Но подтверждение, что волнуюсь не зря, приходит само и очень скоро – в четверг, второй с отсутствия Эдварда. За последние несколько недель его присутствие – все, что у меня осталось. На какой-то миг даже показалось, что у нас все получится – в том числе, новая жизнь. Когда-нибудь. Вместе.
Но как появился проблеск, так и пропал. В дверь позвонили ровно в два – как делал и Султан – но на пороге был не он, а знакомый писклявого, Джаспер, кажется. Его слова были просты и ясны: «ты уезжаешь».
Кем бы ни мнил себя Эдвард и сколько бы на себя ни брал, как бы ни желал держать все под контролем, меня он недооценил. Даже если бы сил не было совсем – позволила бы я ему, даже ему, несмотря на то, как сильно прикипела душой, забрать у меня оставшийся смысл жизни? Себя забрать.
Огромнейший просчет, полковник. Вы меня разочаровываете.
Хейл не пытался увезти меня силой, а Бача силой не выпроваживал. Они оба сдались, когда мы с Нилой надавили. Когда потребовали правды.
Не больше, чем пару часов спустя после приезда сержанта Хейла, я уже садилась в его машину. Предостережения, запугивания ситуацией, угрозы – все это было бессмысленно. После открывшихся подробностей дела я знала, чего хочу. И никакой обстрел меня не остановит.
Бача обреченно за меня помолился.
Джаспер обреченно меня увез. Только не на границу с Иорданом, дабы безопасно переправиться подальше от Ирака, а вглубь страны. К их больнице.
В клинике пахло спиртом и бинтами – медициной пахло. А стены, бесконечные белые стены, не добавляли никакого оптимизма. Чисто и светло, да. Но как-то безысходно…
Эдвард не ждал меня. Невидящим взглядом уставившись в потолок, он лежал на больничной койке в своей палате, как и я полтора года назад. Наполовину ширма загораживала его, оставляя в зоне видимости лишь лицо. И то не имело намерений встречать гостей – приход Джаспера был бы проигнорирован, если бы он не привел меня.
Сразу же с осознанием этого факта с теми глазами, что я привыкла видеть, произошла такая дикая метаморфоза, что на миг мне показалось, будто мы ошиблись дверью. Он был не просто напуган, он пришел в ужас. И ужас этот граничил с ненавистью…
А как только я подошла ближе, Эдвард задрожал.
- Что ты?..
- Я вижу, вы рады меня видеть, полковник, - саркастически заявляю, приседая на уровне его глаз. Пытаюсь понять причину, но пока он ни намеком не выдает её. Лишь с испугом смотрит на меня.
- Уехать…
- Бежать по вашей части, - отзываюсь тем же тоном, бережно пригладив его волосы, кажется, отросшие за эти недели. Смягчаюсь:
- Что случилось?
Мужчина молчит, но убийственный взгляд, направленный на сержанта, говорит о многом. Вопросительно оборачиваюсь к Джасперу. Он скажет? Но тот поспешно ретируется. Гнева босса никому не хочется.
Мы остаемся вдвоем – я и Цезарь. Дверь закрывается.
- Ты действительно подумал, что я куда-то без тебя уеду? – интересуюсь я, внимательно глядя на его лицо. Слева кожа обгорела до пузырей – недавно сняли повязку.
- Это было бы правильно, - с трудом держа в узде голос, отвечает мужчина. Голубые глаза влажнеют.
- Эдвард, я бы так не поступила.
- Это плохо.
- Эдвард… - закатываю глаза, немного выгибаясь и легонько пожимая его правую руку, замечая, какая она холодная, - скажи мне, что такое? Я ведь уже здесь.
- Уходи.
- Приказываешь?
- Да, - он вздергивает подбородок, как в день нашей второй встречи, силясь выгнать меня из палаты поскорее, - я приказываю.
- Напрасно.
То ли моя уверенность рушит его убеждения, то ли то, что я посмела нарушить приказ вдвойне и уже явилась сюда, но он сдается. Впервые вижу, как Эдвард сдается. Мне.
В глазах из маленького огонька разгорается настоящее бушующее пламя, затягивающееся черным дымом, воздух со свистом проходит через ноздри, а на лбу, я могу поклясться, видно пару капелек пота.
Правой рукой, резко, с ненавистью, Эдвард ударяет ширму. Со скрипом отъезжая в сторону, та открывает мне вторую часть кровати. Невидимую от входа.
