Смерив меня негодующим взглядом, он отстраняется.
- Завтра утром я отвезу тебя в убежище, Изабелла. Это не обсуждается.
</p>
* * *
<p>
В моей комнате бордовые стены. Темно-бордовые, как венозная кровь. И два окна - слева и справа – задернутые длинными занавесками из какой-то грубой ткани. На полу, кое-где прикрывая голые доски, лежат ковры. От старости и пыли рисунки на них уже не разобрать.
Моя комната – самая большая во всем доме. А сам дом небольшой – три спальни, гостиная и кухня. В тот день, когда привез меня, Эдвард не особо церемонился с хозяевами. К виску мужчины с седыми усами он приставил пистолет, а женщина, как по сигналу, сразу же провела меня к комнате.
Я хотела ужаснуться – не смогла. Смерть Нури на многое открыла мне глаза и доказала лишний чертов раз: жесткость повсюду. Оттого, что сегодня её нет здесь, не значит, что не будет и завтра. Глупо противиться. Глупо противиться даже если эта жестокость выливается на тебя.
И все же, я не буду отрицать, что порой, прорыдав ночь в подушку, думаю, что все устроилось как надо. Ее мучения кончились. Ей не больно, не страшно, она не видит взрывов и смертей, она не должна прятаться по подземельям… Ангелочек должен быть среди ангелов. Ей повезло… наверное, повезло.
Вообще, по договоренности с Калленом, мне запрещено покидать комнату и спускаться по лестнице к хозяевам. Но с Баче – тем самым господином, который ради своей семьи вынужден был принять меня в дом – у нас особая договоренность. Я не обуза. Я не содержанка – он не обязан просто так меня кормить и защищать, как свою дочь. Каждое утро я спускаюсь к Ниле, его жене (разумеется, после того, как это стало физически возможным – больше трех недель ей самой предстояло подниматься ко мне и выхаживать) и помогаю с приготовлением пищи (благо, Афият многому меня научила). В обед, сразу после молитвы, которую мулла кричит с близлежащего минарета, я мою полы. Сначала внизу, потом наверху. У Нилы слишком болит спина для такой уборки, а их дочь вот уже как семь лет не в состоянии подняться с инвалидного кресла.
Мы проводим вместе много времени и постепенно притираемся. По крайней мере, друг друга не ненавидим. Потихоньку учимся доверять.
Эдвард приезжает ко мне каждый четверг. Я не имею ни малейшего представления, зачем ему сдалась, но свой ритуал он никогда не нарушает: снег ли, дождь ли, невыносимая ли жара. Урчание мотора его машины – и мужчина на пороге. Я знаю, когда он будет здесь, а потому заблаговременно запираюсь в спальне. Несмотря на всю глупость того, что делает, всю абсурдность и непонятность для меня, он все же спас мне жизнь, забрав оттуда, из-под пуль, прошлой зимой. Я не забываю такие вещи.
Бывает, он приезжает на выходных – редко, но случается. И подолгу сидит со мной в спальне, лениво перекидываясь какими-то словами. С каждым приездом смотрит по-особенному. Вначале едва ли не с отвращением, а потом, ближе к лету, уже проще, лучше. Я ему нравлюсь.
Он не говорит о себе и мало спрашивает обо мне. Порой возникает ощущение, что хочет застыть в этом моменте – конкретно в нем, никаком другом – и никуда больше не двигаться.
Странные вещи происходят и со мной – когда он рядом, мне спокойно. Я не знаю ничего об Адиле, об Алеке и вообще о течение войны – у Бачи нет телевизора. Мы живем в своем мирке и не высовываем нос наружу – нас изолировали от всего. И отражением этого «всего» для меня и является Эдвард. Я начинаю понимать, почему посмела захотеть его той ночью… в нем есть что-то удивительное. Что-то, на первый взгляд, незаметное, незначительное, а если присмотреться…
Бывает, он ведет себя со мной очень грубо. Он чертыхается, хмурится, его глаза наливаются кровью и кожа багровеет… но он никогда не поднимает на меня руку. С каждым разом, с каждой ссорой, мне чудится, даже кричит тише. Прекращает.
По приказу «Американского Полковника», как вынужден Бача называть моего благодетеля, я могу не носить чадры. Отец семейства и сам бы меня не заставил – у него есть жена, а я по возрасту вполне подойду на роль второй дочери – но сделал вид, что согласен. Это немного расположило Каллена к нему. Напряжение между ними ощутимо спало.
