Паула — сторонний наблюдатель — чувствует себя здесь, под прикрытием стен, в полной безопасности, смотрит: вот они растекаются по участку, с пулеметами, со слезоточивым газом. С овчарками на поводке.
Как обухом по голове — мысль, что происходит что-то не то. Внезапное ощущение опасности, угрозы. Точно прикованная, не в силах оторвать глаз от окна, Паула растерянно следит, как полиция окружает хибару, предназначенную на слом.
Это ученья, твердит она себе, эта Паула, которая в детстве пела, спускаясь в погреб. Конечно же, ученья — отработка облавы на террориста.
Тихо в деревне — никто не шумит, народ не сбегается. Только дети поодаль, наблюдают: полицейские — воры…
Но ведь там живут, говорит Паула. Югослав пока не уехал.
Главное — не паниковать. Это же только статисты у кулисы реальности, вдруг попавшие в поле зрения.
Может, югослав за деньги согласился им подыграть, гадает Паула.
Как в кино, приказ: Выходи! Руки вверх! Паула слышит эту команду сквозь закрытое окно.
Кому-то придется изображать врага.
Потом — слезоточивый газ. Отступили и швырнули в окно гранату.
Ученья? — переспрашивает Феликс, на этот раз держась подальше от Паулы. Ты уверена, что это ученья?
К чему ты клонишь?
Внизу какой-то человек выходит из хибары. Прикрывает глаза локтями. Это он от газа.
Ты уверена, что они сюда не придут? — спрашивает Феликс.
Паула смотрит, как того парня уводят. Потом оборачивается.
Конечно, не придут, говорит она, мы-то с тобой им на что?
Феликс зябко ежится.
Ежится? В разгар лета?
Холодно здесь, говорит он, вот уж не думал, что у вас такой холодище.
У нас не замерзают, отвечает Паула.
Она тащит его в ванную, ставит под горячий душ, намыливает, смывает пену. Докрасна растирает его тело, которое кажется ей таким красивым, а сама вымокла до нитки — брызги от душа летят во все стороны. Груди под блузкой напряглись.
Лава рухнула в море — и застыла.
Представь, что мы не здесь, а там, говорит Паула. Закрой глаза и живи воображением.
Или давай заведем ребенка.
Нет, говорит Феликс, никаких детей.
Никогда Паула не сковывала себя привязанностями, она ревниво оберегает свою независимость и готова скорее оттолкнуть мужчину, нежели принять его как должное, ей ничего не стоило сказать: «Ну чего ты ждешь, святая простота?»— затем только, чтобы он утратил ощущение своей исключительности; она сделала из любви всего-навсего чувственное наслаждение — и вот эта Паула ловит себя на том, что простая симпатия переходит в нечто куда более сильное, что ей нравится властвовать над этим парнем, которому она могла бы быть старшей сестрой; он устало замирает у нее на груди, а она, тáя от нежности, сжимает коленями его бедра, словно тесным объятием.
Наверное, так и было.
Вначале изумленно, потом испуганно глядит она на себя — разбирается в нежданном чувстве. Выкапывает его, очищает, как древнюю реликвию, найденную при раскопках.
Паула, всегда разная — в библиотеке, в постели, ночью, среди дня, — Паула забыла обо всем, уронила себя.
Это настигло ее в одно из тех редких мгновений, когда их с Феликсом уже ничто не разделяет, когда наслаждение, точно откуда-то извне, огненным вихрем вторгается в мозг, вплавляется в обе половинки ее существа, в ее цельный мир. Внутреннее и внешнее совмещаются и перемешиваются — она убегает из-под собственного контроля, безвозвратно.
Возможно, что она, птица в полете — на сей раз и вправду птица, — идет на риск, которого с шестнадцати лет избегала.
Променяв порядок на хаос, она едва ли будет теперь регулярно видеть во сне каталожные ящички. Феликс, сонный и умиротворенный, поворачивается на бок, с брюзгливым смешком, как и еженощно, забирается под перину, которую Паула, кстати сказать, могла бы на лето заменить шерстяным одеялом, подоткнув его в ногах и с боков под матрац.
