Я бросилась бежать прямо под дождем, выстукивавшим чечетку на покатых крышах домов и гремевшим в полостях алюминиевых водосточных труб. С носов и подбородков величавых статуй, украшавших соборы, вовсю капало. По крыльям ангелов уже струились настоящие водопады, разбивавшиеся о деревянные двери средневековых церквей. Рога троллейбусов высекали из проводов крупные белые искры, когда электрическим машинам приходилось совершать повороты на отсыревшей мостовой, а все четыре башни замка на холме совершенно растворились в желтом прямоугольнике марева подсветки, нависшей над искаженными темнотой очертаниями города.
Я бежала в насквозь промокших брюках, мой желудок был пуст, а по спине меня била сумка с чужими тайнами. Мимо порой мелькали темные силуэты мужчин в плащах, натянутых на головы, отчаянно пытавшихся поймать такси, и женщин с зонтами, вывернутыми ветром наизнанку, с волосами, прилипшими к их замерзшим бледным лицам; юных девиц, чьи туфли на высоких каблуках, непригодные для быстрой ходьбы, затрудняли им попытки преодолевать ручьи, бежавшие по тротуарам. В моих собственных пальцах сейчас ощущался зуд, а кожу на лице стянуло от холода. Мне в глаза бросилась женщина с красивыми черными волосами, ниспадавшими до середины спины. Ее плечи были обнажены и замерзли до посинения, потому что она уже стянула прикрывавший их прежде легкий жакет и на ходу переодевалась во что-то более теплое. Ее сопровождал мужчина, она еще явно ощущала привкус шоколада во рту и казалась очень красивой, а ее жизнь – поистине завидной, потому что сегодня вечером она поужинала с человеком, которого любила и который любил ее. И когда дождь прекратится, они будут стоять на балконе – наверняка в ее квартире есть балкон – и смотреть сквозь холодный ночной воздух на реку, не нуждаясь ни в каких словах.
Она отвернулась, а я побежала дальше – чужая жизнь всегда кажется интереснее и счастливее, чем твоя собственная, верно?
* * *
Мой отель был типичным приютом для туристов, расположенным прямо на берегу реки. Прямо над ее течением, в выступе с подсвеченной светодиодными лентами балюстрадой, находился бар, и оттуда по округе разносился звон бокалов. Стены в фойе украшали виды Братиславы, старые портреты давно умерших князей и королей. Клерк за стойкой владел пятью языками, причем на всех общался свободно, с улыбкой. Когда я сунула ключ-карточку в замок номера, дверь беззвучно открылась. В комнате оказалось даже слишком тепло, а в воздухе витал аромат кондиционера для белья.
Я приняла ванну. Погрузившись глубоко в воду, пальцами пробежалась по отметинам на теле, оставленным прожитой не мною жизнью. На левой руке, куда много лет назад сделали укол БЦЖ, остался маленький белый след. Я помню времена, когда почти у каждого имелось пятно прививки от оспы. Теперь – лишь небольшая точка на месте, куда ввели вакцину. Еще один едва заметный шрам пробегал между большим и указательным пальцами правой руки. Но настоящий шрам-чемпион я обнаружила под грудной клеткой – все еще розовеющий зигзаг, надрез, оставленный уверенной рукой, отчетливо заметный даже на наросшей с тех пор коже. Я провела по нему пальцем, ощущая утолщение рубца. Нож – догадалась я. Сначала впился в бок, а потом рассек живот. Рана давно зажила, и мне пришлось отдать Натану Койлу должное: он сумел полностью восстановить функциональность вспоротых мышц и даже развил их, хотя шрам остался, как кучка шлака поверх уже опустошенной шахты.
Хорст Гюблер узнал Койла, и это было хорошо. Одолженное мною лицо оказалось хоть для чего-то полезным.
А что еще важнее, я получила новое имя его партнера или, скорее, партнерши. Еще один объект для поиска. Я не торопилась пока перебирать лица тех, с кем сталкивалась на жизненном пути, но как только почувствую, что таким путем можно выйти на след людей, заказавших мою смерть или смерть Жозефины, процесс придется ускорить.
И если это тело, по руке которого стекала сейчас горячая вода, приятно согревая замерзшие большие пальцы ног, погибнет при этом… Что ж, так тому и быть. Не моя забота.
