-- Василь! Хорошо Василь! В реке, видишь, больше мыться нет. В баня едим--да.
Я кивал и улыбался. А что мне оставалось делать?! Я повернулся и увидел, как брезгливо морщится Маша - ведь я пожал руки потенциальных убийц барашка.
Баран смотрел на меня чистым глупым взором. Он понял, что ему не уйти.
-- Ты должен их прогнать! - тихо прошипела Маша, когда барана увели к кувшинкам.
-- Но они пойдут на другой берег и там барашка всё равно прирежут.
-- Ты трус! - сказала Маша.
-- Маш! Ты приехала и уехала, -- жёстко сказал я. - А я не хочу разборок. Они же ножиками махать начнут.
-- Позови своих ребят.
-- Чтобы стена на стенку? Люди пришли праздновать юбилей. Ведь и твоя семья приходила праздновать на пляж Лёхину Днюху, вы тоже жарили шашлыки.
-- Все жарят, -- нервно отмахнулась Маша. - У нас куриный был шашлык.
-- А у них будет бараний.
-- Но мы не убивали курицу, -- страшно вращая зрачками, проскрипела Маша.
-- Потому что её убил кто-то другой.
-- Это была курица из клетки, с птицефермы.
-- Всё Машуль. Закрыли тему. Ничего сделать нельзя. -- Я хотел обнять Машу, но она отшатнулась от меня как от чумного:
-- Не трогай меня! Не смей!
Я пока держался, и пытался Машу привести в чувство. Перед летом я читал инструкцию МВД, где говорилось, как надо общаться с агрессивными, но не опасными людьми: надо успокаивать, надо говорить и говорить доброжелательным убаюкивающим тоном.
-- Они пока не убивают, только привязали к сосне. Видишь: он бегает привязанный. Может, они его и не убьют.
-- Убьют, -- упрямо сказала Маша. - Я в книжке читала.
-- Маш! Если тебе неприятно, уходи. Я всё понимаю, -- я держался из последних сил, успокаивая свою девушку: -- Я не имею права покинуть пляж. Я должен пробыть здесь до восьми вечера. А завтра вообще закрываю сезон. Буду буйки доставать и грузила, балласт. Можешь придти, порисовать этюды: буйки и балласт на фоне лодки - красиво по-моему, а?
-- Василь! Прогони! Ты же их ненавидишь! Почему ты вдруг испугался?
Я начал терять терпение.
-- Я никак не мог взять в толк, Маша, что произошло? Люди, нерусские, пришли на пляж праздновать юбилей. Чем ты не довольна? Я тоже не в восторге от них. Но пляж -- городская территория, общественная, общая.
Маша меня ударила. Самое страшное, я понял, что она действительно очень жалеет этого барашка, который уже и мекать-то-бекать перестал. Слово за слово, Маша стала меня оскорблять ещё больше.
Тогда я не выдержал и сказал:
-- Вот ты жалеешь барана, а почему ты людей не жалеешь?
-- Как? - опешила Маша. - Каких людей?
-- Ну, допустим, ты на многих отдыхающих смотришь свысока, презираешь наших поселковых, общаешься только с теми, кто понаехал и теми, кто строится в Дубках?
-- И что? -- Маша уставилась на меня. - Те, кто понаехал, как ты говоришь, наши друзья и приятели. А ваши местные - это другой круг.
-- Какой такой другой круг?
-- Ну... другой. - Маша замялась, но глаза не отвела. -- Ты меня понимаешь?
-- Понимаю, -- кивнул я. Чё ж тут не понять. Толстосумы - твой круг, во всяком случае, ты туда стремишься, а бедняки-работяги - не твой круг.
-- Чем ты не доволен? - теперь Маша возмущалась. - Ты должен быть благодарен, что понаехавшие так развили инфраструктуру вашего посёлка.
-- Это что землю раскупили? Этим, что ли, развили? - я взбесился.
-- Не прикидывайся, Василь. Школа твоя, например. Какая была, а какая стала?
-- Какая была, такая и осталась, учителя в бараках живут, а учеников на иномарках привозят эти... из твоего круга.
-- С кем общаться - моё личное дело, -- жёстко сказала Маша. - Поселковые мне не ровня, понял?
-- Да, -- ответил я. - Понял. Ты считаешь себя лучше других. Вот ты требуешь сейчас этих прогнать. А не ты ли говорила мне, что я националист? Да ты хуже меня! Я почему против индейцев? Потому что они лезут с чужим уставом в наш монастырь. А ты?! Ты почему за них? Потому что считаешь их своими слугами. Да! Ты - не националистка. Ты - капиталистка.
-- Господи! - Маша по-моему испугалась. -- Но при чём тут их национальность? Причём тут капитализм? Если уж на то пошло, твой дядя Боря - вот кто капиталист. И бандит!
