За завтраком он сидит напротив нее, пьет сладкий кофе с горячим молоком. Паула сходила за булочками, открыла джем и смотрит, как он ест.
Большим и указательным пальцами Феликс отправляет в рот кусочки булки. За белой полоской зубов мелькает язык, мягкий, розовый.
Слово «человек», рассуждает он, в военном словаре отсутствует. Зато есть «людские ресурсы». Боевые машины.
А что ты знаешь про подводные лодки? — спросила Паула.
Он дожевал и зачастил: «глубинные бомбы», «торпеды», «мины», «торпедные взрыватели» и «многоствольные минометы», словно в угоду Пауле вызубрил наизусть не только Рильке, но и военный словарь.
Она-то ждала, что Феликс будет ласковее.
Сейчас он стоит у окна, у нее за спиной. Паула чувствует тепло его бедра. По улице движется свадебный кортеж. Все как полагается: впереди оркестр играет марш, за ним жених об руку с невестой, потом гости — процессия в шикарных, заказанных по каталогу нарядах шествует по деревне. А вечером тут прогонят коров.
Феликс считает, что духовой оркестр как-то связан с обрядами плодородия.
Оркестранты — сплошь коренастые здоровяки в национальных костюмах. Лицо невесты Пауле незнакомо. Женщины изредка выбиваются из маршевого ритма.
Торпеды, объясняет Феликс, стараясь ответить на вопрос Паулы, бывают противолодочные, рассчитанные специально на надводные цели и само-наводящиеся.
Вчерашняя натянутость почти совсем развеялась. Хотя накануне все произошло слишком быстро.
Если оставлять его здесь, то обязательно надо предупредить — торопливость лишь вызывает досаду.
Засыпает она с мыслью, что в шкафу висят его брюки, а в ящике рядом с ее собственными лежат его носки. Итак, мужчина в доме. Отпускной знакомец в ее собственной, а не в гостиничной постели. Вообще-то, он для нее пока не более чем воспоминание, чужак, только тело его близко и знакомо, как уютный ландшафт с деревьями. В детстве ей ужасно нравилась гладкая кора буков.
Она не отказала ему, даже встретила на вокзале, ничем не нарушила правил приличия, равно как и сам Феликс — он ведь не кинулся напрямик по рельсам.
Не отвергла. Отвечала на его письма. Впустила в дом. Впустила… Может быть, и она нуждается в защите, только не хочет в этом сознаться?
Паула, такая крохотная рядом с Феликсом, неприметная и в уличной толпе, и на предпоследней парте, — до сих пор эта Паула ревностно оберегала цельность своих чувств. Не нарушая привычного ритма жизни, тихо, без шума, стала старше, тридцать пять — это ведь не старость… или все-таки? Она неколебимо верит, что перед ним у нее есть преимущество. И не только возрастное. Если надо, у нее достанет сил обуздать свои чувства. Всю жизнь исправно тянула лямку, владела собой — так думает Паула, которая носит очки и ненавидит контактные линзы. Вся ее жизнь четко распределена между книгами, отпуском и выходными.
Утром по радио воскресное богослужение — это Феликс включил; Паула просыпается в испуге, когда он заключает ее в объятия, а через Дорогу под византийским куполом звонят колокола, созывая прихожан. Феликс ласкает ее и рассказывает о юных девушках, которых приносили в жертву дождю.
Ну и как, шел дождь? — допытывается Паула. А если не шел, что же — новая жертва?.. Хотела бы я знать, что они при этом чувствовали?
Кто?
Палачи, поясняет Паула, удивляясь, что он не спешит.
Короткий удар колокола знаменует пресуществление. Потом из нефа доносится музыка. Тебя, бога, хвалим… В школе они до изнеможения пели эту молитву в конце каждой службы.
По радио выступает проповедник. Феликс замирает, прильнув к ней. Здесь, внутри, живые, а там, снаружи, мертвые?
Она бы нисколько не возражала, будь он восприимчив к религии, склонен к воздержанию во время мессы и к импотенции во время молитвы. Однажды Феликс написал ей: Человеку необходима вера. Но тотчас же оговорился, что не имеет в виду бога, и упомянул о разуме.
