Змей без стука зашёл в комнату Итачи. Она преобразилась до неузнаваемости, одновременно — оставаясь такой же. Обстановка не поменялась, но стала будто нарисованной, бумажной. Ткни пальцем, и она порвётся, открывая за собой безжалостную, холодную темноту.
Итачи сидел на бумажной коробке, изображающей кровать, и с отсутствующим видом ломал в руках сюрикены. Металл, бессильный перед волей шиноби, крошился, но на руках всё равно оставались глубокие царапины.
Змей опустился перед ним на колени и положил руки на запястья, прося остановиться.
Учиха поднял на него взгляд — без задержки, но и без лишней поспешности, показывая, что заметил гостя ещё до прикосновения. Сжал в кулаке очередной сюрикен. Металл выдержал, острые грани впились в ладонь. Итачи разжал руку, равнодушно проследил, как раны постепенно затягиваются.
— У тебя очень интересное сознание, — заметил он. — Воспринимая меня своей частью, оно мешает причинить вред. Лечит, как видишь.
— А может быть иначе? — Орочимару склонил голову набок и удивлённо приподнял брови.
Итачи пожал плечами:
— Мне не с чем сравнивать. Ты что-то хотел?
— Да, — Змей сместил руки ниже, беря за ладони.
Учиха помолчал, ожидая продолжения. Не дождался, вопросительно приподнял брови.
— Пойдём, — проговорил Змей, поднимаясь.
— Что, решил всё-таки столкнуть нас с Саске лбами? — устало.
— Нет. Пойдём.
Итачи вздохнул и всё же поднялся на ноги.
— Куда?
— Куда-нибудь в более уютное место.
Орочимару потянул его за руку, уводя к двери. Бумажность помещения и окружающая её чернота донельзя нервировали его. Лёгкое усилие — и дверь открывается не в коридор, а к ступеням вниз. Пройти ещё немного вниз — поляна. Глубокое фиолетовое небо, свежий воздух, небольшое озеро, светлячки. Лес кругом… Всё плотное, как настоящее, все созвездия на своём месте, все листья естественной формы, все букашки делают своё дело… Паутинка на ветке, погрызенный листочек, муравейник рядом.
— Красиво, — Итачи сел на траву, скрестил ноги.
— Ну хоть оценил, — Орочимару присел рядом, уставился на гладь воды. — Почему тебе больно?
— А мне должно быть хорошо?
— Не знаю. Я знаю, что тебе больно. И не хочу, чтобы так было. Думаешь, я не смогу удержать Саске от глупостей?..
Итачи качнул головой:
— Он уже не ребёнок, чтобы было нужно держать его за шиворот.
— Тогда в чём дело?
Орочимару чувствовал себя бесконечно старым и усталым.
Учиха запрокинул голову к небу, прикрыл глаза — и неожиданно искренне ответил:
— В том, что мне не о чём говорить с Саске.
— Неужели нет совсем ничего, что бы ты хотел ему сказать?
— Что-то не нужно ему самому. О чём-то не хочу говорить уже я.
— А откуда ты знаешь, что не нужно?
Итачи не ответил. Лёг на траву, блуждая взглядом по веткам и листьям, провел пальцами по траве. Хотелось? Пожалуй, ему хотелось бы сказать Саске, что он его любит. Попросить прощения, что не смог справиться со всем как-то иначе. Сказать, что гордится…
Только это сделало бы всё в несколько раз сложнее.
Итачи не хотел оправдываться.
Более того, он не хотел быть оправданным.
— Он очень расстроился, узнав, что ты вообще никак не хочешь с ним общаться, — сообщил Змей, укладываясь рядом, под бочок. — И, по себе скажу, лучше хоть что-то, чем ничего.
— Почему ты мне об этом говоришь?
— А зачем вы друг друга пытаете?
— У нас не выйдет взять друг друга за руки и радостно прыгать по опушке Ши но Мори.
— И поэтому ты хочешь продолжать молчать?
Итачи скосил на санина глаза:
— Ты же не отстанешь?
— Почему? Это твой выбор. Я могу отстать. Постепенно научу Саске жить без тебя. Единственная проблема — это разрушительная деятельность внутри моего сознания. Ты не подумал, что восприятие тебя частью моего сознания может иметь и другие последствия?
— Я молчу потому, что мне не о чём говорить.