Мужчина укрыт одеялом, проседающим вниз слева. На месте ноги ниже колена у него лежит подушка. Маленькая. Туго набитая. Вместе с тем отсутствуют и два пальца на левой руке – повязка, наложенная особым образом, никак этого не скрывает.
Он тщательно следит за моей реакцией и, когда проходит больше минуты, а я все ещё молчу, глядя на то, что осталось от его тела, перестает держать себя в руках.
Я слышу всхлип. Затем ещё один.
А потом мой Султан, убеждающий все это время, что слезы – самое отвратительное качество людского организма – плачет.
Вот и его последняя грань…
- Ш-ш-ш, - прихожу в себя, поднимаясь на ноги и нагибаясь к нему так, чтобы как следует обнять, прижать к себе. Он не брезгует. Не отстраняется.
Обреченно хватается за меня обоими руками, задыхаясь от рыданий.
- Эдвард, - шепчу я, нежно целуя его мокрую кожу, - не стоит… это того не стоит… я здесь.
- Н-н…
- Всегда здесь, - заверяю, улыбнувшись сквозь собственную соленую влагу, наворачивающуюся на глаза, - я с тобой. Тише.
Давится воздухом. Давится, пытаясь прекратить столь вопиющее проявление слабости, но оттого плачет лишь сильнее. Отзвук всхлипов эхом раздается по палате.
Он даже плачет строго. Больно, строго, режуще. Как человек, утративший последнюю надежду.
- Как это случилось? – тихо спрашиваю я. Тоже сдаюсь.
- С-с… - ему требуется немного времени, чтобы вдохнуть достаточно воздуха, - снар-р-ряды взрываются…
Теперь сильнее цепляюсь за него я. Теперь мне страшно.
- Близко?
- Очень… мне жаль, Изабелла.
- Белла, - ненавижу, когда он исправляет то имя, которое я назвала первым, на полное. Мне кажется, так он отдаляется, - я – твоя Белла, полковник.
Он стискивает зубы, запрокидывает голову, но не отталкивает меня. Не хочет. Не может.
- Ты жив, Эдвард.
- Это не утешение.
- Для меня – самое большое, - честно признаюсь, улучив момент, чтобы посмотреть в глаза. Красные, опухшие, но родные. Теперь родные. Мои голубые глаза.
Мое откровение их шокирует. Слез становится больше.
- Ты не пожалеешь?.. Хотя бы через пару месяцев? – он спрашивает это так, будто я уже от него отказываюсь. Будто вообще могу.
- Я через десять лет не пожалею, - уверено отвечаю ему, аккуратно обвив пострадавшую руку. Никакого ужаса, никакого обречения не чувствую. Возникает ощущение, что тот случай с Норвилом, давным-давно, сон. Если человек любит, увечья – всего лишь жизненная составляющая. Никак не помеха. А вот если нет…
- Эдвард, - пробираюсь губами к его уху, перед этим поцеловав в висок, - я тебя люблю.
Он рвано вздыхает. Рвано вздыхает и, быстро-быстро кивая, впивается правой рукой в мое плечо.
- Я тебя тоже, Красавица…
С его словами все для меня становится на место. Все становится светлым и ласковым, как то покрывало, под каким пряталась в детстве. Безопасным.
Я улыбаюсь, целуя его. Я улыбаюсь, осознавая, что этот невероятный мужчина со мной и что он жив, несмотря на смерть, проскользнувшую настолько близко.
И я буду улыбаться ещё множество раз, пока он рядом: когда узнаю, что у нас есть разрешение вернуться в Штаты; когда надену на его палец золотое кольцо; когда увижу две полоски на белом тесте; когда в продуктовом магазине увижу подросшего Адиля со шрамом на левой щеке и узнаю его; когда зайду покупать книги по кулинарии и встречу Алека...
Когда снова стану Беллой – той, которую, думала, оставила за последней гранью в двухтысячном году.
Непременно. </p>
Они сошлись:
Вода и камень,
Стихи и проза,
Лед и пламень...
2000 год
<p>
Я хорошо помню ту ночь.
Я помню мигающую лампу с тусклым светом, я помню длинную койку со светло-голубой простыней и больничную сорочку в горошек, которая скрывала бесчисленные бинты.