Испанец, объясняет Паула Фельсманше, когда обе они вешают в гардеробе мокрые плащи. Вы уж извините, но в пятницу я никак не могла задержаться, добавляет она.
Фройляйн Фельсман никакого отчета не требует, кивает и аккуратно одергивает задравшийся джемпер. Ее не проведешь.
Думаете, она отперла нынче утром к приходу Паулы стеклянную дверь? Как бы не так. Ждала у входа и отдала ключ Пауле, потому что именно та несет материальную ответственность.
Ей бы не стоило мокнуть под дождем.
Извините, повторяет Паула.
Вам совершенно не в чем извиняться, отвечает Фельсманша, и Паула смотрит, как она чуть ли не любовно опускает зонтик острием вниз в круглое отверстие подставки. По утрам библиотека пахнет чистотой, сухим воздухом и немножко книгами. Проходы между стеллажами заполнятся читателями лишь к обеду, когда в школах кончатся уроки. Литературы они теперь выдают гораздо больше.
Пауле хорошо среди книг. Прямо как дома.
Может быть, вы все-таки утвердите мой выбор? — еще задолго до обеда спрашивает Анетта Урбан, ей хочется показать Пауле книги, которые она отобрала для выставки новинок детской и юношеской литературы.
Может, все-таки лучше «Хайди» в картинках и куперовского «Охотника» в новом издании?
Паула изумленно поднимает на нее глаза. Девушка охрипла. Неужто климат действует? Так скоро? Чтобы смягчить боль, Урбан обмотала шею шелковым шарфом и завязала его узлом; лицо правильное, почти лишенное выражения; немного косметики. Только морщинки в уголках глаз. А в остальном — будто сошла с журнальной фотографии. Блондинка. Постройнее Паулы, выше ростом и носит обычно широкие платья. Испытательный срок установлен до осени.
Ответственности боитесь? — спрашивает Паула.
Книжка по вопросам полового воспитания шокирует одну только Фельсманшу.
Нет, ответила Анетта Урбан, просто я готова идти на компромисс во избежание неприятностей.
Жара миновала, зарядили дожди, но Фельсманшу по-прежнему донимает давление. Паула смотрит, как она сортирует возвращенные книги. Кажется, будто ей очень трудно управлять движениями собственных рук. Будто в ней что-то разладилось. Свои недомогания: ломоту в суставах, шейный прострел, воспаление миндалин — Урбан объясняет вирусной инфекцией.
Температуры нет. Зато какой-то холод внутри.
Паула наливает фройляйн Фельсман чаю, пододвигает сахар и лимон. Та кладет одну-единственную ложечку сахару — чтобы не полнеть, вообще-то лучше бы сахарин, но говорят, теперь и от этого тоже рак бывает.
Паула старается не смотреть, как пожилая Фройляйн тщательно размешивает чай.
Вы когда-нибудь выезжали за границу? — спрашивает Паула. Например, в отпуск.
Фельсманша бросает на нее взгляд, полный недоверия, как на чужую.
Нет, не выезжала.
Значит, с автомобильным номером хлопот не было.
Так сказать, вросла корнями.
К лагерю, говорит фройляйн Фельсман, мы отношения не имели, никогда. И потом, он ведь лежал за пределами города, горячится она. А сам Д. всегда был обителью искусства.
Она ставит чашку на стол и поднимается, резко отпихнув стул коленом.
От второй чашки она отказывается. У нее все по плану, пора работать.
Расстройством движений Фельсманша напоминает Пауле птицу с подрезанными крыльями, которая тщетно пытается взлететь на карниз, изо дня в день, как только хозяева выпускают ее из клетки, предварительно заперев окна и двери.
Вполне возможно, фройляйн Фельсман находит усладу в незыблемом. Наслаждается пленом? Суетится в замкнутом пространстве. Отсутствие свободы стимулирует уход в себя. Вполне возможно, что из этого удается извлечь усладу. Только неясно для чего — для глаз или для нёба. Пауле становится страшно.
Нет, об этом он не говорит. Ни слова о контроле или о бдительном присмотре, под которым надо держать Паулу, покуда она не представит доказательств в том, что не является инакомыслящей оппозиционеркой.