Но однажды все изменилось. Однажды, зимней ночью, когда мы уже собирались ложиться, в дверь постучали. Я не слышала шума машины, сегодня был не четверг, а потому посчитала за право спуститься и хотя бы одним глазком посмотреть, кто здесь.
Неужели наша безопасная территория, расположившаяся вдали от линии огня, перестала быть таковой? Эти мысли пугали, а потому я всеми силами старалась отогнать их подальше.
Когда Бача, скрепя замком, отпер дверь, так и не дождавшись ответа на вопрос «кто там?», пришедший предстал перед нами во всей красе. И, разумеется, был узнан.
Эдвард с каменным лицом, вымокшими от снега волосами и крепко сжатыми губами, не разуваясь, прошествовал со мной наверх. Сдержал даже свое негодование по поводу того, что я была среди тех, кто его встретил.
И только в спальне, когда удостоверился, что заперта дверь и любопытные уши разбрелись по дому, снял плащ. Рубашка под ним почти полностью пропиталась кровью.
«Царапины, - прошептал он, оглянувшись на меня через плечо, - поможешь?»
У Бачи нашлись и бинты, и спирт, и даже свежая рубашка. Сказалось то, что окрепли их отношения с прошлого года, а может то, что Эдвард впервые не выглядел властным и кровожадным, но он радушно все это одолжил не задавая вопросов.
- Кто тебя так?
- Защитники Аллаха, - он невесело усмехается, прикусив губу, когда я прикасаюсь ватой к ранам, исполосовавшим всю спину.
- Обругал веру?
- Позарился на святое. На Лидера, - мой Султан тихонько стонет, когда по разодранной коже медленно растекается прозрачный спирт.
- От базы до нас сто шестьдесят километров.
- Я знал, к кому еду.
Больше я не спрашиваю ничего. Не могу сдержать себя. Нагибаюсь и легонько, так, чтобы при желании списал на слабость, целую его волосы. Впервые после побега от Алека и Адиля мне больно за кого-то. Впервые после смерти Нурии я вообще… чувствую что-то.
- Я сам себя не перебинтую, - он пытается перевести все в шутку, но голос дрожит. Впервые у Эдварда при мне дрожит голос.
- Я тебя перебинтую, - улыбаюсь, осторожно прочертив пальцем линию по его плечу, - не волнуйся.
Этой ночью полковник впервые спит со мной по-настоящему. Прижав к себе, как любимую игрушку, он спокойно, ровно дышит, окончательно расслабившись. Никогда не видела его таким безмятежным и спокойным. Как ребенок…
И самое удивительное, что мне доставляет истинное удовольствие поправлять его одеяло, когда оно сползает и обнимать его в ответ, когда он неодобрительно хмурится на исчезновение моих рук.
Неожиданное и очень новое чувство. И настолько же приятное.
Следующим утром, когда просыпаюсь, единственное, чего боюсь, не найти Султана в постели. Но он как был здесь, так и есть. Только уже не спит. Уже сидит и с легкой улыбкой наблюдает за мной. Голубые глаза наполнены наслаждением. От хорошей ночи?..
- В твоей жизни когда-нибудь что-нибудь шло не по плану?
- Постоянно.
- А в моей – никогда.
Это откровение. Я обращаюсь во внимание. Подмечаю каждую эмоцию его лица.
- Той ночью… этот клуб… - тяжело вздохнув и с виновато-задумчивым выражением лица сжав пальцами мою ладонь, признается Эдвард, - это было минутное желание, чертова слабость… я не хотел ничего, кроме того, что у нас было. Я и приехал-то за этим туда…
Хмурится. Смущенно – впервые вижу на его щеках румянец.
- У меня тоже. Слабость…
- Тоже?
Изгибает бровь. Не верит.
- Той ночью умер мой отец. Я должна была вернуться в постель и, как достойная дочь, скорбеть о нем сорок дней. А я напилась водки и дала незнакомцу соблазнить меня.
- Интересный расклад.
- Мне тоже так кажется.
Неловко пожимаю плечами, опустив взгляд. Почему-то чувствую смущение.
- Я не думала, что ты так быстро… уйдешь.
- Белла, я уже сказал, это все не планировалось как отношения.
- И все равно…
Как же тяжело даются слова. Они будто каменные – неподъемные. Больно царапают горло.
