Все-таки скажи куда.
В Роттердам, говорю я (до смерти хочется обратно в теплую постель!). В Роттердаме у меня друзья, они меня приглашали. Голландия и раньше кое-кому давала пристанище.
Куда? — упрямо твердит Паула.
Ты стараешься запугать меня. Так нельзя, говорю я.
При чем тут запугивание? — спрашивает она. Ты же понимаешь, что все это приметы безумия. Тебе поэтому страшно? И продолжает: В Д. про террористов никто не заикался. Произнести это слово вслух и то уже считалось неприличным.
Наконец я спрашиваю Паулу, не поменяться ли нам обувью: я отдам ей уличные туфли в обмен на тапки.
Шевелюра ее напоминает темные густые волосы моей бабушки, которые она подарила мне на рождество для фарфоровой куклы. Я уронила куклу, и голова ее разлетелась вдребезги, но — без единой капли крови.
Почему ты не сказала, что тебе плохо, когда мерзнут ноги?
Она встает, обходит вокруг стола, садится рядом со мной на корточки, велит снять туфли и чуть ли не любовно помогает надеть теплые меховые тапки. Что это с ней?
Официально они на тебя, стало быть, не давили, говорю я. Не преследовали.
Нет, отвечает Паула.
Она быстро поднимается с колен, будто поймала себя на неблаговидном поступке.
Впрочем, уволить куда легче, ни забот, ни хлопот, вставляю я.
Верно.
И что тогда?
Откажусь увольняться, объясняет Паула. Я имею на это полное право.
Демократическое?
Последнее, на крайний случай.
4
Авторские чтения. Надо успеть провести их до каникул. Пока народ не разъехался.
Вообще-то Паула хотела начать осенью, заняться внедрением культуры, когда дни станут покороче.
Но коротышка советник настаивал, пришлось согласиться.
Лучше уж сразу взять быка за рога, не то останешься с пустыми руками. А тогда — прощай, самостоятельность.
Значит, нужно внести свое предложение. Почему обязательно кто-то из местных? Лучше пригласить какого-нибудь крупного писателя. М. рядом, так что организационные вопросы можно утрясти очень быстро.
Практически рукой подать, улещивает она по телефону, объясняет ситуацию: Библиотека новая, только-только открылась. С литературной точки зрения у нас тут самая настоящая целина.
Она призывает оказать содействие. Помочь делу.
И впервые слегка запинается, прежде чем выговорить название города.
Почти с беглостью германиста-немца Феликс процитировал Генриха Бёлля, которого проходят в университете. Насчет сопричастности истории народа, которым ты рожден.
Паула взъерошилась. Заговорила о случайности. Дескать, нечего тут кивать на родителей.
Все оборудовано, устроено, отлажено — Паула отнеслась к фонотеке и авторским чтениям не просто как к любимому детищу своего кормильца, она и сама увлеклась. Определенную роль сыграло здесь и честолюбие.
Поначалу еще неуверенно, опершись свободной ладонью о стол, стараясь скрыть робость, она спрашивает о гонораре.
По книгам она представляла себе его голос совсем иначе.
Он явно помедлил, услышав, что речь идет о Д., но, должно быть, то ли голос Паулы, то ли ее решительное согласие на гонорарные требования настроили его на дружелюбный лад.
Как и следовало ожидать, она мыслила себе авторские чтения вовсе не так, как советник.
Нет, возражала она, все будет как обычно. Без музыки. В крайнем случае цветы. На столе. В сочельник можно зажечь свечу. А летом отворить только одно из окон, чтобы проезжающие грузовики не очень мешали.
Паула впервые устраивает авторские чтения самостоятельно. В Киле она этим почти не занималась. Только изредка помогала шефу. Вечером сидела с ним рядом.
Как была неприметная, так и осталась. Что тут, что там. Выбиваться из бюджета она себе не позволит. Надо просто по-умному скалькулировать расходы. Лишь бы не сорвалось.
Рисковать не стоит. И горячиться тоже. Хотя Паула всегда была достаточно хладнокровна.
