С понимающей улыбкой качнув головой, подхватываю полы своего наряда, не задумываясь о том, увидит кто-нибудь или нет, и бегу ему навстречу. За забором дома Алека мы в безопасности – никакие общественные предрассудки не доберутся.
Я останавливаюсь за два метра до него. Падаю на колени. Раскрываю объятья.
Маленькой, но очень точно пущенной стрелой, Адиль врезается в меня, с удовольствием прижимаясь к мягкой ткани. Он смеется, сжимая пальчиками мою чадру и шепча на ухо: «я достал, я достал!»
Мы играем с ним в саду с двух до половины пятого – как раз после школы и как раз до обеда, который Афият все это время готовит на кухне. Адилю нравится, что я теперь его партнер по играм – маме все тяжелее догонять его, под сердцем уже пять месяцев растет дочка. Нурия, как решил Алек.
- Ты большой молодец, Адиль, - треплю его по черным волосам, впервые радуясь тому, что мои такого же цвета. С детства извечно смоляные локоны вызывали у мальчишек лишь насмешки надо мной, и даже девочки, переговариваясь, сплетничали обо мне как о «вороне». Теперь же этот цвет сыграл добрую службу – мне легче адаптироваться здесь, в новом месте. Не особо выделяясь. А кожа загорит.
- Как насчет второй партии?
Его глаза загораются. Он с готовностью кивает.
- На старт, - становлюсь на ноги, отпуская его, и замахиваюсь ярко-красной тарелкой, - внимание… Марш!
Малыш срывается с места, той же стрелой, что летел ко мне, направляясь к забору за тарелкой. Бежит так быстро, что мне все больше нравится мысль: предложить Алеку записать его в какую-нибудь секцию футбола.
Я успокоено выдыхаю, наблюдая за тем, как достигнув цели, Адиль разворачивается, чтобы вернуться ко мне. Солнце играет на его лице, на волосах, на зеленой траве, окружающей нас, ветерок нежно поглаживает кожу и заставляет подрагивать листы гранатового дерева, которое я помню ещё по первому приезду сюда (тогда, впрочем, мысли, чтобы остаться насовсем, не возникало и в помине)…
И природа, и Адиль – его смех, его улыбка – дарят мне долгожданное успокоение. Я не думаю ни о чем, что было в Нью-Йорке. Я не думаю об отце, о Султане и о ком-то ещё из прошлой жизни.
Здесь, в стране, где нормальной женщине, ориентируясь на общественное мнение, и вовсе не место, я, кажется, нашла то, что искала.
Я нашла себя, вернувшись на пару шагов назад от последней грани и использовав ещё один, последний, но такой выигрышный, как оказалось, шанс. </p>
* * *
2003 год
<p>
- Вставай!
Меня будят.
- Вставай!
Трясут за плечо.
- Вставай!
Едва ли не сдергивают с постели, так и не дождавшись нужной реакции.
В комнате темно и душно – окна закрыты, шторы задернуты. Я не знаю, какое сейчас время суток и понятия не имею, сколько времени сплю. Нурия кричала всю прошлую ночь – колики сводят её с ума, не давая и минуты отдыха.
Она и сейчас кричит – я слышу. И инстинктивно пытаюсь дотянуться до колыбельки, чтобы хоть немного успокоить малышку. Но тщетно – она пуста, Нури нет. Зато есть Алек – я вижу его, когда глаза привыкают к темноте. Нависая надо мной, он держит дочь на руках, пытаясь разбудить меня. Из-за Адиля, прижавшегося к ноге, скован в движениях – именно поэтому я ещё лежу.
- Белла, быстрее! – стиснув зубы, шипит он, с ужасом глядя на окно, - вставай!
Благо, моя чадра рядом. Не удосужившись надеть её как полагается, я, сжав ладошку мальчика, выбегаю следом за братом. Никогда не видела, чтобы он так быстро спускался по лестнице. Никогда не видела, чтобы он вообще бежал.
Внизу звукоизоляция хуже, чем в детской. Я слышу хлопки и выстрелы, пронзающие тишину отравленными стрелами. И Адиль слышит – дрожит, но плакать себе не позволяет. Плакать ему запретила Афият – за день до смерти.
- Влево, - велит Алек, увлекая меня за собой. Призывает не отвлекаться. Отвлечься - сейчас означает поддаться смерти.
Мы покидаем дом через заднюю дверь. Леденящий кровь вой сирены эхом отдается от камней забора, накрывая нас волной жара. Вот и выяснилось время: полдень.
