Бледные губы Винкельмана искривила какая-то странная скептическая улыбка, но он ничего не сказал. Хэмилтон заметил, что при упоминании имени Карвахаля всё археологи не то нервно передёрнулись, не то — вздрогнули, но куда больше его удивило, что при этом имени неожиданно исказилось и лицо миссис Тэйтон.
На нём проступило что-то нечитаемое, но болезненное.
Неожиданно раздался звонок. Бельграно вынул телефон, несколько минут слушал, потом удивлённо спросил: «А не в Каире?», после чего пробурчал «ясно», и сообщил всем, что Карвахаль с сестрой и Рене на Кипре и вылетают сюда утром. Тэйтон и Гриффин кивнули, остальные — промолчали.
Обе женщины — миссис Тэйтон и фрау Винкельман — не принимали участия в разговоре, однако, когда Макс Винкельман заговорил о рентгенофлуоресцентном анализе, его супруга сказала, что спектрометр для анализа сверхнизких концентраций и микрообъектов она установила на нижней террасе, а под лабораторию взяла винный погреб.
— На чём вы работаете, Берта? — с любопытством спросил Тэйтон.
— «Пикофокс», — мгновенно отозвалась фрау Винкельман. — Он удобен, не требует дополнительного охлаждения и подвода газа, я использую его в стационарной лаборатории и вожу к объектам анализа. — Немка чеканила слова, точно зачитывая приговор. — Детектор установлен близко к пробе, эффективность регистрации излучения достаточно высока. Я довольна.
Галатея Тэйтон почти не слушала, временами посматривала за окно, туда, где вдали светились неоном витрины магазинов, и, казалось, была погружена в какие-то свои мысли. Стивен тоже взглянул в окно. Когда они въезжали в деревушку, он заметил следы раскопок и остатки зданий архаической эпохи, что-то вроде булевтерия, а большая постройка на севере могла быть помещением для совещаний. Вдали виднелось скопление античных и византийских руин, рассеянных среди приморских оливковых рощ ниже горной гряды. Сарианиди по дороге как-то назвал их, но Хэмилтон наблюдал за Галатеей и не запомнил. У подножия холма темнел сохранившийся мраморный римский саркофаг, украшенный барельефами, а рядом с ним, неподалёку от Священной дороги, которая вела от древнего города к храму Аполлона, лежали комплекс римских гробниц, руины порта древнего города и кладбища. Стивен представил, как он прогуливается вместе с Галатеей по этим живописным руинам и читает ей стихи Алкея, и вздохнул.
— А вы на чём работаете, молодой человек, вы ведь тоже химик? — этот вопрос Винкельмана застал Хэмилтона врасплох. Он не сразу понял, о чём его спрашивают, но потом, сообразив, что речь идёт о спектрометре, поспешно ответил:
— Я привёз «Артакс», он тоже удобен, собирается за полчаса, питание от электросети, пространственное разрешение до семидесяти микрон, анализ от натрия до урана, образцы неограниченного размера в любом положении, встроенная видеокамера, — механически говорил Стивен.
Но думал он теперь совсем о другом. В круге людей, разместившихся в гостиной и выхваченных блёклым светом абажура, происходило что-то странное, весьма далёкое от химии, спектрометров, раскопок, находок и жертвенных закладов. Берта Винкельман, чуть повернув голову к плечу, внимательно и хладнокровно разглядывала Галатею Тэйтон, не проявляя, впрочем, никакой враждебности. Красавец-Бельграно, надевший к ужину белую рубашку, напротив, смотрел на жену Тэйтона искоса и временами с досадой кусал губы. Врач почёсывал переносицу и осторожно переводил задумчивый взгляд с одного члена экспедиции на другого. Спиридон Сарианиди, ставший под вечер удивительно молчаливым, не отводил глаз от Арчи Тэйтона и во взгляде его читались беспокойство и недоумение. Макс Винкельман вместе с Гриффином тянули на себе бремя разговора, а Арчибальд Тэйтон, утонув в клубах дыма, молчал и задумчиво смотрел на жену.
Вскоре после ужина Галатея Тэйтон, пожаловавшись на головную боль, поднялась в свою спальню. За ней следом разошлись и все остальные.
Глава третья
Меняя свою национальность еврей остаётся с носом.