Глава 27
Воспоминания о призраках.
Анна Мария Селеста Джонс, сидящая с прямой спиной и взглядом, устремленным перед собой. Меня носили на себе. Как кожу. Так она сказала.
Красота трудно поддается измерению. Я сама однажды была моделью с длинной шеей и золотистыми волосами. Мои губы имели яркий живой блеск, огромные глаза сияли, кожа отливала шелком. В том теле я довольно скоро обнаружила, как тяжело ходить в узких туфельках на высоченных каблуках. Меня просто выводило из себя, насколько быстро теряла свой лоск кожа, если не соблюдать режим, отнимавший совершенно невероятное количество времени. Весь объем моей прически пропал после первого же мытья головы, а губы поблекли и утратили свежесть уже через день. И я прожила в роли модели с роскошными формами не более недели, а потом постоянное раздражение от необходимости уделять внешности непомерно много внимания привело меня к решению избрать что-нибудь попроще.
Настоящая красота заключается не в глазах, не в руках, не в завитках волос. Мне доводилось видеть стариков в белых рубашках с согбенными спинами, чьи глаза наблюдали за прохожими, – в их все понимающих улыбках заключалось больше красоты, больше лучившейся сиянием души, чем в самом соблазнительном теле. Я как-то повстречала нищего с прекрасной осанкой и бородой, спускающейся на грудь, в зеленых глазах и седеющих волосах которого было столько привлекательности, что мне захотелось присвоить хотя бы часть ее себе. Облачиться в лохмотья и бродить с видом никем не узнанного величавого властителя по улицам города. А еще та крошечная женщина ростом четыре фута и восемь дюймов, казавшаяся сплошь состоявшей из пурпура и жемчугов. Располневшая мамаша, чья задница с трудом помещалась в джинсы, а голос скрипел, когда она проходила мимо рядов полок в супермаркете. Я побывала ими всеми, и все они при взгляде в зеркало казались мне красивыми.
В 1798 году на берегу Красного моря я впервые открыла важную, хотя и простую истину: я со своей способностью перемещаться из тела в тело, из одной жизни в другую была далеко не единственной.
Глава 28
Меня звали Абдул аль-Муаллим аль-Нинови, и я избрала не ту сторону. Или, вероятно, будет точнее сказать, что не та сторона избрала меня.
Я прибыла в Каир в 1792 году, когда пала власть Оттоманской империи и в Египте правил тот мамелюк, у которого на данный момент меч оказывался острее, чем у других. Абдул аль-Муаллим аль-Нинови принадлежал к числу тех людей, кто мог себе позволить жить вдали от городской вони в белоснежной усадьбе, где во дворе били освежающие струи фонтанов, и содержать трех жен, одну из которых я всей душой полюбила. Ее звали Айеша бинт-Камаль, и она обожала песни, вино, поэзию, собак и астрономию. В совсем юном возрасте ее поспешил выдать замуж за небольшое вознаграждение ее отец, который понимал увлечение вином и собаками, но не одобрял всего остального.
Я встретила ее в бане, где выступала в образе уважаемой вдовы, достаточно молодой, чтобы ощущать себя здоровой физически, но уже в том возрасте, который избавлял меня от слишком навязчивых ухаживаний охотников за моими деньгами. В окутанном паром женском зале, вдали от ушей мужчин, мы с ней много разговаривали и смеялись. Когда же я поинтересовалась ее положением в обществе, она сдвинула тщательно выщипанные брови, нахмурилась и ответила: «Я – младшая жена Абдула аль-Муаллима аль-Нинови. Он продает зерно туркам, хлопок – грекам, а рабов – кому угодно. Он великий и влиятельный человек. Я была бы вообще никем, если бы не принадлежала ему».
Ее слова звучали ровно и гладко, подобно камням, на которых мы сидели, а на следующий день я уже перевоплотилась в мальчика-слугу, который покупал для аль-Муаллима хлеб и был слишком незначителен, чтобы кто-то обращал на него внимание. Еще пять дней спустя, собрав достаточно информации для исполнения новой роли, я стала самим аль-Муаллимом: немного располневшим к своим сорока с лишним годам мужчиной с великолепной бородой, требовавшей постоянного ухода, и слишком длинными ногтями, которые я распорядилась сразу же подрезать.
