— Глупые у тебя шутки, Прямикова.
— Это я на радостях! — Альбина идет к крану, набирает полчайника воды. — Личная у меня большая радость! — Зажгла газ, поставила чайник на конфорку. Ксения Петровна молчит, но вся напряглась, готова к отпору, расплывшееся тело чутко колышется. — Очень большая радость, — Альбина возбужденно хихикает. — Тебе рассказать?
— Ну, поделись, поделись, — снисходительно разрешает Ксения Петровна. — Не все тебе горе мыкать. Надо и попраздновать.
Альбина упирает руки в бока.
— Еще как попразднуем. Всем общежитием. Тебя на пенсию спроваживают. Не веришь? Меженкова мне сама сказала. Я сюда прямо от нее. Завтра, говорит, вызовем эту старую ведьму и объявим: «До свидания, Ксения Петровна, больше в ваших услугах не нуждаемся, пора уступать место молодым, культурным, умеющим с людьми по-человечески разговаривать», — в голосе Альбины прорываются истерические нотки, а опытная Ксения Петровна на вид спокойна, однако на сковороде пригорает забытая картошка. — Все, Ксения. Кончилось твое царствование! Нашли новую воспитательницу, с высшим образованием. Она диссертацию пишет. Я спрашиваю Меженкову: «А где же она жить будет? В общежитии или квартиру даете?» — «Никаких, — говорит, — квартир она не хочет, а непременно в общежитии, среди молодежи. Поселим, — говорит, — новую воспитательницу на место старой карги, а каргу, то есть тебя, к пожилым одиночкам…» — Альбину всю трясет, глаза стекленеют. — Ну я и говорю Меженковой: «Хотя у нас одна койка свободная, мы Ксению не возьмем. И никто не захочет. Воняет потому что…»
Ксения Петровна тревожно потянула носом.
— Фу ты, заслушалась я тебя, думала, что дельное скажешь, — ослабила огонь под сковородкой, подлила масла из бутылки с краником, заботливо перевернула ломтики картошки, отложила на тарелку несколько пригорелых. Все эдак не спеша, уверенно. — А где я буду жить, тебя, Прямикова, не спросят. Разберутся поглавнее тебя. Я делу воспитания молодежи двадцать лет отдала, у меня стенок не хватит грамоты развешать, я себе почетную старость выслужила. — Ксения Петровна повернулась к Альбине всем крупным грузным телом. — Ты лучше о себе подумай, Прямикова, чем на меня налетать. Тебе ведь до пенсии не так уж много осталось… — Ксения Петровна колыхнулась в последний раз и успокоилась, сложила пухлые руки на груди. — Ты вот на меня со скандалом, а мне тебя жаль, Алечка. Я ведь тебя совсем молодой помню. Иной раз не спишь и думаешь, отчего у Али Прямиковой жизнь не задалась… — Ксения Петровна оглянулась на сковороду, выключила огонь и примолкла, погрузилась в печаль.
Альбина уже давно выучила назубок все приемы своего врага, но отчего-то безвольно цепенеет, как кролик перед удавом, ждет, что будет дальше. Ксения Петровна не торопится, шумно вздыхает всей грудью, в желтых глазах — понимание и сочувствие, вот-вот слеза прольется. Альбина знает, что это не игра, не актерство, тут что-то другое, чему и названия нет.
— Вот смотрю я на тебя, Алечка, и думаю… — будто через силу заговаривает наконец Ксения Петровна… Это у нее как бы проверка: крепко ли затянулась петля. Альбина кусает побелевшие губы и молчит. Ксения Петровна возвышает голос: — Вот ведь как в жизни несправедливо случается. И на работе ты в передовиках, и как женщина вполне привлекательная. Не красавица, врать не буду, но интересная. И одеться есть на что. Если бы ты за собой следила… — Ксения Петровна сочувственно склоняет голову, как бы оценивает все достоинства Альбины. — Ты все-таки, Алечка, не запускай себя, я тебе худого не присоветую, ты на свою жизнь крест не клади, в твои годы еще можно семью построить, еще не вечер, Алечка…
По Альбине сейчас видно, что самыми правильными, проникновенными словами можно при умении бить и хлестать со всего маху. Чем лучше слова, тем они обидней и беспощадней. Бывает у опытных людей такое изощренное умение, перед которым теряются самые бойкие ругатели и крикуны. Альбина судорожно хватает воздух белыми губами и разражается форменной истерикой, с хохотом, со слезами, с самой черной бранью. Все это мерзко и отвратительно.