— Я могу наложить печать, которая бы отсекла твоё сознание от моего. Хочешь?
— Мне всё равно, — непроницаемый взгляд черных глаз.
— А мне бы этого не хотелось. Но я не хочу больше чувствовать твою боль.
— Что, я настолько хороший собеседник? — почти сарказм.
— Нет, — Орочимару с трудом приподнялся.
Голова кружилась, во рту стоял мерзкий привкус. Упавшая на глаза прядь волос была уже не иссиня-чёрной, а серой, с проседью. Совесть, надежда, жадность уговаривали его попытаться ещё, уговорить, не пускать… А чувство самосохранения вопило, что нужно накладывать печать немедленно. Старение означает, что повреждён источник жизненных сил, а там и до смерти приуныть недолго.
— Объективно. Передай Саске, что таким братом можно только гордиться, — Итачи легко поднялся на ноги, почти неразличимым движением метнул в ствол дерева веер сенбонов, образовавших очертания какого-то иероглифа. — Мне нужно что-то делать?
— Нет, — бесцветно проговорил Змей, складывая печати. Затем остановился, опустил руки. — Нет. Не буду.
— Почему? — будь Учиха несколько более эмоциональным, выражение его лица можно было бы интерпретировать как обиду.
— Не хочу.
— Ты седеешь. Что происходит?
— Кончается чакра.
Взгляд Итачи стал скептическим:
— И на что ты мог её потратить в таком объёме, если не использовал мангекью?
— На тебя.
— Зачем? — недоумение.
— Регенерация.
— А, — Учиха устало вздохнул. — Если погладить твоих зверей, очаг стабилизируется?
— Нет.
— А в каком случае да?
— Если ты перестанешь умирать.
Итачи несколько минут смотрел на Змея непроницаемым взглядом. Вздохнул, опуская плечи:
— И при этом ты не хочешь использовать свою печать. Я настолько ценный экземпляр в коллекции?
— Нет, — Орочимару сел, обняв колени руками и занавесившись от всего мира волосами.
— Тогда почему? — требовательно. — Ну, какое тебе дело? Почему так хочешь меня вытащить?
— Хочу.
Итачи шагнул вперед, дернул Орочимару за шиворот, заставляя подняться на ноги:
— Почему ты этого хочешь? — встряхнуть. — Отвечай, ну!
— Нет, — помутневшие жёлтые глаза смотрели беспомощно. — Не буду.
Учиха с размаху залепил ему пощечину.
— Тащи своих змеёнышей и пей чакру из них. Ну! Не хватало ещё обоим сдохнуть!
— Сейчас проявятся физические признаки, и Кабуто сделает всё, что нужно.
— А не доводить до этого? — Итачи ещё раз встряхнул Змея. — Что с тобой творится? Это — не истощение, уж его я во всех видах видел!
— Не во всех. Это истощение изнутри. Сначала истончается ментальная оболочка, затем тратится жизненная энергия. Обычная чакра для техник при этом совсем не задействована.
Глаза Учихи полыхнули адским пламенем. Полыхнули в буквальном смысле — на одежде Орочимару осталась подпалина.
— Значит, сам выживать не хочешь?
— Хватит. Делать. Мне. Больно.
— Так сделай что-нибудь сам! Я по другому не умею!
И тихо, но так горько, что скулы непроизвольно сводило:
— Неужели ты так и не понял, что больше всего боли я приношу тем, кто мне небезразличен?
Орочимару неловко протянул руки вперёд, обнимая.
— У меня был лучший друг — но всё, что я смог сделать, это стать свидетелем его гибели, — тихим шепотом куда-то в макушку. — Больше всех я любил Саске — и превратил его жизнь в ад. Не лучше ли ему было оказаться единственным ребёнком в семье?
— Твоя выборка нерепрезентативна, — пробурчал ему в шею Орочимару. — Всего трёх случаев мало для создания определённого вывода, особенно вместе с предыдущим заявлением.
— Трёх? — усталый хмык. — Орочимару, я убил собственных родителей. Даже не техникой — катаной. И они… не сопротивлялись.
— Ну и мудаки.
Короткое молчание.
— Почему? — что-то похожее на отблески интереса.
— Потому что это манипуляция. Они переложили всю ответственность за свою судьбу на тебя. Родители. На своего сына. Те, кто должен был защищать. На того, кого они должны были защищать. Ну не мудаки ли?