Естественным образом после внедрения я принялась вносить изменения в жизнь своего дома. Продала некоторых рабов, наняла новых слуг. Появлявшимся на пороге друзьям, с которыми я не была знакома, вежливо отказывали в гостеприимстве, заявляя, что хозяин болен. И скоро опасения заразиться чумой отпугнули от меня даже самых близких приятелей. Никто больше не являлся ко мне, исключая одного из двоюродных братьев, который надеялся (и наверняка горячо молил об этом Аллаха), что болезнь унесет меня в могилу, оставив ему сундуки, набитые золотом.
Из двух моих старших жен одна была совершеннейшей ведьмой. Узнав, что у нее в Медине живет сестра, я рекомендовала ей совершить туда паломничество – ради оздоровления души и тела, – за которое, разумеется, высказала желание заплатить. Средняя жена оказалась куда как более приятной в общении, но всего нескольких дней хватило, чтобы она заподозрила, что ее муж странным образом изменился, и ей тоже было предложено паломничество в далекие края на хромом верблюде.
Обе возненавидели эту перспективу сильнее, чем ненавидели друг друга, но ведь я была хозяином дома, великим повелителем, и мне следовало беспрекословно подчиняться. Вечером накануне отъезда старшая жена явилась в мои покои и устроила грандиозный скандал. Она кричала на меня, рвала на мне одежду, но, увидев, что это меня нимало не тронуло, принялась рвать в клочья свое платье, царапать себе лицо, пучками вырывать волосы из головы, не прекращая орать:
– Чудовище! Чудовище! Ты клялся в любви ко мне, заставил поверить, что действительно любишь, но всегда оставался чудовищем!
– Моя дорогая, – отвечала я, – если это и в самом деле так, то разве не станешь ты счастливее, покинув этот дом?
При этих словах она окончательно сорвала с себя наряд, обнажив тело, хорошо сохранившееся для ее возраста, откормленное, но без излишеств, удобное, как подушка, и белое, как летнее облако.
– Разве я не красива? – воскликнула она. – Разве я не желанна для тебя?
Когда утром я провожала ее, она даже не взглянула в мою сторону.
Уладив подобным образом большинство своих дел, я перебралась со всем своим оставшимся хозяйством и прислугой в особняк, стоявший у самой воды, и в первый же вечер пригласила Айешу отужинать со мной. Увы, в первые несколько недель я не смогла обнаружить в ней ничего от той утонченной женщины, с которой познакомилась в бане, и уже начала сомневаться, не совершила ли ужасную ошибку, покинув тело состоятельной вдовы. Айеша избегала моего взгляда, на все вопросы отвечала односложно, всем своим видом демонстрируя такую холодность ко мне, что и для меня ее прежняя красота несколько померкла. Но я продолжала ухаживать за ней с терпением и нежностью недавно влюбленного, хотя не видела в ней перемен до того, как однажды вечером мы сели ужинать и она вдруг сказала:
– Ты очень изменился, мой супруг.
– Тебе нравится перемена во мне?
Она долго молчала. Потом ответила:
– Я любила мужчину, за которого вышла замуж, до сих пор уважаю его и каждый день возношу молитвы за его душу. Но должна признаться, мне больше по нраву тот, кого я вижу перед собой сейчас. Мне хорошо рядом с ним, и я хочу, чтобы это продолжалось как можно дольше.
– Почему же ты вышла за меня замуж, когда я был другим?
– Из-за денег, – бесхитростно ответила она. – За меня дали выкуп, но он не может служить источником дохода. Ты имеешь доход. Ты обладаешь престижем. Твое имя всеми уважаемо. И если бы у тебя не было чего-то одного, две других части твоей личности принесли бы тебе недостающую третью. У моей же семьи нет ничего. Своим союзом с тобой я обеспечиваю их существование.
– Понимаю, – пробормотала я, но, не уверенная, как сам аль-Муаллим отреагировал бы на ее слова, решила промолчать.
Но моя сдержанность не испугала Айешу, а, напротив, вызвала улыбку. Она впервые всмотрелась в мое лицо, и у меня вдруг участилось сердцебиение. А потом жестом, почти немыслимым за традиционным восточным ужином, она протянула руку и коснулась моей руки.