Разум, ответила Паула, давно загублен.
На полный отказ Паула не рассчитывала. Ну разве только на скепсис, а это пустяки, с этим она мигом справится.
Немецкие города, говорит Феликс, на первый взгляд напоминают яркие лакированные игрушки из дорогой коробки.
Не вижу, почему бы наш план должен потерпеть неудачу, сказал коротышка советник.
Вид из окна тоже не такой, как в старой ратуше. Паула глядит поверх крыш на холм, увенчанный замком. Все крыши целехонькие. Чистые, будто вылизанные.
Как только Паула наладит работу, продолжает советник, он сразу же публично объявит о создании передвижки для домов престарелых: вот, мол, вам образец, достойный подражания. И он принимается разглагольствовать насчет делегаций работников культуры, которые валом повалят в Д. перенимать опыт.
Паула не перебивает, не говорит, что в других местах издавна практикуют передвижные библиотеки.
Позднее, говорит она, мы сможем обслуживать и больницу.
В качестве транспортного средства она предлагает свою машину. Багажник просторный — вполне поместится ящик-другой книг.
На прощание советник вскользь упоминает о финансовой проблеме. Строительство спортивных сооружений дорожает, поэтому он не может выделить Пауле ни одной лишней марки из культурного фонда.
Я уверен, добавляет он, что, планируя передвижку, вы исходили из собственного бюджета.
Паула сосредоточенно подсчитывает крыши на холме.
Ты знаешь, что мне тебя вправду очень не хватало? — говорит Феликс, выпуская Паулу из объятий.
Писал он часто. И временами не мог отделаться от ощущения, что письма раздражают Паулу.
Надо будет поговорить с ним, пусть не терзается. Ей вовсе не к чему его утешать. Лучше уж полюбоваться окрестностями. Тропинок здесь сколько угодно, природные красоты в краю болот.
Нет, не знаю, отвечает она.
Прежде о любви речи не было. В письмах он о ней не упоминал. А теперь заговаривает о любви, и Паула поворачивается спиной к стенке.
Шестая утренняя беседа с Паулой
Теплее не становится. Я напяливаю на себя все что можно. И опять коченею.
Холодно. Внутри. В доме.
Изредка по ночам, когда ни детям, ни мужу не требуется мое присутствие, я украдкой выбираюсь из супружеской постели и спешу воспользоваться тишиной и покоем.
Мерзнешь, говорит Паула.
Я не смею до нее дотронуться.
Еще напугаю — такая я холодная.
Замуровалась в четырех стенах, продолжает она. Ты хоть когда-нибудь выходишь из дому?
Каждый день, в магазин, отвечаю я.
Недолгий путь по улице. Стоя у прилавка, кладу в сумку колбасу, ветчину, печеные яйца, а попутно слышу: мол, тот-то и тот-то умер. Порой такие новости застают меня на садовой дорожке.
На вечернем горизонте голые деревья.
Не могу же я бросить дом, объясняю я Пауле, младшая дочка должна сперва подрасти. Она засыпает, а я считаю говорящих кротов, которые живут под землей, или рассказываю про вишню, которая день и ночь в бегах, но непременно возвращается…
В детстве мне ужасно хотелось иметь много зверей, говорю я. Когда мы учились в школе, ты ни разу не бывала у меня в гостях. В нашей квартире можно было держать разве что волнистого попугайчика. Ты остепенилась, роняет Паула, и насмешка, звучащая в ее голосе, окончательно выбивает у меня почву из-под ног; родила дочерей, обновила дом, огород посадила.
Паралич, рассказываю я, шел у него от лапок к сердцу: бедняга наклевался оконной замазки, а она ведь со свинцом. Так и умер в клетке, в детской.
Что ты заладила про попугая! — сердится Паула и объявляет, что я попросту гоню от себя мысли, замазываю, заглушаю. Притом нарочно.
В те годы, продолжаю я, летом еще было тепло. Теперь у нас кошки. Но я бы все-таки завела попугайчика.
Паула, смеясь, кладет ладонь на мою холодную руку. В такую рань, еще до рассвета, мне ли тягаться с нею. Ты, говорит она, кутаешься не только от холода.
