Ирина Стрелкова
Из сообщения командира дружины по охране общественного порядка в фабричный комитет:
Из решения фабричного комитета:
Из решения комитета комсомола:
— Давно мы с тобой не видались, — Меженкова потянула упирающуюся, как козел, Альбину к фабкомовскому дивану. Этот диван в пестром ситцевом чехле — узаконенное место для задушевных разговоров с глазу на глаз, как баба с бабой. Меженкова усадила Альбину, плюхнулась рядом, по-свойски пощупала рукав красного шерстяного платья. — Готовое брала или шила?
— Готовое, — Альбина супится, отворачивается. — Ты не хитри. Зачем вызывала?
— Красное тебе к лицу! — Меженкова ласково приобнимает Альбину. — Готовое, а сидит как влитое. Ты как девочка, худая, стройная. А я просто не знаю, что с собой делать… Вчера взвешивалась в бане. Семьдесят три кило. Целый месяц выдерживала диету, а толку что?..
— Толку никакого! — Альбина размахивается и шлепает Меженкову пониже спины. Звучно шлепает и хохочет. — Много в президиумах сидишь, потому и толстеешь. Тебя бы обратно в цех, на полгодика… Сейчас для женщины фигура важнее лица. Лицо сейчас раз-два, и готово. Из ничего можно сделать, хоть из задницы… — Альбина еще раз с маху шлепает Меженкову. — Не веришь? Из твоей даже четыре лица выйдет. Давай выкрою. — Она загибает пальцы: — Одна Джина Лоллобриджида, одна Алла Пугачева, одна Эдита Пьеха, а из остаточков Настя Вертинская…
Меженкову на такие крючки не подденешь, она двадцать лет на общественной работе, ничуть не обижается, хохочет от души, трясется всем телом, аж слезы потекли по круглому свежему лицу. Ох уж эта Альбина, ей на язык не попадайся. Значит, фигуру бережет?.. А постарела-то как! Морщина на морщине. По годам она даже на год младше, а выглядит… Никакого сравнения. Ну а кто виноват? Сама… В первую голову сама!.. Не совсем, конечно. Но могла взять себя в руки, устроить свою жизнь…
Обе примолкли, слышно, как голуби барабанят по фанерной кормушке за окном и неумолчно стучит-бренчит фабрика. По тому, как заметна пыль на стеклах, можно догадаться, что на улице ясный день. Меженкова лезет на стул, открывает форточку.
— Весна наконец-то, — говорит она, усаживаясь опять рядом с Альбиной. — Надоели холода.
Альбина смотрит на нее с ухмылочкой:
— Ты давай без подходов. Зачем вызывала? Если из-за Верки Столбовой… Не ей на меня жаловаться, а мне на нее.
— Да, не умеем мы воспитывать молодежь… — Меженкова осторожненько гладит Альбину по плечу.
— Только ты меня не подлавливай! — ершится Альбина. — Я к тебе не жаловаться пришла, ты сама меня вызвала. Но только она врет, что я по жадности. Не в деньгах дело, меня зло взяло. Как взаймы просить, я для них «Альбина миленькая», «Альбина золотая». А на людях она меня увидела и отвернулась. Ей с такой теткой поздороваться стыдно. А сама стоит в тех самых сапожках, на которые у меня деньги занимала. Это как называется? Вместе работаем, живем в одном общежитии. Ну я и не стерпела. Она, понимаешь ли, с хахалем своим стояла, с волосатиком в американских штанах. Я подхожу — не видит. Я ей: «Здравствуй, Вера», — она отворачивает морду. Это что же такое? Я при нем и говорю: «Когда, такая-сякая, вернешь деньги?» А она представляется, что меня в первый раз видит. «Что вам, гражданка, нужно?» И хахалю своему: «Сумасшедшая какая-то! Шурик, не обращай внимания». Это как называется? Я ее и приложила. И она меня по-всякому. Ой, что было! — Альбина рассказывает хвастливо, но губы уже кривятся, глаза стекленеют.
Меженкова ласковенько обнимает ее, притягивает к себе:
— Эгоисты растут. Уж кажется, все для них делаем. Живут в общежитии на всем готовом, зарабатывают по двести и больше… Ты, Аля, не переживай. Не стоит из-за каждой соплюхи. Ей на комитете комсомола такую баню устроили… Долго помнить будет.