В это время года, как обычно, большой наплыв иностранных туристов. Феликс теперь привлекает внимание разве только в деревне. Паула чувствует, что на них обоих глядят неодобрительно.
Надолго ли останется ваш гость? Паула знает, хозяйке трудновато выразить свои мысли. Ей привычны лишь слова из повседневного обихода. Летом она подстригает газон для жильцов, ноги у нее в комариных укусах, на голове платок. С виду она старше мужа. Даже когда по воскресеньям надевает выходное платье.
У Паулы и в мыслях нет сознательно бросать вызов привычному окружению. Даже то неодобрение, которому она нечаянно дала повод, оставляет у нее в душе скверный осадок.
Выходит, сама себе устроила неприятность? Но так или иначе, надо решать, и она принимает решение наперекор скверному осадку — это ведь просто чувство. В провинции все на виду, и хочешь не хочешь, а придется с этим считаться, не то уронишь себя в глазах соседей.
Спокойно и трезво перечитать квартирный договор, ведь не исключено, что по какому-то пункту она не права. В договоре, однако, нет ни слова про запрет сдавать угол.
Чужих встречают недоверием, и недоверие это тем сильнее, чем большее расстояние отделяет чужого человека от его родины, — вот в чем штука. Фройляйн Фельсман воспринимает туристов как обузу. А Феликс твердит, что со временем к нему тут привыкнут.
Паула могла бы научить его играть в «дурака», чтобы в трактире за картами он подружился с крестьянами. Но она в этом ничего не смыслит.
До самого вечера она изнывает от страха, что публики не будет. Вновь бежевые пластиковые стулья, на сей раз их ровными рядами расставляет Анетта Урбан под надзором фройляйн Фельсман.
Молодая сотрудница — человек деловой и здравомыслящий. Инициативы у нее хоть отбавляй. Она убеждена, что компьютеры необходимы и в небольших библиотеках. Настало время разделить каждодневный труд с компьютером. Работать с Анеттой легко.
Изредка заходит разговор о том поколении библиотекарей, которые во имя дотошного порядка в каталоге взваливали на себя неимоверный труд.
А ведь эти задачи вполне поддаются программированию, заметила Урбан.
Паулу не оставляло ощущение, что деловитость этой девушки не что иное, как пренебрежение к человеческому труду.
В конце концов Паула поручила ей отдел детской и юношеской литературы: пусть накапливает практический опыт.
Поставить шпюриевскую «Хайди» рядом с Розой Люксембург?
Будьте осмотрительны, посоветовала Паула, но не сказала: будьте осторожны. Читательские привычки надо менять исподволь, а не наскоком. Максимализм тут неуместен.
Нет, Урбан не максималистка. Она целеустремленна. Утопий, с которыми носится Феликс, эта девушка себе не позволяет.
Фройляйн Фельсман отнеслась к новенькой настороженно. Ошибок за девушкой как будто пока не замечается, но нужен глаз да глаз.
Придется фройляйн Фельсман по-иному взглянуть на нашу общую профессию, сказала Анетта Урбан, проработав в Д. всего дня два-три. Чем больше библиотекарь заботится о читателе, тем труднее ему самому. Она хоть когда-нибудь интересовалась новинками, читала крупные ежедневные газеты, следила за критикой? Я имею в виду не обязательно Райх-Раницкого.
Да ведь он единственный, отвечает Паула, наблюдая за Фельсманшей: та вновь проводит ладонью по спинкам стульев, проверяет, ровно ли они стоят. Одного промаха Урбан ей будет вполне достаточно.
Читала она его или нет?
Ну как же, читала — с благоговением и восторгом впитывала каждое слово: кого он погладит по головке, обласкает, кого накажет. Вот это техника, говорит Паула, с ума сойти!
Обер-бургомистр и советник по культуре, конечно же, не преминули явиться вместе, притом раньше гостя. Анетта Урбан держится с ними на равных.
Значит, вы и есть молодая сотрудница, которую мы приняли на работу, слышит Паула голос обер-бургомистра, он обращается к Урбан.