Ксения Петровна подхватывает тряпкой сковородку и с печальным торжеством покидает поле битвы. Осатаневшая Альбина выскакивает в коридор, орет ей вслед страшные слова, слышные по всему общежитию, что особо радует Ксению Петровну. На кухне Альбина, всхлипывая, пьет из-под крана воду, отдающую хлоркой и ржавчиной. Как-то очень одиноко и бездомно Альбина запивает из-под крана свою бабью обиду, потом горстями кидает воду в зареванное лицо, утирается жесткой золоченой полой стеганого нейлонового халата. С зеркальца, вмазанного в стену, на нее глядит растрепанное страшилище с черными подглазниками. Завтра в цехе все опять будут ее обходить с опаской, опять она услышит за спиной: скандальная Альбина. А чего, спрашивается, психанула? Ведь знает Ксению, а попалась хуже новенькой. Ну, ладно, теперь уж в последний раз, кончилось ее царство, теперь заживем… Прямо с сегодняшнего дня и начнем жить по новой…
Альбина хватает с конфорки бьющий паром, перекипевший чайник, весело мчит к себе в комнату. Клавдея слышала крик из кухни, лежит, укрывшись с головой. Альбина достает из серванта заварной чайник, сыплет в него щедро полпачки грузинского, прикрывает полотенцем. Распахивает общий холодильник, выставляет все на стол: масло, сыр, колбасу, банку сгущенки. И сдергивает одеяло с Клавдеи.
— Вставай! Отпразднуем мою победу!
Клавдея притворяется, что ничего не слышала, хлопает глазами:
— Это какую же? Премию, что ли, выдавали?
— Я сейчас с Ксенией по душам побеседовала. Ее на пенсию вышибли, ну я ей и выложила напоследок, она у меня заткнулась как миленькая.
— Охота была связываться… — Клавдея в байковом линялом халате садится в постели, на стол старается не глядеть.
— Давай вылезай! — торопит Альбина, берясь за чайник. — Тебе покрепче?
— У меня сердце, — мямлит Клавдея, — мне послабее.
— Да уж знаю, какое у тебя сердце! — Альбина весело щурится. — Экономишь на чае. — И наливает Клавдее покрепче. — А кому нужна твоя политэкономия? — Альбина накладывает Клавдее в чашку несколько ложек сгущенки, режет ломоть хлеба, мажет маслом, лепит на масло толстый кусок вареной колбасы. — Здоровье не сбережешь — потом не купишь, ни за какие деньги. — Альбина подвигает Клавдее чашку, хлеб с колбасой. — Давай наваливайся.
Клавдея бочком присаживается к столу.
— В следующий раз моя очередь угощать.
— Да уж… Ты угостишь!..
Альбина подперла щеку рукой, глядит растроганно, как Клавдея уминает угощение. «Ишь порозовела вся, глазки замаслились, заблестели. Это тебе не плавленый сырок со спитым чаем. Я-то твои завтраки и ужины знаю. Жалость берет глядеть на твою экономию. И было бы для кого копить, ну хоть бы для племянников каких… А то ведь детдомовка, как и я, родни ни единой души. Живи на всю зарплату, а пенсию дадут, так и подработаем к ней, на наш век хватит…»
Альбина берет еще ломоть хлеба, мажет маслом, отхватывает пласт ноздреватого российского сыра, подвигает Клавдее. Где-то внутри разгорается нестерпимое сострадание к этой тихой, скучной женщине. Душа отмякает, сердце радуется тому, как вкусно и жадненько Клавдея уминает угощение. Самой почему-то есть расхотелось.
— А ты чего? — спрашивает Клавдея с полным ртом. — Меня угощаешь, а сама? — и опасливо кладет на стол недоеденный хлеб с сыром.
Альбина мастерит и себе бутерброд с колбасой, но потоньше.
— Я фигуру берегу. Для женщины фигура важнее, чем лицо.
Клавдея участливо помаргивает:
— Нервы тебе надо беречь… В журнале «Здоровье» пишут, сколько сейчас болезней на нервной почве, возьми хотя бы язву… А ты свои нервы не бережешь… Вот смотри я… У меня со всеми тихо и мирно. Иной раз накипит, а я сдержусь, промолчу…
— Это ты верно, — искренне подхваливает Альбина. — Ох как верно! Нервы надо беречь.