-- Мой дядя Боря, -- тихо сказал я. - Учитель физкультуры, мастер спорта международного класса и призёр олимпиады в Сеуле.
Маша как будто и не слышала, что я сказал:
-- Я требую их прогнать, потому что они убивают животное. Я не хочу, чтобы они мучили живое существо.
-- Так знай Маш. Что мы тоже убиваем животных, -- я пошёл на второй круг, меня заело. -- Михайло Иваныч кроликов убивает. Влад и Киря петухов режет на раз-два. И что?
-- Но вы же для пропитания! А тут -- жертвоприношение какое-то.
-- У них такие традиции Маш. Я не лезу в их жизнь. Ты их защищала. Я исправился. Я на общественной должности. Я работаю с населением. Они теперь - наше население, как и понаехавшие. Для меня без разницы. Я смирился. И чем ты теперь не довольна?
Маша плакала, она хотела возразить, но я не дал:
-- Пусть лучше баранов режут, чем людей. Ты сводки происшествий читаешь?
Маша помотала головой.
-- Вот. А я читаю. Есть пословица: плохой мир лучше ссоры.
-- Ты не прав, Василь! Все люди разные! С некоторыми надо ссорится. - плакала, даже рыдала Маша. - Есть хорошие, а есть вот такие: убийцы. И ты должен их задержать.
-- Снова здорово, -- у меня зашумело в голове как при долгом беге по три-тридцать в гору. - Всё, --я посмотрел на мобильнике время. - У меня тренировка. Вали, Маш. Достала. Мозг мне вынесла.
-- И ты меня достал, -- рыдала Маша. - Ты глупый, тупой, ты ни одной нормальной книжки за свою жизнь по своей воле не прочитал. Знаешь только, что картинки рассматривать, бегать и плавать.
-- И на велике гонять, -- передразнил я её. Я её чуть не ударил. Потому что я действительно мало читал. По программе и то не всё. Но я с детства читал спортивную литературу. И я читал племяшке вслух разные детские книжки. Да. Я все детские книжки по помойкам собирал: когда продают дачи, часто новые хозяева выкидывают всё. Я собрал племяшке целую библиотеку. Я обожал картинки. Я мог часами рассматривать книжки. Мне нравилось, что они не толстые, на один вечер, и буквы крупные. Были книжки с пословицами, с прибаутками. В нескольких строчках - мудрость народная. А взрослые книги меня убивали - это ж сколько надо мучиться, читать. За это время можно пятёрку, а то и десятку в разминочно-заминочном темпе намотать.
Тут Маша сказала:
-- У тебя, Василь, дурной вкус. Для лакея нет авторитетов.
Я не обиделся, я вообще не врубился.
-- Причём тут лакей?
-- А при том, что ты авторитеты ни в грошь не ставишь.
-- Не понял.
-- Ты не понимаешь литературу и передразниваешь меня. Я указала тебе на слабые места, а ты хамишь.
Я понял о чём Маша. Как-то я рассказал ей, что подобрал на помойке книжку Драгунского про Дениску. Книжка была вся с ударениями, для национальных школ, старая-старая. Мама спросила меня: хотя бы её я осилил. Я ответил серьёзно, что прочитал племяшке. И мы возмущены рассказом "Третье место в стиле баттерфляй". Маша была возмущена: как это? Писатель, классик, а мы с племяшкой, тёмные, его критикуем. Я объяснил Маше, что может этот Драгунский и классик, но точно не пловец. Что написал он чушь. Тогда Маша тут же со своего айфон, вошла в сеть и прочитала рассказ, и сказала, что я ничего не понял, что рассказ вообще не о плавании, а о том, что папа расстроился из-за сына. А я ответил Маше, что я всё понял о чём рассказ и в чём юмор, но он неправдоподобный. И при чём тут баттерфляй вообще, когда дети просто пришли классом из школы побарахтаться в бассейне. И чего хотел этот глупый папа от своего сына? Чтобы он сразу первое место занял? Маша смотрела на меня как-то странно. А на следующий день притащила толстенную книгу. Уверила, что это детская книга, не взрослая, очень известная, сказала, чтобы я прочитал, там есть про бег. Книга действительно оказалась интересной, про то как несчастный мальчик играет в театре и мучается с училкой, читая Шекспира. Но когда я дошёл до глав о беге, я просто был потрясён тем, что автор не то, что не бегун, а вообще ни во что не въезжает. Училка русецкого, то есть английского, потому что автор иностранец, оказалась олимпийской чемпионкой по бегу, а её подопечный по русецкому, то есть английскому, становится чемпионом города. Она ему сказала секрет, как надо держать руки при беге, и он победил. А тренировать его вообще никто не тренировал. Он просто сам вдруг стал быстро бегать. Сначала был хиляк, а потом вдруг стал бегать. Я Маше вернул книгу и сказал, что фуфло. Маша обиделась страшно, она сказала, что я ничего не понимаю в литературе, и вот теперь припомнила мне про то, что я книжек не читаю и что у лакеев нет авторитетов.
Я сказал Маше:
-- Вот и уходи. Зачем ты ко мне, тёмному, бегаешь?
-- Я? Бегаю? - возмутилась Маша.
-- Да. Ты бегаешь. Забирай этюдник. И вали.
Она поджала губы, как-то вся позеленела, глаза её стали холодные, цвета морской волны, как вода в бассейне, она окатила меня с ног до головы взглядом, пересыщенным хлоркой презрения, рванула этюдник, повесила на плечо и отвалила.
Я потрусил по берегу на другую сторону, подальше от барашка. Остановился при входе в лес. Корни на лесной тропинке ещё были покрашены жёлтой краской, краска ещё не стёрлась после соревнований. Горел костёр. У костра сидели семинаристы. Я был уже с ними знаком по прошлому году, я не собирался делать им замечания насчёт костра: моё время работы через пять минут заканчивалось. Каждый август в Успенский пост семинаристы совершали паломничество во Владимир, днём шли, а ночью разбивали палатки у нового водоёма. Они густыми красивыми голосами пели:
-- До-олгие ле-еты, до-олгие ле-еты! -- совершенно заглушая нудную музыка с того берега.
Мы поговорили о том-о сём. И я побежал наматывать круги пока не стемнело. Плавал я в темноте. После плавания я подошёл к микроавтобусу. Они как раз подключали какую-то диковинную лампу, работавшую по всей видимости от аккумулятора. Подъехала ещё одна машина. Из неё вышли женщины. Я попрощался с бугром и остальными, попросил вести себя прилично, взял свои вещи и побрёл куда глаза глядят. Барашек, прощаясь, дико заблеял мне в спину и затих.
17 Коллега
Мне не хотелось идти домой. И я решил сделать крюк: пройти через временную дамбу. После дамбы начинались старые дачи. На этих дачах после войны возникла идея об искусственном водоёме. Дачники помогали формировать береговые посадки, а по-простому - высаживать сосенки и ели. Я уже прошёл дачные постройки, освещая путь фонариком. И вдруг кто-то окликнул меня:
-- Эй, Василь!
Я обернулся. Передо мной стоял бомж. Заросший, весь в морщинах. Но не вонючий.
-- Ты что это здесь?
-- Иду.
-- Ты расстроен, - сказал бомж и грустно улыбнулся . У него была приятная улыбка, и... белые зубы. Я пригляделся внимательнее, но темно, неудобно было светить встреченному в лицо.
-- А вы кто? Мне кажется, я вас где-то видел.
-- Хочешь, ко мне в гости забрести? Я сторож этого садового товарищества.
Я кивнул, позвонил маме и предупредил, что в гостях, что задержусь.
-- Валентин Палыч - представился человек. - Думал, я бомж?
-- Нет, -- смутился я.
-- Ну пойдём, пойдём.
Сторожка Валентин Палыча стояла около поля. Участок сотки на две с дохлым забором. Но сама сторожка была очень приличная. Пеноблоки. Тут же стояли вёдра из-под краски. Видно, сторожка была отстроена недавно и её штукатурили. В остальном был порядок, лежала поленница под старым рубероидам. Участок освещал фонарь.
-- Тут дачи довоенные, -- сказал Валентин Палыч, мастерски разжигая огонь в кострище. - У меня-то плитка в дому есть, ты не думай. Но хочется с тобой пообщаться, в недавних репортажах тебя видел. И товарищей твоих. Давай на костре чайник вскипятим.
-- Давайте.
Мне стало жарко. Я снял пуховик. После тренировки я тепло одевался.
Валентин Палыч воткнул рогатины, положил на них арматуру повесил чайник.
-- Так вот, говорю. Дачи довоенные. Тут и санаторий на том берегу... раньше был.
-- Знаю, -- кивнул я.
-- Вот. Я санаторий сначала сторожил, а потом уж на дачи сюда перебрался. А в санатории я в сараюшке обитал. Видел? Помнишь, может?
-- В детстве видел. Мы бегали.
-- Помню-помню. Мимо мчались. Как стрелки... то есть как стрелы. Какое время было. Какие зимы! А теперь? Дожди ледяные, ливни - аномальные... -- мой собеседник как будто заговаривался, повторялся. -- А потом, когда турбазу закрыли и санаторий, я уже сюда и попросился. Тогда как раз гастарбайтеры эти... воровать повадились. Видал? Барана опять притащили. Они каждый год привозят баранов. И режут. Нехристи - что с них взять.
-- Значит, вы на пляже сейчас были? - я испугался, что Виталий Палыч слышал мою перебранку с Машей, и будет меня сейчас отчитывать или наоборот хвалить.
-- Нее. Я рыбу удил и слышал блеяние. А с другой стороны монахи эти...
-- Семинаристы.
-- Да. Богословы, в обшем, хома-бруты. Знаешь, кто Хома Брут?
Я помотал головой.
-- Не знаешь. Ну ничего, узнаешь скоро. Скоро ремейк покажут. В кино-то ходишь?
Я опять помотал головой.
-- Ну и правильно, не ходи. Я-то хожу каждую неделю. Сплошь американское.
-- Ну так вот. Значит так. Дачи довоенные. Воровство было, каждый дом обчистили. Брали мужские вещи и продукты. Один раз книги упёрли. Ничем не брезгуют.
-- У нас тут женщина жила. У неё самовар стащили.
-- И у нас! - сказал я. - У жешины два самовара увели. Тоже на дачах. Было два шикарных самовара от бабушки и от прабабушки остались.
-- Наша потом год на дачу не приезжала, так расстроилась. А ваша?
-- А наша в больницу попала, -- сказал я.
--Наша шишками топила с детства свой самовар, привыкла понимаешь, Василь, за долгую жизнь! Самовар ей как ребёнок был! Опять же дело, от скуки занятие: за шишками сходить, в ельник. Но это ж нехристи. Что им самовар? Мда... Только и ездят на "газелях": "металлолом, металлолом", а сами смотрят, приглядывают, что где лежит, запоминают. Но меня они давно знают, я с ними дружу, так что кражи почти прекратились. И вот за хорошую работу домик мне товарищество организовало. Шутка ли: с участка по три тыщи собирали. Ещё забор должны привезти. Вот так-то. Старый то домик мой сгорел. Пьяный я заснул, вот домишко и сгорел. Сам обгорел слегка. Больше не пью.
Валентин Палыч разлил чай, принёс из домика рыбы горячего копчения. Мы с Евой такую обожали.
-- Ты ешь, ешь малыш. Это мне дарят всё. Кто-то кошек жалеет, кто-то собак. А вот некоторые людей жалеют, таких как я, непутёвых. Я-то знаешь кто?
Я помотал головой.
-- Я ж коллега твой -- тоже спасатель.
И Валентин Палыч рассказал мне удивительную историю. Про то, как он пришёл работать в Мирошев на завод по распределению после института. О том, как сразу продвинулся по общественной линии и даже возглавлял команду городскую КВН "Милославич". Он всё удивлялся?
-- Как: и КВН не знаешь? Нас показывали по телевизору. В высшей лиге. Проиграли мы с треском. Но я смотрелся хорошо. Мне все говорили: я был звездой команды. И это правда. Я спас команду от "сухого" разгрома.
Он рассказал, как женился на первой красавице завода. И вскоре его определили в ДК "Октябрь". Он там заведовал культурной жизнью. Валентин Палыч улыбался грустно и смотрел в тёмное небо, как будто за ночными тучами жили его воспоминания, его прошлая прошедшая, потерянная безвозвратно жизнь.
-- Приезжали поэты, писатели, театры. Был и местный театр. Не сегодняшнему чета. Современников ставили и немного классики. Я был на главных ролях. Лопахина играл, барона играл... ну в общем нормально жили.
Летом - на турбазе. И на пляже -- спасателем. На озере этом. Тут же, знаешь, Василь, лодочная станция была. А домик, в котором ты и твои друзья теперь -- это был медпункт. Тогда на пляж приезжали торговать. Пирожные пиво -- красота. Зонтики от солнца стояли. А какой тут был волейбол. Сказка, а не волейбол. Я конечно участвовал. И день физкультурника проводил. Как ты на той неделе или на позатой... а потом...
-- Что? - не выдержал я. От Виталия Палыча веяло чем-то далёким и спокойным.
-- А потом настали девяностые. Сын у меня вырос так себе. Да и то... это... А что он видел? Отец летом на пляже, а зимой в ДК. Выпивал я иногда. Иногда и погуливал. Меня все в городе знали. Я и на радио местном выступал. Везде знакомства. Пропихнули по блату сына в Москву, в МИЭМ. А там - наркотики в общежитии. Сын задолжал. Спалили для предупреждения лодочную станцию - чтобы я понял, что всё серьёзно. Пришлось квартиру тут в Мирошеве продать. Жена от горя долго не протянула - заболела сердцем и умерла. Сын тоже умер в конце девяностых. Он там в Москве осел, тёмные дела... я его только в морге на опознании и увидел... А меня по старой памяти сторожем сначала на турбазу, теперь вот из жалости - здесь, на дачах. Шутка ли: три тысячи с участка мне на домик. Я как Кум Тыква какой-то... Кума Тыкву-то знаешь?