— Забавная интерпретация, — Итачи снова сел, увлекая Орочимару за собой.
Тот не сопротивлялся, был как вялая тряпочка, но очень даже хорошо подчиняющаяся гравитации. Учиха пропустил между пальцев прядь волос, пристально глядя на седину — и та, словно в страхе, начала отступать.
— Ну вот, а говорил, что не умеешь…
— Саске тоже считал меня хорошим братом.
— Хочешь сказать, что ты плохой брат?
— Разве нет?
— А разве да?
Итачи пожал плечами, не желая продолжать разговор.
— Просто посмотри на результат. Из всех обстоятельств ты смог дать ему наилучшее.
— Ты так считаешь?
— Да.
— Забавно. Ты ведь не знаешь всех обстоятельств.
— А зачем? Минимальный масштаб творящейся заварушки известен всем. То, что Саске выжил — тоже. А что тебе на него не наплевать, известно мне. Значит, выживание Саске было не случайностью, а частью твоего плана. Учитывая, что весь клан похоронен, а Саске живой, бодрый и достаточно сильный для своего возраста — это уже о многом говорит.
— Ты слишком рационально логичен, чтобы с тобой спорить.
— Опять я не такой?
— Такой, — пожал плечами Учиха. — Остальные были не такими.
— Хм… Нам успокоительного вкололи. Обожаю хозяйственность Кабуто.
— У тебя там паника не поднимется?
— Ты же не с цветами к Кабуто подошёл, откуда паника? Сейчас в рабочем порядке продиагностирует, отрежет, что не надо, пришьёт, что надо, и всё будет хорошо.
Итачи моргнул, осмысливая.
— Хочешь сказать, подобное состояние у тебя случается часто?
— Скажем так. Это не первый мой… «внутренний конфликт».
— Какое у тебя проблемное бессмертие.
— Только в том случае, если не запирать хозяина в печать.
— В прошлый раз это был эксперимент или добровольное общение? — поинтересовался Итачи.
— И то, и другое.
— И как? — пальцы продолжали перебирать гладкие пряди, уже почти приобретшие привычную глубину оттенка.
— После некоторых споров нам всё же удалось прийти к взаимопониманию. К сожалению, с ним пришлось расстаться. Убили. А так… теоретически такой «мягкий» захват тела мог бы длиться неограниченно долго. Вплоть до естественной смерти от старения.
— А что будет, если погибнет не тело, а личность?
— Тело погибнет за ним.
— Тц. Как неудобно.
— Что у тебя за жажда поскорее сдохнуть? — возмутился Змей. — Ты ведь даже и не жил толком!
— Я и не умею. Убивать умею, жить — нет.
— И? Даже научиться не хочешь?
Итачи прикрыл глаза.
— У меня нет права на это.
— Есть. Уже то, что ты рождён, даёт тебе право на жизнь и на счастье.
— Я слишком много и слишком рано убивал.
— И теперь наказываешь себя за это?
— Можно и так сказать. Не волнуйся, больше на мою регенерацию не нужно будет тратиться.
— Ксо… ну что же ты такой непробиваемый-то?..
— Я этому долго учился, — почти самодовольство с нотками иронии.
Орочимару отстранился.
— Ты человек, рождённый на войне, созданный на войне и желающий в этой войне погибнуть. Ты прекрасен в своём деле… И зачем я пытаюсь что-то там изменить?..
Он неловко встал и, пошатываясь, побрёл прочь с полянки.
Итачи остался сидеть. Его не терзал соблазн оборвать всё быстро, единым воплощенным желанием — и даже не потому, что он дал слово.
Но и возвращаться в комнату, тесную, как детское убежище от кошмаров под одеялом, не хотелось.
***
Орочимару же, напротив, вернулся в свою комнату. В собственном же сознании. Да, у него была такая. Уютное змеиное гнёздышко с кроватью вариативного размера, без окон и дверей. Орочимару, как всякий гений, обладал весьма буйным интеллектом, который укладывание в кровать воспринимал именно как возможность подумать и пофантазировать. Так что пока его отдельно не уложишь спать, он так и будет подкидывать картинки, пока не отключится от изнеможения.
Не самая удобная схема, особенно на миссиях.