Поднимаясь к себе, Стивен долго не мог отрешиться от навязчивых вопросов. Почему все так странно реагируют на имя неизвестного ему Карвахаля? Он, видимо, всем здесь хорошо известен. Отчего же такая странная реакция? Удивило Хэмилтона и ещё кое-что. Зачем Гриффин настаивал на его, Хэмилтона, поездке, если жена Винкельмана — химик? Впрочем, он тут же вспомнил, что профессор сомневался, сможет ли она приехать. Но почему, несмотря на видимое добродушие, все так напряжены? Правильные ответы получать не трудно, трудно находить к ним правильные вопросы.
Стивен заметил, что Тэйтон весь вечер буквально не спускал глаз с жены. Было очевидно, что он ревнует и никому не даст приблизиться к супруге. Хэмилтон пожалел Арчибальда Тэйтона. Ревность — страх перед сравнением, боязнь превосходства другого, глупый собачий лай, который только приманивает вора. У Тэйтона сложная ситуация: ревновать жену к каждому мужчине — это комплекс неполноценности, но считать, что она любит его одного, — мания величия. При этом для женщины ужасно и недоверие мужа, и его уверенность в ней. Она мстит и за то, и за другое…
Однако Хэмилтон видел, что никто из мужчин в экспедиции и не пытался заигрывать с Галатеей. Все держались в рамках такой викторианской добродетели, что это выглядело по меньшей мере странно. Впрочем, Хэмилтон опасался только Бельграно: этот красавчик явно не прочь был приударить за миссис Тэйтон, но выжидал удобной минуты.
Винкельман, как показалось Хэмилтону, был застенчивым человеком, весьма преданным своей жене. Он говорил о ней со странной нежностью и, если и обращал на кого-то внимание, как на Галатею, взгляд его неизменно таил всё же только академический интерес. Спиридон Сарианиди, как случайно выяснилось из разговора с кухаркой, имел в Афинах жену и двоих сыновей, давно окончивших университет и посвятивших себя банковскому делу. Гриффин вообще, едва приехал, перестал замечать все, не относящееся к археологии, всеми мыслями и разговорами был на раскопах, а врач явно был в полном доверии у Тэйтона.
Хэмилтон вышел на террасу. К юго-западу от виллы в сумерках виднелись следы лестницы из больших каменных плит, уводивших в туманную полосу морского прибоя. Стивен подумал, что это тоже какие-то раскопки. Здесь на каждом шагу были раскопки, вырытые из земли следы прошлого, но мёртвые, не одухотворённые жизнью. А ведь когда-то тут резвились молодые менады — вакханки, шествующие за Дионисом, они совершали обильные возлияния и инициацию юношей. Во время вакхических оргий совокуплялись все со всеми, — радости плоти были близки грекам. А Елисейские мистерии длились целых девять дней. Процессия из нескольких тысяч человек, украшенных ветками мирта, шествовала к морю совершать ритуал омовения и очищения. Частью ритуала были и совокупления. На шестой день процессия шла из Афин в Элизий, неся горящие факелы и колосья нового урожая…
Неожиданно снизу, на внутреннем дворе, раздались голоса. Хэмилтон прошёл до угла террасы и пригляделся. В отдалённом свете фонаря у бассейна он легко разглядел толстяка Сарианиди, а по львиной шевелюре узнал Бельграно. Они говорили негромко, но голоса были отчётливо слышны: стены создавали здесь эффект колодца.
— Но вы же неглупый человек, Спирос. Должны же вы понимать… — голос Бельграно звучал задумчиво и миролюбиво.
— Ничего я не должен, — резко перебил его Сарианиди. — Я должен обеспечить комфорт группе, всех встречать и всем улыбаться. Понимать — это по вашей части, Франческо.
— Но поговорить с Гриффином…
— Гриффин — номинальный руководитель. Финансирует экспедицию Тэйтон, не забывайте.
На несколько секунд воцарилось молчание, потом Бельграно озабоченно спросил:
— А вы хорошо его знаете?
Непонятно было о ком идёт речь, но Спирос, видимо, понял, о ком его спрашивают, задумчиво ответил:
— Тэйтона-то? Сложный вопрос. Работали вместе в прошлом году в Турции.
— И что?
— Да ничего, — пожал плечами Сарианиди. — Добрым малым или там рубахой-парнем я бы его не назвал, но законченным подлецом — тоже. Ничего дурного не делал. Замкнут, молчалив, очень компетентен.
— Я не об этом. Он дурак?
— С чего бы? — откровенно удивился Сарианиди.
— Тогда что он делает? И что делает Карвахаль? Рамон сошёл с ума?
До Хэмилтона донёсся тяжёлый вздох толстяка, похожий на вздох Екклезиаста над суетой мира.
