-хорька, глаза, полные демонов, белые плечи, на которых вечно стянутые волосы смотрелись бы божественно. И запретить мальчишке собирать хвост, чтобы он склонял голову на колени, утыкался лбом, гладить его по затылку, чувствуя, как дыхание Нара становится всё тяжелее, всё сбивчивее, и как ему трудно лежать и не ёрзать. Задевать шею под волосами, кончиками пальцев, будто случайно, любоваться крупными мурашками и подавляемым мальчишеским порывом прижаться ближе к ласкающей руке…
…или гладить, пока гибкое тело не вывернется из рук, не навалится сверху, бесстыдно прижимаясь вставшим членом, потираясь всем телом, обхватывая руками, безоглядно подставляя шею в поисках жёстких губ и неласковых поцелуев, проталкивая колено меж ног Гаары и так же нещадно давя на его пах. Он бы тоже не стеснялся, швыряя Шикадая на колени и утыкая носом в свой пах. И брюки бы быстро намокли — от естественной смазки, от слюны Шикадая, жадно хватающего губами член Гаары, не решающегося без его слов стянуть столь лишние сейчас брюки, но готового закинуть его ноги себе на плечи.
…впрочем, неужели он готов себе в этом отказать?
Конечно же, нет.
Гаара усмехается и стягивает шнурок с волос племянника, придерживая его на кровати и отстраняясь. В глазах — ядрёная смесь чувств, но фыркает он совсем как мать и раскидывается, мать его пустынница-фуутонщица, котом по простыням, ловит взгляд дяди и выгибается.
У того в голове — пустота и лютый вымораживающий ад с хохочущими демонами, от которых Шикадаю жарко, как в полдень в песках, и мокро в штанах, и не терять этого контакта глаза-в-глаза, но как же Казекаге расстёгивает свой плащ…
Даже если его сейчас вышвырнут к чертям, одно это стоит всего.
Но дядя усмехается, и одежда соскальзывает с его плеч сама, как ранее броня, и на мгновение Шикадая пробивает осознанием роскошества этой картины — ткань складками, широкая ухмылка узких губ, глаза жара беспредельного, и к чёрту ощущение сна — это реальность.
Нара не подвержены человеческим приступам имитации звуков животного мира, но ему опять хочется лишь скулить, и в голове лишь радость — как хорошо, что недавно он сам с собой играл, как хорошо, что он готов к сексу, что мазь увлажняющая — скользкая и стоит в каждой комнате в стандартной аптечке имени паранойи Темари.
Ему сегодня дадут. Он пока не видел члена Гаары и, честно сказать, несколько стеснялся, но он его хотел — в любом виде, любого. И это, судя по всему, взаимно, и штаны Казекаге топорщатся недвусмысленно, и да, у него от этого течёт член, хорошо, он не стесняется этого и разводит ноги почти инстинктивно.
А ещё он не знал, что глаза дяди могут потемнеть ещё сильнее.
Лицо его при этом становится высокомерно-отстранённым, тем самым, с которым он отдаёт приказы на зачистку от бандитов и карательные акции, и не будь Шикадай возбуждён, будь он после долгой миссии и абсолютно уставший, у него и то бы встал. Сейчас же хочется пасть на колени.
Колено Гаары становится на постель ровно меж разведённых ног Шикадая, Казекаге упирается в него локтём и склоняется над племянником. Тот смотрит широко распахнутыми глазами, и весь его мир, всё его внимание сосредоточено на дяде.
— Приподнимись, — нежно улыбается Гаара. О том, что надо уточнить у дяди Канкуро, так ли он улыбался, когда использовал Песчаный Гроб в детстве, Шикадай задумывается, уже когда приподнял вверх бёдра, опираясь на лопатки, голени и колени. Почти мостик, запоздало понимает Нара, кольцо. Возможно, надо было сесть на колени? Но нет. Он угадал. Гаара довольно щурится.
Дядя его не касается, лишь задумчиво разглядывает, и он наконец краснеет. А потом понимает, что был прав, что пальцы Гаары — лёд, в кольцо сомкнувшийся на его члене, и медленно-медленно. Сам он никогда себя так не ласкал — медленно, кончиками пальцев, максимально шероховато. Не хватало ему терпения, желание перебивало всё, что можно, хотелось наконец кончить, как, впрочем, и сейчас. Но сейчас — сказать Казекаге, что мало, что больше, да просто открыть рот не для очередного стона! А тот наблюдал. С интересом, вниманием, от чего поджимались яички и трепетало где-то в районе солнечного сплетения.
Шикадаю оставалось лишь наслаждаться чужими прикосновениями. Очень скоро заныли бёдра, повело голову, и момента, когда он кончил впервые за эту ночь, Нара не запомнил. Помнил лишь, как накатывало волнами, как текли слёзы, как он что-то говорил, молил, разевал рот, как рыбки в пруду, как трясло. Как не менялся ритм движений, как нажим был ровным, как Гаара-сама трогал его лишь рукой в самом чувствительном месте, молчал, смотрел.
Потом провал. Маленькая смерть.
Мокрый, скрутившийся эмбрионом Шикадай пришёл в себя значительно позже.
Белая спина Казекаге была на другом конце комнаты — Гаара аккуратно складывал их вещи. Их вещи. Шикадай минут десять просто сживался с этой мыслью, пытаясь не порваться на десятки счастливых влажноглазых ланей. Не захлебнуться.
Он уже утонул.
Педантично прибирающийся Гаара явно заметил, что Шикадай снова в сознании, но продолжал перебирать свою сумку, развешивать вещи. И параллельно наконец-то заговорил:
— Что ж, наверное, стоит сказать, что я хочу дальше. Я хочу, чтобы ты научился делать минет. Это не сложно. Сначала головка, потом всё остальное. Обхватить её губами, погладить языком, слизать всю смазку, — ровно и тихо, ровно и тихо, Шикадай, не вспоминай, какова на вкус твоя собственная смазка, ты только что кончил, — пососать, пока не освоишься с зубами. Пальцами попробовать член над яичками, можно и их — но аккуратно, не задевая ногтями, взять в руку, поперекатывать меж пальцев. Аккуратно, не торопясь.