Он забежал на минутку. На сей раз он — это обер-бургомистр. Пошел по стопам своего советника по культуре.
Наши новинки, сказала Паула, встретив его у стенда в отделе детской и юношеской литературы. Он листал книгу с картинками.
При виде его Пауле почему-то каждый раз приходят на ум огромные зерноуборочные машины, на которых крестьяне выезжают в поле. Дома они долго-долго выплачивали рассрочку за трактор.
Прекрасно, роняет он и едва ли не равнодушно ставит книгу на место. Потом продолжает: Кто с детства не сохранил в себе ощущения цельности и здоровья окружающего мира, тот не устоит перед реальностью.
Умолкнув, он выпячивает нижнюю губу и прикрывает ею тонкую верхнюю, в углах рта — энергичная складка. Деловой мужчина.
Нет, «Хайди» рядом с Розой Л. ставить не надо, сказала Паула, хотя Урбан еще колебалась…
До Розы он не дотрагивается, скрещивает руки на груди (он скрещивает их на груди до странности часто), отходит от стенда, чтобы полностью охватить его взглядом. Надеюсь, вам понятно, что я имею в виду, говоря о цельном и здоровом мире детства? Нельзя изображать мир этаким уродливым чудищем. Нельзя пугать ребенка.
Да кому же вздумается пугать детей?
Не надо вносить в ребячьи головы сумятицу. Дети ведь вырастут, станут взрослыми людьми.
Книги, говорит Паула, и детям служат для развития творческой фантазии и способности суждения.
С этим обер-бургомистр соглашается, но Паула понимает, что он-то имеет в виду книжки с картинками; снимая их со стенда, он непритворно восхищается яркостью красок и оформлением.
Недавнюю встречу с писателем он называет отрадным явлением. Только вот дискуссия едва не вышла из-под контроля, сетует обер-бургомистр (Урбан со свойственной ей безапелляционностью приписывает ему непомерное тщеславие и жажду прослыть авторитетом буквально во всем) и заключает: Впредь мы от дискуссий воздержимся.
Так и не прикоснувшись к Розе, он уже на пути к выходу замечает, что при отборе книг для юных читателей Пауле опять-таки надо избегать диспропорций, в наше время это самое благоразумное.
Я хочу знать о тебе все, говорит Феликс в темноте.
Не все.
Не все, то есть почти ничего.
Утопив голову в подушку, Паула смотрит на красный огонек сигнала для самолетов. Только изредка доносится шум проезжающего автомобиля.
По словам Феликса, в деревне царит кладбищенский покой. Как будто люди заползли в дома умирать. От ног к сердцу поднимается оцепенение — медленно, но верно.
Должно быть, та деревня, которую его отец во время гражданской войны сровнял с землей, была точь-в-точь такой же.
У нас, объясняет он Пауле, жизнь каждого человека до сих пор тесно связана с семьей. Мы верим, что вина отца падает на сына.
А ты, ты сам веришь?
С того дня как умер Франко, отец трусливо держит на запоре все окна и двери. И я тоже боюсь, хоть и ненавижу отца. Только это не в счет.
В Германии холоднее, чем он думал. Незыблемый порядок в людских головах до крайности чужд ему. Он тянется к Пауле, нащупывает в темноте ее теплое плечо — она не отзывается. Оба долго молчат, наконец она спрашивает: Чего ты боишься?
Восьмая утренняя беседа с Паулой
Ты, говорю я, в сущности, эмансипированнее меня.
Нет, качает головой Паула.
Ты не связана, твержу я, то есть в конечном счете не пленница своего чувства к мужчине.
Я ей не мешаю: пусть располагается как дома. Она быстро освоилась, уяснила мою систему, знает, где найти кофе, масло, хлеб, сигареты. Когда кофе варит Паула, фильтр не рвется.
На ней мои туфли и вязаный жакет. Издали и со спины я бы даже спутала ее с собою. Только волосы другие.
Нет, я не Паула.