— Вам-то что до этого, Франческо? Не трогай проблему, пока проблема не трогает тебя. Не понимаю, почему люди интересуются тем, что их совершенно не касается.
— В принципе, вы правы, Спиридон, — голос Бельграно был всё так же спокоен и мягок. — Это совершенно не моя проблема. Вот почему это так любопытно.
— Зачем совать нос в чужие дела? — безмятежно и даже как-то примирительно спросил Сарианиди. — Тем более — Карвахаля?
Бельграно отмахнулся.
— Совет не совать свой нос в чужие дела — чистый вздор, Спиридон. Кто из нас настолько эгоцентричен? К тому же, кто знает, как повернётся дело и не станет ли оно моим или вашим. Разнимать-то их, случись чего, боюсь, нам придётся.
— Упаси Бог, — голос Сарианиди прозвучал неожиданно твёрдо. — Я снимаю с себя всякую ответственность.
— А вот это правильно, Спирос, — голос итальянца прозвучал насмешливо и вкрадчиво, и тень Бельграно мелькнула в дверном проёме.
Спирос Сарианиди тоже поторопился уйти.
Хэмилтон зашёл в спальню. Он мало что понял из услышанного разговора, но было ясно, что та напряжённость, что он чувствовал в гостиной, ощущалась не им одним. Бельграно был озабочен каким-то поступком Тэйтона, который казался ему глупым. Но чем именно? О чём говорил Сарианиди? Что называл проблемой? И причём тут этот Карвахаль?
Утомлённый этими недоумениями и намаявшийся за день Хэмилтон неожиданно быстро, едва опустил голову на подушку, уснул. В его путанном сне под утро снова замелькала Галатея, но сон был тяжёл и сумрачен. В нем неожиданно с топором из-за угла выходил Тэйтон, с которым дрался неизвестный ему Карвахаль — похожий на призрака, с бледным безглазым лицом. Оба они сражались за Галатею, а ему, Хэмилтону, надлежало присудить победителю жену Тэйтона в качестве турнирного кубка. Победил призрачный Карвахаль, но Галатея не хотела быть ему наградой и шептала на ухо Стивену, чтобы он спас её.
Проснувшись на рассвете, около восьми, Хэмилтон резко поднялся на постели: ему послышался голос Галатеи.
Он торопливо вскочил.
Почти на том же месте, где накануне ночью стояли Бельграно и Сарианиди, сейчас снова возвышался Франческо Бельграно. Он только что вылез из бассейна и стоял с наброшенным на плечо полотенцем. Галатея Тэйтон явно собиралась окунуться в море: одетая в лёгкий полосатый халатик, она держала пляжную сумку.
Начало разговора Хэмилтон пропустил.
— Мне нет до этого никакого дела, мистер Бельграно, — голос миссис Тэйтон звучал холодно, как отказ метрдотеля пустить вас в переполненный зал ресторана.
— Я не хотел вас расстроить, синьора.
— У вас и не получилось.
Дав эту отповедь наглецу, Галатея исчезла, а Стивен неожиданно заметил кривую усмешку, исказившую губы Бельграно и придавшую его лицу очень неприятное выражение. Было ясно, что он попытался приударить за женой Тэйтона и получил от ворот поворот. При этом держался он спокойно и тут же начал вытирать мокрые волосы полотенцем.
Хэмилтон, однако, не имел ни времени, ни желания разглядывать итальянца. Он торопливо вернулся к себе в спальню, набросил на постель покрывало, натянул брюки с футболкой и, схватив банное полотенце, кинулся к морю, рассчитывая либо догнать Галатею, либо найти её на пляже.
До пляжа добрался за считанные минуты и растерянно замер. На узкой полоске песчаной лагуны расположились несколько любителей утренних солнечных ванн, мелькнуло какое-то семейство с худосочной дочерью-подростком, две пожилых дамы и прямо у воды Хэмилтон к своему удивлению на белом шезлонге увидел Дэвида Хейфеца в соломенной шляпе. Врач оказался на редкость хорошо сложенным, но на спортсмена всё равно не походил: задумчивый взгляд его тёмных, почти чёрных глаз рассеяно скользил за облаками, порой уходя за линию горизонта, и это был взгляд философа. Стивен ещё раз оглядел пляж. Галатеи тут не было.
— Ищете кого-то, мистер Хэмилтон? — произношение Хейфеца было американское, и ничего не выдало в нём человека, родившегося где-то на Украине.
Стивен удивился, что Хейфец вообще заметил его. Он растерялся.