Нужные сведения об авторе Паула распорядилась передать советнику еще несколько дней назад. Короткое вступление, которое познакомит публику с гостем. Фельсманша стоит в коридоре; здравствуйте, здравствуйте, повторяет она, кивает, смотрит, как люди вешают на крючки в гардеробе свои зонты. Под вечер погода испортилась.
Автора сажают за украшенный цветами стол; окно распахнуто, на улице шумит дождь.
Наперекор всем традициям публике его представляет не Паула, а обер-бургомистр, который изо всех сил старается пробудить в согражданах благожелательный интерес. Именно его огромные фотопортреты глядели с афиш, призывая обитателей Д. посетить писательские чтения. Но когда на организационном совещании Паула предложила в конце устроить дискуссию, он сказал, что не стоит портить вечер пустыми разговорами.
Или, по-вашему, в этом есть необходимость?
И вот поднимается девушка лет шестнадцати, самоуверенная, как Урбан: она интересуется подоплекой событий, подробностями немецкой истории, которых не нашла в романе, а в ответ слышит о литературной обработке исторических материалов и о том, что главное внимание уделяется, судьбе отдельного человека, а не невзгодам людских сообществ… Не так давно, когда они ели цыпленка, Феликс объявил, что страх смерти на Западе сильнее надежды на жизнь.
На какую жизнь? — спросила тогда Паула.
Под конец обер-бургомистр говорит, что вот, мол, и в Д. есть вдумчивая молодежь, которая не боится открыто поднимать сложные вопросы.
Когда Феликс появляется среди стеллажей, Фельсманша отрывается от книги, смотрит на него и заключает: чужой.
Она сидела за украшенным цветами столом, раскладывала по алфавиту книги писателя, которые скоро вновь вернутся на полки.
В руках у Феликса аккуратный белый сверток с синей надписью — рубашки, он взял их сегодня из прачечной.
Я за тобой заеду, предупредила его Паула, жди меня лучше на вокзале.
Стулья убраны; фройляйн Урбан давно ушла домой.
Чересчур много Бёлля и Вальрафа, сказал на прощание советник, уже были нарекания. Видимо, вам бы следовало поменьше ориентироваться на свой кильский опыт… Яркий конус света от настольной лампы выхватывает из темноты лицо Паулы; Феликс подходит ближе.
Я успел на более ранний поезд, объясняет он.
У дверей гардероба их поджидает Фельсманша.
Пожалуй, я задержусь, если вы не против, говорит она, расставлю книги. Чтобы в понедельник все было на своих местах.
Да-да, пожалуйста. Паула протягивает ей ключ. Руки у Фельсманши белые-белые.
Город будто вымер.
Только светятся витрины магазинов, мимо которых с наступлением темноты никто почти и не ходит.
В первый раз, когда Паула через безлюдный город везла Феликса к себе домой, он даже рассердился. Добро бы зима — тогда понятно: люди попрятались от холода.
Теперь же пустынные улицы напоминают ему о комендантском часе, город словно бы на военном положении. С каким, наверное, ужасающим грохотом катились некогда во мраке по брусчатой мостовой чумные телеги.
Ботинки у Феликса с подковками.
Давай немножко пройдемся, предлагает он, спустимся вниз по холму. Феликс берет Паулу под руку, вернее сказать, за плечо, ведь рядом с нею он такой огромный — прямо медведь на задних лапах.
Он уверен, что этот город можно полюбить.
Старый город еще куда ни шло, говорит Паула, это почти музей.
Не как у нас.
Среди желто-бурого ландшафта — каменная громада мавританской крепости.
Оборонительные стены срыли, говорит Паула. От Бастилии тоже ведь следа не осталось.
Бастилию снесли французы, говорит Феликс, и Паула слышит в его голосе легкую иронию. Вы-то, по-моему, совершенно не способны до такой степени потерять голову, чтобы снести какую-нибудь бастилию? У вас даже революции не было.
Предметы живут долго. Тебе нравится островерхая безмятежность старинных домов? — спрашивает Паула.
На рыночной площади ни души. Только плещется вода в фонтане.
В витрине магазина — дорогая стереоустановка.
Почему ваша фройляйн Фельсман так не любит туристов? — неожиданно спрашивает Феликс.
Пауле хочется назад в машину.