Поверь, говорит она, ты ошибаешься. Я никогда не стремилась к эмансипации. Осталась одна по чистой случайности — просто в нужную минуту рядом никого не было. Ну а после привыкла к независимости — стало быть, обзавелась привычками, которые для других весьма обременительны. Отдала свою жизнь на волю случая. По сути, я всегда жила как бы с краю. Даже в конце шестидесятых годов, когда казалось, что необузданный мятеж нашего поколения все-таки хоть что-то изменит, что-то сметет с лица земли, как полярную шапку, — даже тогда я держалась с краешку, а ты между тем уже подвергала себя опасности.
Написав книгу, говорю я, легче подвергнуть себя опасности, чем стоя на выдаче в библиотеке. Это заложено в самой природе вещей и вовсе не доказывает, что я была не с краю.
Задатки у нас были разные, говорит Паула. Я изначально примирилась с тем, что не устою перед требованием приспособиться.
Она наливает мне кофе, и я вдруг понимаю, что завидую ее рукам, ее черным волосам, маленькой груди, узким бедрам. Желание быть Паулой — какая нелепость! Вот если бы она опять надела на меня тапки. Взяла бы мою руку. Или обняла за плечи.
Почему она не может просто обнять меня за плечи?
Феликсу было с тобой нелегко, говорю я, ты держалась независимо и вовсе не жаждала непременно иметь рядом с собой мужчину.
Ты, говорит Паула и берет сигарету из пачки, которую я положила на стол, ты можешь, конечно, исходить из того, что Феликсова манера выставлять напоказ свои чувства действовала мне на нервы, можешь говорить о разном темпераменте и разном воспитании, можешь утверждать, что моя беда — в неспособности любить, в том, что я свожу любовь к одному только чувственному наслаждению.
Я щелкаю зажигалкой, подношу ей огонь. Феликс, говорю я, должно быть, вконец растерялся.
Я тут ни при чем.
Ошибаешься! Я начинаю горячиться, ведь все это очень мне знакомо, испытано на собственном горьком опыте, в семье, и в принципе понятно: душевные муки мужчины, когда его притязания на власть ставятся в конце концов под сомнение.
Именно Феликс, говорю я, выходец из культурной среды, где главенство мужчины от веку не подвергалось сомнению и, что называется, вошло людям в плоть и кровь — кстати, мы никогда не были настолько ортодоксальны, — Феликс, наверное, был совершенно выбит из колеи, обнаружив, что против отцов восстают у нас не сыновья, а дочери.
Думаешь, он до этого докопался? — спрашивает Паула.
Я смотрю, как она несет ко рту чашку. Губы ее приоткрываются, еще не коснувшись края. Мизинец по привычке отставлен.
Гораздо больше, говорит она, его смутило то, что он не нашел здесь той Германии, какую знал из литературы. Она существует только в книгах.
6
Погода резко меняется. За стеклами гостиных голубовато мерцают телеэкраны.
Если нет дождя, люди сидят вечерами на крылечках, кивают Пауле, которая время от времени прогуливается по деревне.
Феликс хоть и чувствует настороженность, которой его встречают до сих пор, но упрямо твердит, что теперь ему стало здесь намного уютнее.
Сердцевина не подпорчена. Только пятна на кожице выдают, что это — падалица.
Кто бы мог подумать, говорит коротышка советник, что вы с такой легкостью освоитесь в нашем городе. Ведь поначалу были опасения: дескать, вдруг вы из породы этаких завзятых спорщиков.
Но он за нее поручился. Старательная, эрудированная, вдумчивая — вот как он оценивает Паулу. Можно только поздравить себя с такой сотрудницей.
Нет, Паула никогда не была настолько наивна, чтобы принимать красивые слова за чистую монету.
Лицо и вся фигура фройляйн Фельсман прямо лучились немым удовлетворением, когда она сообщила, что советник по культуре желает побеседовать с Паулой.
В кабинете советника она застала и обер-бургомистра. Этот шьет свои костюмы на заказ, и сидят они лучше, чем у его советника. Только плечи у обоих одинаково подчеркнуты. С Паулой он держится строго официально.
Левые тенденции? — удивленно переспрашивает она.
Есть нарекания.
Роза Люксембург была коммунисткой, верно? — говорит обер-бургомистр.
Паула быстро догадалась о его беспомощности: он брал в руки только книжки с картинками, а ко всем прочим даже не прикасался, лишь украдкой пробежал глазами заголовки на корешках.