Симптомы, которые я толкую как признаки болезни, по словам терапевта, остаются необъяснимыми даже после троекратного рентгена.
Меня бесят книжки с картинками, внушаю я Пауле, отсюда и проистекают мои непонятные недуги.
Что же ты делаешь с внешним миром, спрашивает Паула, раз у тебя внутри пустота?
Летом отворяю окна и двери, отвечаю я.
И ты никогда-никогда не бунтовала? — допытывается она.
Боль, с которой нет сладу, — дело прошлое, притупилась.
Меланхолия?
Иногда ярость, но за ночь она утихает.
Стало быть, покорное отречение, говорит Паула.
Я не спорю. Какой смысл доказывать ей, чего стоит свить гнездо, ведь она же вымысел. Между нами только стол у окна.
Воображаю, что Паула возьмет и подаст мне руку. Если она только постарается, ко мне вернутся тепло и бодрость.
Слишком холодно, сказала Паула еще с порога, от твоего многословия слишком холодно. Все в тебе будто сковано льдом. Отчего ночи с Феликсом не видятся тебе более раскованными?
Так проще в эксплуатации, отвечаю я. Когда дети были маленькие, я покупала им только вещи, «простые в эксплуатации»… И летние месяцы тогда были жарче, и чувства сильнее.
В доме у меня холод и тишина. Пока остальные спят. Снаружи мир давным-давно замер в недвижности.
Днем я живу не так, как ночью. Иногда я гашу себя. Утром встает одно только солнце.
С таким видом, будто ничего не изменилось.
Меня перехитрили.
Паула была здесь, хоть я и села к столу задолго до завтрака.
Ты во власти иллюзии, говорит Паула. Бежишь среди ночи к пишущей машинке, прячешься в коконе фантазий и думаешь, что этим жива.
Паралич, говорю я, прогрессировал медленно. Сперва я думала, что сумею прогнать смерть, и взяла его к себе в постель. Но когда паралич захватил сердце, даже тепло моей груди оказалось бессильно.
2
Ты изменилась, твердит Феликс.
Нет, возражает Паула, просто мы живем не так, как ты думал.
Внешне холодноватая и даже рассудочная, скупая на ласку и нежность (зачем растрачивать свое достояние?), вбившая себе в голову, что урон тем меньше, чем ниже ставка в игре (то ли дело долгосрочный вклад — и надежно, и выгодно), Паула пока держит Феликса на расстоянии. Но прочь не гонит, не настаивает, чтобы он искал комнату.
И Феликс больше не заикается об этом.
Предпочитает мириться с неудобствами дальнего пути. Если утром Паула не подвозит его на своей машине, то немного позже он едет автобусом через деревни в Д., из Д. электричкой в М., а там на метро до университета.
Давай рассуждать трезво, сказала ему Паула в первый же день, на дорогу тебе понадобится почти два часа.
Теперь она нет-нет да и спрашивает, освоился ли он здесь, и Феликс признается, что пока ему все в новинку, но уверяет, что со временем привыкнет.
Знание языка — вот что поможет ему найти ключик, повторяет он.
Без всякой задней мысли, вовсе не желая его смущать, Паула возражает: язык-то, дескать, книжный. Конечно, он хорошо изучил Новалииса, но разве это гарантия, что он приживется здесь и сейчас.
Я знаю, вы своих писателей не любите.
Он уверен, что разбирается во всем, и даже мысли о неудаче не допускает. Паула просто диву дается.
Неужели ни капли сомнения?
Глядя на тебя, можно подумать, будто твоя вера и впрямь способна горы двигать, говорит она.
А чего она, собственно, ожидала? Что Феликс явится в Германию, как она сама в Нью-Йорк, с потными от страха руками и бешено колотящимся сердцем, напуганный и готовый в любую минуту забиться в норку, которая укроет его от всех бед?
Вполне возможно, коротышка советник вызвал к себе тогда фройляйн Фельсман точно так же, как теперь ее вызывает Паула; на столе лежат фото, копия свидетельства и автобиография Анетты Урбан, выпускницы библиотечного училища, которая предлагает городу свои услуги.