То, что я не смотрю на него, Эдварду не нравится. Длинные пальцы осторожно поглаживают мое запястье.
- Я заслужу твое прощение, - он тяжело вздыхает. Очень тяжело. Вымученно.
Слышать такую фразу от него – невероятно. Я пытаюсь понять, не ослышались ли.
- Зачем?
Краешком губ он улыбается. А потом кивает на свою спину.
И я понимаю.
- Как ты оказалась здесь? - следующий его вопрос. Вызван и интересом, и тем, что не хочется посвящать уверению в собственной слабости много времени. Признал – и будет.
- Сбежала. - Это наш первый разговор на такие темы за все время...
- От прошлого?
- Да. И от тебя.
Я ещё раз удивляю его. Снова.
- Все так серьезно?..
- Ага - за этот ответ я чувствую себя виноватой.
Двумя пальцами, осторожно, Эдвард приподнимает мое лицо. Просит на себя посмотреть.
- Я думал, что сошел с ума, когда ты жалась ко мне в такси.
- Все было так страшно? – нервно хихикаю, кривляя его тогдашние слова, но в тайне надеясь, что дела не настолько плохи.
- Куда страшнее. Я впервые в жизни не отвечал за то, что делаю. Раз – да. Но три… и то, что у тебя никого не было…
Теперь смотрю на него без робости и стыда. Скорее – с интересом.
- А сейчас?..
- И сейчас – тоже под вопросом, - теперь его черед покраснеть. Но не от гнева.
- Мне нравится, когда ты не отвечаешь за себя… - бормочу я.
- Это не пойдет на пользу никому из нас, Красавица.
Я чувствую, как он меня гладит. Не верю этому, но чувствую. Легонько-легонько, даже боязно, по щеке.
- Почему?
- Потому что ты замужем, например.
- Нет.
- А ребенок? – он хмурится. Я кусаю губу.
- Племянница. Была…
Впервые за наше знакомство это не вызывает в нем наплевательского отношения. Мне кажется, он теперь его стыдится.
- У тебя кто-то остался?
- Брат и его сын… но я не знаю, где они.
- Я не умею сочувствовать, - виновато, едва ли не с горечью, произносит Эдвард. Морщится.
Мгновенье обдумываю свои действия, а потом отпускаю все на волю. Спонтанность, бывает, не худший ход.
Я приникаю к нему, оставляя пустовать свое место на кровати. Прижимаюсь к груди и, помня о спине, обвиваю руками за шею. Утыкаюсь, прячусь лицом в теплую кожу и не хочу отстраняться. Вообще.
- Не сочувствуй, - бормочу, чувствуя его напряжение, - просто обними меня… не сочувствуй.
Я не надеюсь, что он послушает, но происходит именно так. Это утро чудес, ей богу. Это утро исполнения желаний.
Я слушаю биение его сердца – немного ускоренное – наслаждаясь объятьями и тем, как он постепенно начинает гладить меня снова. В этот раз – по волосам.
- Мне почти тридцать пять лет, Белла, а я впервые хочу поцеловать женщину, - через некоторое время шепчет он мне на ухо, скорбно усмехнувшись. Но за скорбью – смущение. Как у мальчика.
Внутри меня все теплеет – неожиданно и приятно.
- Только не говори, что не целовался…
- Целовался, - он качает головой, покрепче привлекая меня к себе. С радостью встречаю этот жест, - но это совсем другое…
- Совсем? – поднимаю голову, глядя ему в глаза. Сияющие.
- Да. Тебя я хочу защищать от всего на свете. Всегда.
Его откровение должно шокировать меня. Должно ввести в ступор по всем законам мироздания, ей богу. Но не вводит. Не может.
Потому, что я чувствую то же самое.
И надеюсь, Эдвард понимает это, когда я отклоняюсь назад, позволяя ему себя поцеловать. Так, как хочет. Но без пошлости. Без намерений секса.
…От его губ я снова на грани. На последней грани. Но теперь ни за что на свете не сделаю и шага назад.
</p>
* * *
<p>
Что-то случилось. Я знаю, что-то случилось. Бача молчит и отказывается мне говорить, но это не отменяет уверенности. Он делает вид, что все в порядке, а я поступать так не могу. Я нутром чую плохое. У меня на него уже рефлекс…
Я спрашиваю Нилу, но она лишь сочувствующе пожимает плечами. Пытается уверить меня, что мне кажется, что это все – глупости…