Я помню точное расположение всей мебели, которая стояла в палате: узкий и неудобный диван у окна, сгрудившиеся у койки приборы с мигающими датчиками, лампочками и проводами, маленький стул, придвинутый ко всему этому «великолепию» слева, и даже то, сколько трещин было на потолочных плинтусах.
Та ночь была единственной, в которую свою дотошную на мелочи память я была готова променять на любое другое качество. В идеале – умение абстрагироваться.
Я сидела и сидела, часами, не вставая, перед его кроватью и смотрела в глаза. Я сидела и не позволяла лицу исказиться, а слезам, пусть даже на секунду, вырваться из их плена. Он бы не оценил, а я бы не простила потом. Непозволительная роскошь эти слезы…
Но самое страшное было в другом: я не могла прекратить поиск решения. Раз за разом, минута за минутой, проигрывала в голове все возможные варианты как могу помочь, но, не находя ничего, падала в такую яму отчаянья, что хотелось рвать на себе волосы.
Я никогда не любила Норвила. Более того, порой мне казалось, что я его ненавижу. Но отпустить, позволить уйти было задачей невыполнимой. Это резало меня изнутри, а я ничего не могла сделать. Беспомощность - самое отвратительное из чувств. Даже любви хуже.
Этот мазохизм выглядел вдвойне смешным хотя бы потому, что избежать его было невозможным. Я ничего не выбирала. Я знала, что он военный. Я знала, что эта профессия опасна с точки зрения неожиданной смерти (в лучшем случае). Моя мама предвидела ещё даже тогда, когда не болела, когда не впадала в беспамятство чаще, чем пребывала в трезвом рассудке, что «он не успокоится, пока не отхватит все себе причитающееся».
На деле так и вышло: Норвил с радостью, едва ли не с детским восторгом сообщал, что отправляется воевать на благо Штатов; что Американский флаг, будь он не ладен, скоро распространится по всему миру, и он будет одним из людей, кого потом будут чествовать школьники – как тех, кто принес США предыдущие пятьдесят штатов.
Его не интересовала ни я, ни то, что будет со мной после его смерти. Так почему же меня это сейчас интересует?
- Ты скоро выйдешь замуж? – я поворачиваю голову в его сторону. Страшная улыбка, исказившая лицо, напоминает маску. Это и есть маска – он не улыбается. Снаряд, попавший в него, улыбается. Не Норвил.
Когда-то у него было темные густые волосы и красивые широкие брови. Сейчас то, что осталось, никак не соответствует старым фотографиям и моим детским воспоминаниям. Одни лишь карие глаза – знакомые – подсказывают, кто этот человек на самом деле.
- В этом есть смысл? – пожимаю плечами, с опаской глядя на его изувеченные руки. Боюсь трогать живое мясо. Боюсь увидеть на пальцах свежую кровь…
- Есть, говорят, - он прочищает горло, немного поморщившись. Мимика почти отсутствует. Если бы он имел шанс выжить, я уверена, пожалел бы, - дети, например.
Я нервно усмехаюсь. Последнее время я все делаю нервно.
- Нет, не думаю.
У него была отличная фигура. У него была белозубая улыбка. И, сколько себя помню, его глаза горели огнем. Не всегда, конечно, безопасным, но все же…
- И что ты будешь делать, когда все кончится? – он устроил мне интервью? Сейчас?
- Я не знаю.
По-моему, честно. Хотя бы честно.
- Будешь носить траур? – его левая бровь изгибается в презрении. Знает ведь ответ.
- Нет.
- Даже пару дней?
- Если ты так хочешь, пару дней поношу.
Мы прожили вместе с этим человеком три года. Ну почему я ничего не чувствую? Ну почему мне его совсем не жаль?.. Я боюсь потерять не Норвила, а тот устоявшийся порядок, тот план, к которому привыкла жить и с которым усилием воли смирилась.
У меня болит не сердце. У меня болит голова – из-за предстоящих похорон, проводов, бумажных дел и денежных выплат…
Человек уходит из моей жизни, а я все ещё играю с ним, все ещё дразню. Мама бы не одобрила такого поведения – обвинила бы меня в сумасшествии.
«Изабелла, он – твой отец. И тебе следует принимать это в расчет».
Да уж… в таком случае, согласно обычаям, мама, здесь должна быть ты.
- В нашей стране все имеют предсмертную просьбу, так?
Его вопрос выбивает меня из колеи. Я теряюсь. Отвлекаюсь.
- Да, наверное.