— Главное в жизни не связываться. — Клавдея утирает ладошкой замасленные губы. — О нас с тобой некому позаботиться, мы сами обязаны о себе заботиться.
— Обязаны, — вторит Альбина. — Ты права. Ох как ты права… Ты говори, говори. А то живем в одной комнате и не умеем советоваться. Я вот иной раз мучаюсь, а мне бы тебе душу свою излить — все легче. Ты мой характер знаешь… Ненормальный я человек. Выпала я, Клавочка, из жизни на полном ходу. А кто меня погубил, ты скажи? Она…
Альбина, стоит ей отмякнуть душой, непременно рвется рассказать всю свою поломанную жизнь. Рассказывает навзрыд малознакомым попутчицам в вагоне. В санаториях изливается соседкам по комнате. Клавдея эту историю слышала много раз и всегда готова выслушать сызнова. Уж очень жалостливая история, а главное — правдивая. Не в кино показывают, не по телевизору, ищет облегчения живой страдающий человек.
Альбина начинает свой рассказ всегда с детского дома.
— Меня святые люди воспитывали. Лучше бы мне у сволочей воспитаться. Не было бы так стыдно за бесцельно прожитые годы… Нас ведь на великих примерах воспитывали. В человеке все должно быть прекрасно. Умри, а поцелуя без любви не давай. Безумству храбрых поем мы песню… А я?.. Да что там говорить — не оправдала…
Святые люди устроили в детском доме для осиротевших детишек прекрасную игру в маленькое государство справедливости, где всегда торжествует правда. Начальство недоглядело за их наивными методами, детский дом находился на севере Ярославской области, в глуши, в старинной барской усадьбе. Война занесла туда супружескую пару из блокадного Ленинграда, еще несколько интеллигентов попали туда раньше по другим причинам. На их воображение неотразимо влиял старинный дом, уцелевшие портреты, на одном из которых был изображен молодой кирасирский полковник, декабрист, погибший на Кавказе. В ответ на послевоенную голодную и холодную жизнь пожилой заведующий, дистрофик, чем-то неуловимо напоминающий того молодого кирасира, вывесил у себя в кабинете вместо лозунга изречение неизвестного в районе поэта Майкова: «Чем ночь темней, тем звезды ярче». В столовой воспитатели написали аршинными буквами: «Хлеб-соль ешь, а правду режь». Девизы для спальных комнат дети выбирали сами. «Человек — это звучит гордо» красовалось на стенке в спальне старших девочек, где рядом стояли кровати Альбины Прямиковой и Вали Титовой.
Валя догадывалась, что игра — это игра, у нее свои пределы. Она пришла в детский дом десяти лет и кое-что успела повидать до того, как стала жить по законам государства справедливости. Альбина жила здесь с младенчества. За год до войны ее невзрослая мама и ее папа, очень любивший мороженое и футбол, ушли из десятого класса, совершенно ошеломленные тем, что у них должен появиться ребенок. А когда началась война, юные папа и мама записались добровольцами, они очень боялись, что война будет такой короткой, что и не успеешь на нее попасть. Альбина осталась на попечении бабушки, догадавшейся поступить кастеляншей в детский дом. Потом бабушка умерла, юные папа и мама не вернулись. Альбину учили быть достойной своих родителей. Детдомовцы уважали ее за прямоту, за смелость. Альбина оказалась самой верной и убежденной ученицей затерянной в северной глуши кучки наивных интеллигентов. Она вышла из детского дома с самыми книжными представлениями о жизни, не умела ни врать, ни хитрить, ни приспосабливаться. У нее и у Вали Титовой позади были семь классов, а впереди огромная и прекрасная жизнь.