– Ты и в самом деле ничего не помнишь, – почти выдохнула она, но ни в чем меня не обвиняла, а просто показала, что уже все для себя открыла, что-то поняла.
На мгновение мною овладела паника. А она продолжала сидеть, положив пальцы на мою ладонь. Когда на закате мы стояли рядом на берегу реки, я сказала:
– Мне необходимо поговорить с тобой. Есть нечто важное, что ты могла понять превратно. А быть может, и не поймешь вовсе.
– Не надо ничего мне рассказывать, – ответила она так резко, что я даже вздрогнула. Поняв, что испугала меня, она добавила: – Мне не нужна правда.
– Но почему ты не хочешь знать все?
– Я связана с тобой священной клятвой. Мне суждено уважать тебя и быть покорной. И пока я исполняю этот долг искренне, моя душа чиста. Хотя только в последние месяцы исполнение долга стало приносить мне радость. Только с… Только в эти последние месяцы. А потому не произноси слов, способных испортить чувство, возникшее между нами. Я не хочу услышать, кто ты на самом деле. Не губи этого прекрасного мгновения.
И я ничего больше не сказала. Она была моей женой, я была ее мужем, и это все, что мы хотели знать.
Шесть лет потом мы с моей женой жили в мире и богатстве – пшеница, хлопок и рабы всегда оставались прибыльными товарами. И недомолвка между нами могла со временем даже полностью забыться, если бы в Каир не пришли французы. Когда гнев египтян против своих удивительно сдержанных поначалу оккупантов достиг пика, к моей двери явились заговорщики с просьбой употребить мое влияние, чтобы снабдить их оружием и деньгами. На это я ответила вежливым отказом.
– Но ведь твой город оказался под властью неверных! – восклицали они. – Ты думаешь, французы не явятся, чтобы изнасиловать твою жену?
– А что? – спросила я. – Ваших они уже изнасиловали?
Они ушли, бормоча угрозы в мой адрес, но потом снова навестили меня, и опять с тем же результатом. Вот только их визиты ко мне не остались незамеченными. И когда начался бунт, загрохотали пушки, разрывая небо, а Наполеон лично приказал снести стены Великой мечети и вырезать всех – мужчин, женщин и детей, – кто нашел убежище внутри ее, мое имя уже звучало на улицах Каира среди имен тех, кому суждено было стать следующими жертвами кровавой бойни.
Тот самый мальчик, чьим телом я когда-то воспользовалась, чтобы изнутри узнать образ жизни аль-Муаллима, прибежал ко мне. Теперь он уже превратился в молодого человека.
– Хозяин! – воскликнул он. – Французы скоро придут за вами!
Моя жена стояла рядом со мной, спокойная и молчаливая.
– Что мне делать? – спросила я. Я задавала этот вопрос вполне серьезно, потому что перевоплотиться в щеголеватого французского офицера было бы легче всего, но тогда в один момент, за один вдох, за секунду, которая требовалась для перехода, я закончила бы для себя все, потеряла бы то, ради чего жила так долго. – Как мне поступить?
– Аль-Муаллима не должны найти в этом городе, – ответила она и впервые за шесть лет смотрела на меня, а обращалась к моему прошлому телу. – Если ты останешься, французы арестуют и расстреляют тебя. На реке есть корабли, а у тебя – деньги. Уезжай.
– Я мог бы вернуться…
– Аль-Муаллима не должны найти, – повторила она, и нотка злости прозвучала в ее голосе. – Мой муж слишком горд и ленив, чтобы сбежать.
Никогда прежде не говорила она так прямо о том, кем я была на самом деле. И хотя ее пальцы переплелись с моими, а дыхание смешивалось с моим дыханием, она видела мое тело уже в каком-то другом месте.
– А что будет с тобой?
– Бонапарт даже сейчас еще хочет показать, насколько он справедлив. По всему городу развешаны плакаты, призывающие оставить веру в Ибрагима или Магомета и поверить в того, кто правит империями и возвеличивает людей.
– Меня мало вдохновляют подобные призывы.
– Он не позволит своим солдатам убить вдову. Наши слуги, богатство и влиятельные друзья защитят меня.