Но Змей сейчас направлялся не в кровать, а в душ. В тёплый, согревающий мысленный душик, который смоет всё наносное, все волнения, мешающие думать. А подумать было над чем.
Первое. Он не хотел списывать Итачи в утиль, хотя, казалось бы, уже поимел всё, что можно. Даже все клановые секретики ненавязчиво так добавились в библиотеку. Видимо, есть чего. Есть чего взять. Есть чего исследовать. Есть что раскрывать. Пусть сейчас не получилось, нужно просто отдохнуть и придумать другой способ…
Как-то оживить того, кто никогда не жил.
Сейчас Орочимару чётко видел между ними разницу. Между двумя гениями, да. Казалось бы, должно быть больше общего — ведь если над одними и теми же исходниками провести одни и те же операции, получится одинаковый результат. Люди не понимают друг друга, потому что зачастую стремятся сделать вывод как можно быстрее, обладая неполными данными, а после вывода отстаивают его до посинения, не спеша сравнить исходники. А уж об ошибках в процессе обработки можно только печально промолчать.
Гении на то и гении, чтобы мыслить качественнее, данные дополнять и вообще мочь договориться. Но тут расхождение в исходниках было принципиальным, корневым. В том базисе, который закладывается в раннем детстве и вокруг которого уже вырастает надстройка гениальности. Когда не было никакого разума, чтобы критично относиться к информации и заранее знать, что хорошо, а что плохо, что полезно, а что вредно. Когда только закладывались основы восприятия мира.
По сути Орочимару шиноби не являлся.
Да, он умеет управлять чакрой, всякие техники, но… Когда его взялись обучать, у него уже был сформирован этот базис. Не сказать, что он был совсем сформировавшейся личностью, но он уже тогда сам выбрал путь развития. Во многом этому способствовал его кеккей генкай — дети в приюте не хотели играть с ребёнком со странными змеиными глазами, и вместо общения со сверстниками Орочимару наблюдал. Наблюдал за явлениями природы, выявляя простейшие закономерности. Подслушивал разговоры, мысленно достраивая контекст.
Поэтому его и назвали гением, потому что он с самых малых лет умел проникать умом в суть явлений. А если ты понимаешь его суть — с ним проще совладать.
Его техники не были ни в коем случае эффективными — они были интересными. Интересными в исполнении, интересными в тактике применения… Несмотря на две войны, он так и не смог поставить эффективность удара превыше его интереса. Да даже нападение на Коноху — Сарутоби можно было уничтожить десятком более простых и тихих способов. Казекаге ведь тоже не был слабаком. Но как не стравить двух первых хокаге с третьим, если есть возможность?..
Итачи же с самого раннего детства натаскивали именно как шиноби. На убийства, на защиту клана. Его понимание сути вещей использовалось для поиска максимально эффективных способов убийства — потому что сам маленький, меньше всех, слабее, но клан надо защищать. Орочимару ясно видел это в его воспоминаниях — проникновение сознаний было взаимно, и хотя Змей старался без надобности не лезть, во время разговора всё равно частенько всплывали воспоминания-ассоциации, — и так же ясно понимал, что у Итачи не получится прекратить ставить интересы клана выше собственных.
А сейчас, когда единственный представитель обрёл самостоятельность, смысла в жизни и вовсе нет. Миссия жизни закончилась, можно уходить на покой.
Заняться восстановлением популяции Учих, что ли?.. Хотя это всё равно, что сменить одно ярмо на другое. Да и не будет человек жить без удовольствия. Эта ответственность — навязанный долг, а не то, что Итачи выбрал сам и от чего кайфует.
Вот Саске — это да, он тащится от собственной крутости — будь здоров. Ему даже никакой мести в качестве внешней мотивации особо и не нужно — достаточно этой мощи в руках, достаточно быть сжатой пружиной, способной изменить ход событий. Разве что нужны были сильные противники на первых этапах, чтобы не решил, будто нынешняя крутость — это предел.
Кабуто счастлив, когда он нужен и полезен, причём не только и не столько человеку, сколько делу, которое этот человек делает. Он бы не стал кудахтать над каким-нибудь гражданским, который ложки вырезает, ему нужен масштаб и новизна. Тоже, кстати, признак исследователя — но исследователя, который изначально считает, что сам он не может так. А вот помочь тому, кто умеет — да.