В тот самый год в комсомольском девчачьем общежитии льнокомбината появилась новая воспитательница Ксения Петровна. Она оказалась тут не по специальности и не по призванию, а по несчастью. Когда-то сразу после школы она вышла замуж за курсанта военного училища, объездила с мужем всю страну, пожила на Крайнем Севере и в туркменской пустыне, ощущая продвижение мужа по службе как рост своего собственного положения. В войну муж Ксении Петровны преподавал в пограничном училище, так что и самая страшная пора для нее прошла спокойно. Время подходило к отставке, Ксения Петровна подумывала о собственном доме с садом где-нибудь на юге, на Кубани, но не в сельской местности, упаси бог, а на зеленой окраине Краснодара или Армавира… И тут-то вдруг рухнула ее семейная жизнь. События разворачивались с ужасающей быстротой. Пока Ксения Петровна писала жалобы на мужа и на аморальную особу, пытающуюся разбить дружную семью офицера Советской Армии, у аморальной особы родился ребенок. Муж Ксении Петровны твердо заявлял во всех инстанциях, куда она посылала свои заявления, что считает своим долгом развестись с первой женой — детей-то у нас нет! — и зарегистрировать брак с матерью своего сына. Мужа Ксении Петровны прорабатывали во всех инстанциях, но он стоял на своем. В конце концов ему даже пришлось расстаться с погонами и превратиться в штатского преподавателя техникума плюс полставки математика в вечерней школе. Для Ксении Петровны в этом была хоть какая-то доля справедливости. И она не собиралась упустить еще одну возможность испортить мужу нервы и прищемить его новую семью — Ксения Петровна подала в суд на алименты с супруга, оставившего ее одинокой и беспомощной после двадцати пяти лет совместной жизни и разъездов по военным городкам, где для нее не находилось никакой работы. Какие-то шансы у нее по закону имелись, но подвело завидное здоровье. Ей разъяснили, что она не так уж стара и вполне трудоспособна, никаких алиментов с бывшего мужа ей не полагается. Неисчерпанную до конца жажду справедливости Ксения Петровна утоляла уже на новом месте.
Она сразу невзлюбила детдомовку Альбину Прямикову. Ксения Петровна выбрала Альбину не потому, что девчонка оказалась похожей на ту аморальную особу. Вовсе нет. В Альбине она сразу же почуяла опасность для себя. Девчонка заявилась в общежитие со своими детдомовскими представлениями о том, кто имеет право быть воспитателем молодого поколения, ее не обманули уверенные манеры Ксении Петровны, и она не упускала случая поймать воспитательницу на полном незнании всего того, что знали святые люди, создавшие на русском севере, в доме декабриста детское государство справедливости.
Вскоре между Ксенией Петровной и Альбиной началась настоящая война. Девчонка давала бой невежеству и равнодушию по всем благородным правилам, внушенным ей святыми людьми, то есть честно и открыто, без всяких там интриг, сплетен, шепотков за спиной. И она, конечно, не учла, что кругом нее уже не свои ребята, не детдомовцы, а девочки, взятые сюда из дальних деревень, робкие и почтительные к человеку, имеющему власть, опасливо вживающиеся в новую среду, оглушенные в цехах грохотом машин, тщетно ищущие покоя после работы в беспокойных комнатах девчачьей общаги.
Альбина не сомневалась в победе. Если Ксения Петровна случайный человек на месте воспитательницы, то по всем законам справедливости она все равно уйдет — значит, чем скорее, тем лучше. И для общежития, и для нее самой. Так считала и подруга Альбины Валя Титова, но Валя советовала не лезть на рожон. Есть комитет комсомола, есть фабком — это их дело, а мы, если надо, поддержим.
Альбина не догадывалась, какие раны бередят в Ксении Петровне ее постоянные наскоки, и продолжала по любому случаю резать правду в глаза. А Ксения Петровна применила против девчонки весь свой житейский дамский опыт, не пропуская ни единой возможности бросить комочек грязи, припачкать имя Альбины. Завела особую тетрадку для записи тех, кто возвращается в общежитие после десяти вечера — и первой угодила в тетрадку Альбина. Учредила переходящую хрустальную вазу для самой опрятной комнаты — и почетный приз ни разу не достался комнате, где жила Альбина, и это поссорило ее с соседками. Пригласила лектора о дружбе и любви и подсунула ему фактик про молодую работницу П., которая позволяет парням панибратски хлопать ее по плечу: где, спрашивается, ее девичья гордость?
Осада велась упорно, настойчиво, планомерно. Борьба Ксении Петровны против Альбины породила немало тех загадочных общественных инициатив, которые пришлось перенимать другим общежитиям города. Но Альбина беспечно не замечала, что за ней стараниями Ксении Петровны начинает утверждаться нехорошая репутация. Альбине казалось, что все люди относятся к ней замечательно, любят и уважают, как любили и уважали в детском доме. Ведь она все такая же правдивая и смелая, значит, и отношение к ней прежнее, и Вася Коробицын полюбил ее за все хорошее, что в ней есть.