Фройляйн Фельсман садится только после особого приглашения.
Не поймите меня превратно: фройляйн Урбан нисколько не претендует на ваше место, объясняет Паула.
Еще бы, говорит Фельсманша, пряча руки в складках серой вязаной юбки. Она и не может претендовать. У меня контракт до самой пенсии.
Садитесь, пожалуйста. Паула пристально посмотрела на новенькую. Вроде не нервничает. Скорее насторожена.
Когда Анетта Урбан появилась на пороге, Паула улыбнулась. «Храни вас бог» она не сказала. Только отметила внимательный взгляд, скользнувший по комнате: полка на стене, шкаф с документами, кофеварка. Окно закрыто, несмотря на жару. Пейзажам места не нашлось, впрочем, в них тут нет нужды. Пишущая машинка и неразобранные письма. На столе кипы газет, журналов, бумаги соискателей.
В первый раз устраиваясь на работу, Паула с потными руками сидела напротив какого-то мужчины, а было ей в ту пору столько же лет, сколько этой девушке.
Значит, не просто помощница, как было указано в объявлении, а молодой образованный специалист. Паула подробно рассказывает о работе. Тесное сотрудничество, заинтересованность и целеустремленность — вот залог успеха, говорит она; с губ ее так и сыплются расхожие словеса вроде «переоснастить», «оснастить», «привести в порядок», «создание», «расширение», «система», «передача фонда», «знания и деловые справки», «требования» и «жалованье», «все зависит от вас, от вашего опыта».
Разумеется, в меру своих сил она поможет молодой сотруднице включиться в работу.
И освоиться. Вы бывали в Д.?
Худо-бедно подготовился, сказал Феликс, открыв чемодан и вынимая из-под рубашек брошюры и туристические проспекты. Не только о Д., вообще о Федеративной республике. Рубашки, как заметила Паула, были белые, отутюженные. Может, и крахмальные. Мать постаралась, говорит он.
Интересно, спросил Феликс, как люди тут относятся к прошлому?
Как везде, ответила Паула. Твердят, будто знать ничего не знали.
Урбан, кажется, не столь эмоциональна. Бывала, говорит она, в замке на экскурсии. Правда, очень давно. И добавляет: Провинция есть провинция.
Паула разглядывает руки девушки, спокойные, сухие. Улыбка ее гаснет, ведь Урбан вовсе не стремится любой ценой произвести выгодное впечатление.
Тебе хорошо здесь, сказал Феликс воскресным утром.
Да, конечно. Уважение, профессиональный опыт, ежедневные планы и спокойное течение жизни, несомненно, создают чувство уверенности, которое необходимо Пауле как воздух.
Освоилась, значит?
Устроилась, ответила Паула.
Ты стала другая.
Из кухонного окна виден ветхий домишко, который скоро снесут. Глянешь на него, и сердце вдруг сожмется от печали: ведь придет день — обязательно придет, хоть и неизвестно когда, — и хибара исчезнет с глаз.
Фройляйн Урбан не отказалась выпить с Паулой чашечку кофе.
По телефону, говорит она, речь шла о самостоятельной работе.
За первый же год, отвечает Паула, наливая кофе, решено увеличить основной фонд до двадцати тысяч томов.
С помощью компьютера, надеюсь, говорит Анетта Урбан и берет у Паулы чашку.
Нет, без компьютера… Молоко? Сахар?
Приблизительно твоя ровесница, рассказывает она Феликсу в машине, встретив его на вокзале в Д. Солнце светит прямо в ветровое стекло.
Девушка отнюдь не робкого десятка, весьма самоуверенная. Твердо убеждена, что имеет хорошую квалификацию и во всем разбирается.
На коленях у Феликса пластиковая сумка: оливковое масло, вино и гофио. Эти испанские деликатесы он обнаружил в одной из лавчонок университетского квартала. Солнце слепит Паулу.
Я встретил друзей, зимой они уедут в Испанию.
По пути Паула урывками ловит впечатления внешнего мира. Поля уже не пахнут фосфорными удобрениями, как весной.
Нет, сказала она по телефону матери, на эти выходные я не приеду. И коротко добавила: У меня гости.