Алек спешит к подвалу, не позволяя нам отставать. Нурия на его руках плачет все громче и громче, умоляюще требуя сделать хоть что-нибудь, чтобы убрать наводящий ужас звук. Но времени на то, чтобы успокоить её, у нас нет.
Тяжелая дверь с грохотом захлопывается за спиной. Маленькая лампочка зажигается слева – Адиль нажал на выключатель.
Заперев на засов деревянную заставу, Алек с тяжелым вздохом садится рядом со мной, пытаясь укачать дочку.
- Баби, - Адиль прижимается к его правому боку, зажмуриваясь. Мужчина немного рассеяно гладит его по волосам, одновременно нашептывая что-то Нури. За последние полгода он ужасно изменился. Я никогда не думала, что в тридцать шесть мой брат будет выглядеть на сорок лет… а то и больше – морщины у глаз совсем глубокие, щеки впавшие, а волосы на висках заметно поседели.
С вторжением американцев эта страна – теперь и моя, наша, – перестала быть райским уголком. Ничего в ней не осталось. Никого.
- Дай-ка мне, - мягко прошу я, просительно поглядывая на малышку. Алек устало кивает. Отдает.
- Асад и Баттал гуляли по земле, Нури-и-я.
Асад и Баттал скакали на коне, Нури-и-я.
Асад и Баттал искали Нилюфар, Нури-и-я.
О ней лишь вздыхали, Нури-и-и-я…
Девочка внимательно смотрит на меня своими красивыми темными глазами с пушистыми ресницами, немного опустив голову с не по годам роскошными локонами. Постепенно она перестает всхлипывать, несмотря на то, что за стенами подвала по-прежнему слышны все прежние звуки, а боль явно не унимается. Но знакомая песенка делает все это не более чем фоном. Знакомая, мамина песенка, успокаивает. Утешает.
Алек берет Адиля на руки, прижимая к себе, и обнимает нас с дочерью, обеих поочередно поцеловав в лоб.
- Это скоро кончится, - обещает он, выдавив скупую улыбку, - все будет хорошо. Обязательно будет.
Разумеется, Алек ошибался.
Разумеется, он не мог знать, что ошибается.
Событие, второй раз после смерти Афият перевернувшее нашу жизнь, произошло ближе к февралю. Нурию до сих пор мучили сильные боли и уже ни наши с Алеком старания, ни даже игры и песни Адиля, которые он учил специально для сестры, не помогали. Девочке нужна была помощь, а не развлечения. Но рассчитывать получить её быстро было бы ошибкой…
К фургончику доктора, прибывшего в наш городок под крылом какой-то благотворительной организации, очередь выстраивалась за ночь. Он принимал не более сорока человек в день, но, поддаваясь уговорам страждущих, иногда снисходил до пятидесяти. Особенно если страждущими были дети.
Алек трижды занимал очередь, и трижды прием оканчивался за два-три человека перед ним. Жара и взрывы как хищные птицы, нависающие над головой, мешали достигнуть цели каждый раз, когда она мелькала достаточно близко.
Иногда Алека сменяла я, но это до жути не нравилось Адилю, каким бы понимающим мальчиком он ни был. Свое утешение от громких звуков и пугающих криков он находил в моих объятьях. Да и брат не позволял подставляться под огонь. Он часто просил меня, когда дети засыпали, чтобы я позаботилась о них, если его не станет.
Конечно, я обещала.
Конечно…
В тот день, кажется, двадцать восьмого, нам удалось пробиться к доктору – седовласому и с противной улыбкой. И он, осмотрев малышку, вынес неутешительный диагноз, услышав который Алек разом постарел на добрый десяток лет. Жену он уже потерял. Теперь потеряет дочь…
Возможности вылечить ребенка не было. Была возможность помочь ей пережить те дни, которые остались. Но для того, чтобы получить заветное лекарство, в больницу следовало прийти с Нури. А она кричала так, что все взгляды сразу приковывались к нам. Возникали вопросы…
В это время – жуткое и до боли непроглядное – я узнала истинное значение слова «беспомощность». Увидела. В Нурии – «маленьком ангелочке», как ещё до рождения называла её Афият. Её горькие, крупные слезы, её подрагивающие губки, побледневшее, ставшее из бронзового каким-то желтовато-серым личико, пальчики, без конца сжимающие футболку, потускневшие локоны… девочка умирала, а мы не в состоянии были ни остановить это, ни облегчить. Её мучила страшная боль, а наша участь была смотреть на эти мучения. И ничего больше. Хуже, чем глядя, как она плачет, я себя ещё не чувствовала. Никогда.
Это и сподвигло на поиски решения, в итоге приведшего к совсем другим последствиям, нежели я могла ожидать.