— А их какое дело? — Альбина вырывается, вскакивает. — Чего они в комитете понимают? Мы с Веркой лаемся, а ее хахаль стоит и хоть бы что… Они в комитете об этом подумали? Они Верку пожалели? Я-то ее сгоряча разными словами… Мне там думать некогда было. Она на меня, я на нее. А уж после, вернулась в общежитие, валерьянки напилась и лежу, не сплю. Как же, думаю, он за нее не заступился? Что же за парни такие пошли? На его девушку налетела дура сумасшедшая, а он в своих американских штанах стоит, как посторонний. Мы лаемся, а ему хоть бы что… Я как вспомню! Лучше бы он мне в рыло съездил!
Меженкова всплескивает руками:
— Да ты что! Ты что городишь! Ты же все-таки женщина.
— Я тебе объясняю, что он дерьмо, Веркин хахаль. Он обязан был за нее заступиться.
— Ох, Аля, Алечка, добрая у тебя душа, — Меженкова с похвалами утягивает Альбину на диван. — Ты и в общежитии до сих пор живешь по своей доброте.
— По дурости! — огрызается Альбина.
— Конечно, не годится в наши с тобой годы. Тебе бы давно… Да ведь сама знаешь, как у нас было с жильем. Многодетные по скольку лет дожидались. Возьми меня с Виктором. Намаялись по частным квартирам, чуть до развода не дошло, а ведь двое детей. Теперь-то с жильем получше стало. Помнишь, фабком тебе предлагал комнату, а ты отказалась в пользу матери-одиночки. И зря отказалась. Мы к ней с добром, а она через год ушла из вашего цеха официанткой в ресторан… Ну, ладно, чего теперь вспоминать о старом, — Меженкова участливо вздыхает. Альбина, кажется, успокоилась, не дергается, слушает, только пальцами чутко шевелит, ловит нитку. — Мы в фабкоме уже сколько раз о тебе персонально вопрос поднимали. Ты у нас кадровая, с двадцатилетним стажем, у тебя все права, ты у нас в списке одиночек первая… — Меженкова делает паузу, расплывается в улыбке. — Я тебя, думаешь, зачем пригласила? — и тычет дружески Альбину пухлыми пальчиками, вроде как малышам показывают «козу». — Думаешь за этим? Из-за Веры Столбовой? Вот уж нет. Новый дом на подходе, и фабком добился, чтобы одну из квартир, трехкомнатную, отдали одиноким, кадровым, с большим стажем. А дом, я тебе скажу… — Меженкова всплескивает руками. — Не то, что старые. Ты же знаешь, у меня ни ванны, ни горячей воды. А в новом все удобства, даже мусоропровод. Ну, как? Пойдешь в новый дом?
Альбине бы засиять от радости, а она недоверчиво супится:
— Что-то ты хитришь. А кто еще пойдет в трехкомнатную? Какие заслуженные?
— Вот это деловой разговор! Сядем-ка за стол! — Они усаживаются за длинный стол, крытый зеленым ситчиком, и Меженкова чертит на бумаге план квартиры. — Вот, Аля, смотри, твоя комната… Четырнадцать метров, балкон, встроенный шкаф… Да, чуть не забыла, солнечная сторона! — Меженкова подрисовывает растопыренное детсадовское солнышко. — А в большую, двадцатиметровую, окнами на север… В нее пойдут две жилички, это еще надо решить, кого туда поселим — или сестер Никитиных, Марусю и Таню, или еще кого. Таня, говорят, замуж собралась… В общем, это еще решать надо. А маленькую, значит, десятиметровую даем Ксении Петровне… — Меженкова кончила, подвигает листок Альбине. Что она скажет? С Альбиной никогда не знаешь, чего ждать.
Альбина откинулась на спинку стула, скучно разглядывает издалека красивый чертежик.