Стук подковок в ночной тишине раздражает ее.
5
У Паулы все в порядке. Правда. В порядке ли? Ее будущее точно определено. Доподлинно известно, чего она хочет. Поразить влет птицу, которая и не птица вовсе.
Нет, пока она не чувствует себя пленницей. В замкнутом пространстве. Дышится ей легко. Разве что изредка теснит грудь, но, вполне возможно, тут виноваты микробы.
Дремать, как дремлют устрицы… Феликс, стоя перед зеркалом в ванной, вооружился маникюрными ножницами и цитирует «Смерть Тициана».
Покорно ждать, что будет, говорит он и, перед тем как подровнять усы, проводит по ним гребешком. И примириться с тем, что наступит. В здешнем окружении ты временами видишься мне именно такой.
Один ты, конечно, не устрица?! — огрызается Паула.
Ровненько подстричь усы маникюрными ножницами — задача не из легких.
У нас дома, замечает Феликс, мама покупает перекись водорода. А эта твоя краска только все испортила.
По-моему, цвет тебе к лицу, утешает Паула.
Немного погодя она завтракает на кухне, одна. Съедает бутерброд выпивает две чашки кофе, прочитывает изрядный кусок газеты — наконец из ванной выходит Феликс.
Замечательно, одобряет она. Может, все-таки возьмешь мою машину? На велосипеде и прическа и усы опять растреплются.
А почему бы им не съездить к мемориалу вместе?
Нет-нет, поезжай один, говорит она, у меня нет времени.
Суббота, небо за окном синее-синее.
В ракушку прячешься? — спрашивает Феликс.
Паула привезла домой из библиотеки газеты и журналы и теперь стоит на своем: как она решила, так и будет.
Отговорка, машет рукой Феликс.
Она поставит на лужайке за домом шезлонг, вынесет газеты, какое-нибудь питье, вооружится карандашом. Словом, воспользуется своим правом на сад.
Отговорки, повторяет Феликс.
Боится?
Ты ведешь себя точь-в-точь как сотни и тысячи других туристов.
В конце концов он едет один и машину не берет. На велосипеде по холмам, которые с шоссе кажутся такими пологими.
Зря упираешься, сказала ему Паула, по-прежнему ощущая свое превосходство. Ведь вернешься совсем разбитый.
Не так уж это и далеко, возразил Феликс.
Все равно намаешься.
А указатель там есть?
Феликс минует окружное управление. Указатель, говорила Паула, не белый, как те, что ведут к замку или к вокзалу. Он желтый, территория бывшего концлагеря обозначена желтой табличкой, словно все это не имеет к городу ни малейшего касательства. Вне стен.
Среди кустов черной смородины, чьи толстые ветки тяжело свисают до самой земли, Паула просмотрела рецензии на первые осенние новинки, вышедшие уже летом. Она не обедала, решила дождаться Феликса.
Вот и он, брюки и рубашка мокрые от пота. Над головой рев авиационных моторов. Истребители прочерчивают узорами инверсионных следов небо, розовое в лучах заката.
Так они беснуются лишь в погожие дни. До двадцати двух ноль-ноль слушатели близлежащей военной академии преодолевают звуковой барьер: на земле шлифуют их умственные способности, но ведь и летную квалификацию надо сохранить.
Сюда! — окликает Паула; Феликс втаскивает велосипед во двор. Ей хорошо видно, как он ступает на дорожку, ведущую от дома к лужайке.
Ужинают они в кухне. Окно закрыто. Полицейскую машину, которая под рев истребителей неслышно въезжает на соседний участок, Феликс замечает первым. Ведь темнота сгущается медленно.
Пауле странно, что он пугается. Это на него не похоже.
Что случилось? — спрашивает она, идет к окну и долго смотрит наружу, хотя то, что она там видит, отнюдь не ласкает взор.
Непривычное зрелище. Даже гротескное. Она с радостью цепляется за первое, что приходит в голову. Всего-навсего съемка безобидного эпизода на фоне густеющих сумерек. Теперь часто снимают по деревням. Сцены из истории крестьянства. Для вящей достоверности — именно там, где все когда-то происходило.