Третьего февраля Алек забрал Адиля с собой в мужскую больницу, надеясь получить лекарство на его имя. Мне велел оставаться дома с малышкой. И ни шагу.
Но попробовал бы он, при всей моей любви к брату, провести хотя бы три часа один на один с ребенком, извивающимся от боли. Я не смогла – за это и заплатила.
Мы вместе отправились в пункт назначения. Я укутала её в темно-синий платок, прижала к себе и всю дорогу пыталась полушепотом развлекать какими-то песенками и стишками. Она то замолкала, то снова плакала. Уже не пыталась даже говорить – когда только начала учиться, заболела.
До больницы оставалось не больше квартала – сущие пустяки по сравнению с тем, что мы прошли. Что примечательно, никто не попытался нас развернуть. Не было сейчас никому дела, видимо, до одинокой женщины посреди улицы. Все равно ведь далеко не уйдет… И не ушла.
Я не знаю, откуда появился тот снаряд. Я не имею и малейшего представления. Для здравомыслящего человека, только-только окунувшегося в настоящую войну, ещё в новинку чуять приближение смертельной опасности. Во мне это качество так же не успело развиться. Тихонький писк не привлек внимания. Тихонький, едва заметный, скрежет – тоже.
А вот удар привлек. И сразу же последовавший за ним взрыв. </p>
* * *
<p>
Я куда-то лечу. Вниз, вниз и только вниз. А затем, неожиданно, падаю. Больно ударяюсь локтями и коленями, разбиваю лоб, судя по кровавым пятнам на камешках мостовой. Мне больно слева, справа и внизу. Больше всего слева. Наверное, я упала левым боком.
«Терпи» - велит низкий, грубый голос.
…Когда я засыпаю, у меня дрожат руки. Они ищут песок под пальцами, но не натыкаются ни на что даже более-менее на него похожее. Камни.
«Дыши» - приказывает он же, когда что-то больно обвивает мои запястья.
…Когда я просыпаюсь, вижу только голые плиточные стены. Они холодные, хотя вокруг жарко и даже более того – вокруг меня один жар. Кроме него ничего не осталось.
«Не смей сдаваться», - яростно, пусть и шепотом. Отрезвляющее.
…Время от времени в памяти всплывают какие-то отрывки. Какие-то цветные мысли, спутанные, смотанные в клубок. Непонятные. Необъятные.
Я продираюсь через них, ищу подсказки, но тщетно. Темнота густая – хоть ножом режь. Правда, иногда кое-что увидеть удается. Девочку. Девочку с очень красивыми карими глазами и подрагивающими при каждом движении локонами. Черными-черными. У неё прелестная улыбка. От её улыбки мне теплее…
Я не помню этого ребенка. Я не помню ничего, что нас связывает с ним. Но почему-то кажется, что все-таки связывает. Будто я и она соединены нитью. Красной. Невидимой.
«Нур»
«Нури»
«Нурия»
Её так зовут? Откуда это имя? Оно не мое. Мое – Белла, так? Я ведь ещё помню свое имя? Очень надеюсь.
- Что означает «Нури»? – незнакомый голос, впервые проклюнувшийся среди моей тишины, настораживает. Пытаюсь вслушаться в то, что он произносит – это может помочь.
- Нур – свет. Нури… светлая? Имя? – к диалогу подключается второй голос. На октаву выше.
- Она все время кого-то зовет?
- Похоже на то.
Они говорят обо мне. И о Нури. Они знают, кто она?
- Кто её привез? – как бы невзначай интересуется один из присутствующих. Первый.
- Каллен, - следует незамедлительный ответ. Капелька отвращения в нем проскакивает.
- Сам? Девушку?
Писклявый усмехается. Злобно, неприятно:
- Ну не мужчину же тащить к себе, Джаспер.
По моей спине пробегает холодок. Совсем не вовремя.
- Ты думаешь, он её?..
- Всему свое время. Может, и нам потом достанется.
- Ради этого стоит посидеть.
- Стоит. И ради того, чтобы не дежурить на вахте.
Они переговариваются тише, пока совсем не замолкают. Но нить разговора ускользает куда-то далеко-далеко, и ни меня, ни Нури не касается. Я так и не смогла ничего понять, кроме того, что какой-то человек, преследуя собственные цели, принес меня сюда. К этим двоим. «Потом и нам достанется».
- Как ты думаешь, их женщины красивые? – неожиданно для меня разговор возобновляется. Но ещё неожиданней то, что я чувствую… пальцы. Пальцы на груди. Но сбросить не могу – тело не слушается.