— Я… нет, никого. А, кроме вас, никто из экспедиции не приходил?
— Я тут с половины седьмого, уже пару часов, — любезно сообщил Хейфец, — но с виллы никого не было. А вы кого-то ищите? — вежливо поинтересовался он, и взгляд его резко сфокусировался на Стивене и тут же снова расплылся.
Хэмилтон пожал плечами и промолчал. Он понял, что напрасно спрашивать этого длинноносого иудея, мог ли он кого-то не заметить. Он, похоже, замечал всё. Стивен вздохнул и опустился на песок рядом с шезлонгом Хейфеца.
— Вы, я слышал, медик? — спросил он, чтобы сменить тему и поддержать разговор.
— Да, — кивнул Хейфец, — на досуге я занимаюсь медициной.
— На досуге? — переспросил Стивен, ломая голову над тем, куда могла исчезнуть Галатея. — А чем вы тогда занимаетесь на работе?
— Разумеется, изучаю Писание. Евреи всегда изучали Талмуд. Из тех, кто отвлёкся от этого в высшей степени дельного занятия, получились Спиноза, Маркс, Эйнштейн и Фрейд. Не хотелось бы оказаться в этом страшном ряду. — Еврей, казалось, балагурил, но при этом не улыбался. Взгляд его по-прежнему скользил у той черты, где острые лучи восходящего солнца пронизывали клубы розовеющих облаков.
Хэмилтон не знал, что на это ответить, и потому небрежно спросил Хейфеца, знает ли тот мистера Карвахаля?
— Разумеется, — кивнул тот. — Мы знакомы.
Дон Рамон Кристобаль Карвахаль-и-Портокарреро, просветил далее Хейфец Стивена, это известнейший учёный и очень интересный человек. Его работы — академического уровня. Кстати, род Карвахалей восходит к марранам, выкрестам из испанских евреев, дополнил он своё сообщение. Стивен вздохнул. Сказанное ничего не объясняло. Хейфец же поднялся и сказал, что им пора на завтрак.
— Если вы поторопитесь, мистер Хэмилтон, то сами увидите доктора Карвахаля. Он должен уже подъехать.
Хэмилтону не оставалась ничего другого, как вместе с Хейфецем вернуться на виллу. Там все уже были в сборе: выбритый и подтянутый Винкельман с супругой, расслабленный и улыбающийся Бельграно, Гриффин и Тэйтон, завязшие в споре о найме волонтёров, и одутловатый, точно с похмелья, Спиридон Сарианиди. Тут же была и миссис Тэйтон, пьющая кофе из крохотной белой чашечки. Куда она ходила утром и когда успела вернуться — Хэмилтон не знал.
Хейфец и Хэмилтон присоединились к археологам в гостиной как раз в ту минуту, когда у ворот виллы появился тяжёлый жёлтый хаммер, машина вскоре затормозила у самого порога. Двери автомобиля распахнулись сразу с двух сторон.
Хэмилтон жадно разглядывал приехавших.
С водительского места встал невысокий лысоватый мужчина с приятным умным лицом и мягкой, немного меланхоличной улыбкой. Он поспешил обойти капот, чтобы открыть дверь сидящей рядом с ним женщине, но это раньше него успел сделать другой, поднявшийся с заднего сидения. Хэмилтон интуитивно понял, что первый — француз Рене Лану, а второй — тот самый Карвахаль. Но прежде чем Стивен сумел разглядеть Карвахаля, взгляд его упал на женщину и остановился. Повеяло странными духами, точно чернотой напалма, беспросветным и непроницаемым. Он не заволок пространство, не заставил слезиться глаза, а быстро пронёсся мимо и скрылся среди чёрных валунов на взморье. Затем пахнуло камфарой лаврового листа, и, наконец, точно ниоткуда возник ладан, возвышенный и холодный. Он поднялся к тёмным облакам и стал прозрачным, превратясь в луч лунного света среди ночного мрака.
Долорес Карвахаль была иконописно красива. Однако скорее — красотой картины, чем жизни. Таких любят не мужчины, а художники. При взгляде в её бездонные глаза мадонны Хэмилтон почувствовал не возбуждение, а нервное головокружение, возле неё таяли химеры страсти, откуда-то с высот звенел хорал и вдали у храмовых башен развевались алые хоругви. Он бездумно встал и не очень удивился, заметив, что поднялись все мужчины. Долорес Карвахаль подошла к ним под руку с братом, и теперь Стивен мог разглядеть и его.