— Так, так, понятно… Ксению, значит, на пенсию?.. Давно пора, — она цапает со стола свои четырнадцать метров с балконом и солнышком, рвет в клочки, долго рвет, старательно, намелко. — Я с Ксенией в одну квартиру не пойду. Так и передай, — Альбина складывает костлявую фигу, направляет пистолетом на Меженкову. — Вот мой ответ, так начальству и передай: Прямикова заявила, что с Ксенией в одну квартиру идти отказывается. — Убрала фигу, усмехнулась нехорошо. — Я с ней двадцать лет в общежитии отжила. Она мне жизнь поломала. Тебе рассказать? Или сама вспомнишь?
Меженкова видит, что у Альбины дергается щека, вскакивает, обегает стол, плюхается рядом.
— Алечка, ты только не волнуйся. Люди забыли, и ты не вспоминай. Конечно, она человек старого закала. Новую воспитательницу нашли с высшим образованием, а разве в наше-то время были такие возможности? Ксения Петровна, конечно, не воспитатель, не педагог. Старалась, как могла, болела за порядок, за чистоту, а чтобы подойти к человеку душевно, насчет этого она, конечно… на нее и сейчас от девочек жалобы. Но, если хочешь знать, она бы еще поработала, все-таки с нею спокойно, в общежитии порядок… А теперь не знаю, не знаю… Новая воспитательница материал хочет собирать для диссертации, она по специальности философ. — Меженкова озабоченно собирает губы в кружок. — Уж какие она заведет новые порядки?.. Из горкома звонили. Спрашивают, скоро ли освободим комсомольское общежитие от перестарков… Наверное, она потребовала. Не знаю, не знаю… Ты, Алечка, не решай сгоряча, ты обдумай, никто тебя не торопит.
— Все, Меженкова! Поговорили, и хватит! — Альбина трясущимися руками завязывает и развязывает капроновый голубой шарфик с золотыми нитями. — Ты меня на скандал не вызывай.
— Да что ты, Алечка! — Меженкова подхватывается, обнимает Альбину, ведет к двери.
— Или я пойду в трехкомнатную, или она! — говорит Альбина уже на пороге.
— Ты только не волнуйся! — Меженкова заботливо поправляет на Альбине голубой с золотом шарфик. — Я твое мнение передам, мы обсудим. Ты иди, не беспокойся. И другим пока не говори, а то начнутся обиды: чем мы хуже Прямиковой? — выпроводила Альбину и налила себе воды из сифона. Слава богу, поговорили без крика. И на том спасибо. А с квартирой теперь будет неизвестно что. Или уговорим? Столько лет прошло, пора забыть…
Альбина шагает по апрельским снежным лужам через фабричный двор. В проходной вахтерша тянет руку за пропуском. Альбина на это ноль внимания. Пропуск она утром показывала, сколько можно к людям придираться, пора помнить свои кадры. Вахтерша не настаивает. Перед турникетом медлит, роется в сумочке девица из молодых специалисток. Альбина бросает: «Дорогу рабочему классу», проскакивает турникет. Железная вертушка захватывает и крутит медлительную девицу, Альбина слышит за спиной интеллигентный вскрик:
— Нельзя ли осторожней?
И вполголоса пояснение вахтерши:
— Лучше не связывайтесь. Она такая, скандальная.
Можно вернуться и выяснить отношения, но Альбине неохота. Устала она сегодня. Накануне ночь не спала из-за Верки. Все вспоминала, как ее парень стоял рядом и будто посторонний. Вроде бы не смотрела на него, пока с Веркой лаялась, а ночью раскрутилось, замельтешило в глазах. Он, значит, рядом стоял и даже с дружками своими переговаривался. Верка визжит, а он кому-то ручкой помахал: приветик, мол. И что за парни такие пошли, каких отцов сыновья… Утром Альбина поднялась с дурной головой, в цехе уже все знали, обходили ее сторонкой, не заговаривали. И она со зла работала как бешеная. У нее всегда после скандала выработка подскакивает. Ну просто ненормальная выработка.
В общежитии комнаты для пожилых одиночек в самом конце длинного коридора. Пока дойдешь, чего только не вспомнишь из прожитых здесь двадцати лет. В женском общежитии общая жизнь сложнее, беспокойнее, чем в мужском. Парень может без лишних разговоров убрать со стола немытый стакан, оставленный соседом по комнате. Для парня нет особой житейской сложности в том, чтобы чужой стакан даже вымыть и поставить в шкафчик. А для девчонки тут возникает сразу целое звено важнейших женских принципов: и нет охоты за другими прибирать, и есть чисто женское педагогическое чувство, что надо воспитывать того, кто сам за собой не убрал… И пошло, поехало… Но если сравнить, у парней в их общежитии порядка больше, чем у девчат. Парни скрытней, они убирают свои вещи с чужих глаз, даже майку грязную скомкает и запихнет в тумбочку. А девчонки разбрасываются по всей комнате: чулками, трусиками, комбинациями, бюстгальтерами. И если вошел чужой, они кидаются прятать, но так, чтобы все разбросанное еще сильнее шибануло в глаза.
В комнатах у пожилых привычно и строго блюдут границы и держат свои ковры на стенах, свои покрывала, свою посуду. У Альбины комната числится на троих, но одна из соседок днюет и ночует в поселке у сестры, помогает по хозяйству. Сестра замужем за оборотистым мужиком, отгрохали каменный домище с садом и огородом, работы там хватает да и квадратных метров достаточно, однако сестры меж собой рассчитали, что не стоит делать глупость и выписываться из общежития. Надо койку за собой сохранить, из койки рано или поздно должна получиться своя отдельная жилплощадь, а тем временем и дети подрастут, и вообще мало ли что в жизни бывает…
Другая соседка Альбины покупает чемоданы и складывает в них комплекты постельного белья, покрывала, тюль. Уже три чемодана набила. Зовут ее Клавдея. Не Клавдия, а именно Клавдея. Она тихая, воды не замутит, такая бесцветная на вид, что и возраста не определишь. С годами женщины этого типа избавляются от неуверенности в себе, даже вроде бы хорошеют, во всяком случае, обретают надежды, каких не имели в юности. Клавдея всерьез готовится к замужеству, она всем рассказывает, что не собирается век прожить в общежитии и что у нее все припасено для будущего. И про сберкнижку рассказывает. «И пускай, — говорит Клавдея, — мужик не на меня позарится, а на сберкнижку. И пускай не по любви, а по расчету. Любовь сегодня есть, а завтра куда-то подевалась. По расчету надежней, по расчету, значит, с умом».
Клавдея только что собралась вставать, эту неделю она в ночной смене. Сидит на кровати, расчесывает жидкую косицу. Халат на ней байковый, застиранный, для общежития вполне сойдет, не перед Альбиной же красоваться, а выйдет замуж, никто ее не увидит замарашкой, у нее халатов накуплено на всю будущую жизнь.
— Приветик! — бросает с порога Альбина.
Клавдея съежилась и отмолчалась. С Альбиной никогда не знаешь, как шагнуть, что сказать. Вот ведь послала судьба соседку-скандалистку. Клавдея исподтишка следит, как Альбина распахнула шкаф, переодевается. Кажется, злая заявилась. Вставать, что ли, поскорее? Или лечь, укрыться с головой?
Альбина, в черном с золотом халате, в индийских сверкающих туфлях с загнутыми носками, хватает со стола зеленый эмалированный чайник и отправляется на кухню, в другой конец коридора. Халат шуршит, туфли щелкают по пяткам. В коридоре пусто и тихо. Кто в смене, кто спит, кто умчался в город по своим делам. Альбина, размахивая чайником, толкает дверь в кухню и останавливается. У плиты раскорячила толстопятые ноги Ксения — и больше никого. Ксения всегда ловчит стряпать, когда на кухне никого. Стоит себе у плиты и жарит картошку на постном масле. Любимая ее еда — картошка тонкими ломтиками, каждый ломтик жарится у нее отдельно, с обеих сторон, чтобы коричневый и хрустел.
Альбина подождала, зло щурясь: неужели не почуяла чужих глаз, не обернется? Нет, не оборачивается. Масло скворчит — а Ксения стала туга на ухо. Поддела вилкой поджаристый ломтик и дует, чтобы остыл. Ну, гадюка, любит себя побаловать!
Альбина тихо, тихо подкралась ближе и рявкнула Ксении в ухо:
— Гаси огонь! Кончай работу!
Та и не вздрогнула. Оглянулась через плечо, глаза желтые, невозмутимые: