Для старосты деревни было долгом и делом чести накормить приезжавших издалека и в далекий поселок возвращавшихся же горняков. Отец Амор помогал ему по мере возможности, но его не допускали участвовать в заурядных хлопотах наравне с другими. Поэтому староста следил за женщинами, которые накрывали стол, за молодыми ребятами, разжигавшими огонь для гриля, время от времени прикрикивал на детей – больше чтобы напомнить окружающим о своем главенстве, чем по необходимости; отец Амор стоял немного в стороне, слушал рассказы горняков.
Выработки, на которых они трудились, находились в государственной собственности. Собственно, еще три года назад они принадлежали австралийской корпорации, которая что только не производила – от тяжелых машин до мегаточного медицинского оборудования. А лет десять до этого, ходили слухи, она долго и упорно торговалась с правительством, чтобы оно отдало право на разработку месторождений им, а не азиатам. В результате многие члены правительства смогли обеспечить себе и своим кланам безбедную жизнь в относительно стабильном Алжире, если успели сбежать, разумеется. Затем случился небольшой и не очень успешный переворот, который, по тем же непроверенным слухам, поддерживали азиаты; но австралийцы уже обеспечили себя относительно влиятельной группой поддержки в африканской Лиге, и ее войска оказали силовую поддержку законному президенту. Австралийцы продолжали разработку месторождения; более того, они начали строительство завода – все, разумеется, по согласованию с президентом. Беда в том, что он умер, как ни странно, своей смертью – от инсульта, а его преемник решил, что чужакам в стране не место, и национализировал месторождение. Австралийцы обращались в Лигу – там им заявили, что скорей поддержат национальное законодательство, позволяющее такой ход. Австралийцы обратились в ООН – и национальное правительство по наущению кое-кого в Лиге неожиданно заявило, что разработки велись по стандартам, которые давно запрещены во всем мире. Доказательства имелись в наличии и с избытком. Тяжба все велась, австралийцы, хотя и понимают, что дело практически проиграно, но упрямо пытаются хотя бы в мелочах добиться решения в свою пользу, а в это время на разработках не только давно запрещенные стандарты не соблюдаются, а вообще никакие. ЧП давно были нормой; заработки падали с каждым кварталом, о минимальной страховке никто давно не говорил. В принципе, ничего нового. Отец Амор заставлял себя молчать, выслушивая эти рассказы: первый принцип Всемирной церкви – невмешательство, а когда это недопустимо, то минимальное вмешательство в национальную политику. И отец Антоний Малый говорил: ты – священник, не мессия. Да все братья, которых отец Амор знал, настаивали на этом же: мы священники, не мессии. У большинства хватало смелости глядеть в глаза собеседнику хотя бы в начале этой фразы, после нее от смелости не оставалось и следа. Отец Амор был согласен с этой фразой; он, правда, считал, что речь не в мессианских порывах, отнюдь, а в банальном чувстве порядочности, этичности, справедливости, в конце концов. Слушать, как этих вот работяг, которые при «дрянных австралийцах» работали по восемь часов в сутки пять дней в неделю, имели доступ к неплохому медицинскому обслуживанию и могли содержать семью до четвертого колена, теперь «доблестные и справедливые» национальные гвардейцы заставляют работать по двенадцать часов в сутки практически без выходных, а заработка едва-едва хватает на то, чтобы прокормить детей – так не мессианские порывы встают клокочущей волной, а совсем другие чувства.
Впрочем, принимая решение, становиться священником или нет, отец Амор понимал сложность положения, в котором оказывался. Осознавал сам по себе, а еще старшие коллеги неоднократно говорили; и отец Богуслав, с самого начала бывший куратором и – шире – духовником отца Амора, неоднократно подчеркивал: церкви не следует вмешиваться в политику. Ее задача – заботиться о мире внутри человека, а не снаружи. То, что вне, было и будет несовершенным, и это не изменить, ни усилиями одной церкви, ни тем более одного человека. Это отец Амор повторял себе снова и снова, слушая неловкие, непоследовательные рассказы горняков; по паузам, по внезапно оборванным фразам он пытался восстановить картину, представить ее полней, за вороватыми взглядами он определял настроения людей, стоявших перед ним с угрюмыми лицами, беспомощно сжимавших и разжимавших кулаки.
Жители деревни были куда менее зависимы от политики, наверное. Они в принципе не были нужны властям; налогов не платили – не с чего, на медицинскую страховку рассчитывать тем более не могли, потому что не платили налогов. Такова была, по крайней мере полулегальная версия. На самом деле, в стране относительно устойчивыми государственными структурами оставались администрация, армия и в значительно меньшей мере полиция. По слухам по их провинции колесило несколько машин скорой помощи, которые вроде как оказывали помощь наиболее нуждавшимся. Где-то на юге существовал более-менее современный медцентр, в котором бесплатно оказывали помощь щедрые люди из Европы и Америки. Но и добраться до него чего-то стоило, и в одиночку в такой отправляться рискованно, и нужно работать. Поэтому обходились подручными средствами. Когда заглядывали медики, к ним враз выстраивалась очередь изо всех жителей деревни. Не столько для того, чтобы отдаться на милость врачей, сколько чтобы использовать вполне легитимный способ пообщаться. Рекомендации, которые врачи щедро раздавали, забывались почти сразу, и все продолжалось. Отец Амор знал это, был постоянным очевидцем; постепенно начинал понимать это, но куда медленнее, чем хотелось, он отучал себя от раздачи советов, которые очень охотно раздавал – профессиональная деформация. Во время первых лет семинарии вбивали в голову те или иные этические категории, затем дробили их на частные случаи и снова фиксировали, ближе к концу обучения позволяли заниматься умствованиями, которые ловкие преподаватели снова и снова сводили к этическим концепциям, принятым в церкви. Оперировать ими было так легко, и каждая ситуация оказывалась сводима к знакомому ответу. Только чем дольше времени он проводил со своими прихожанами, тем отчетливей отец Амор понимал всю условность этих ответов. Поэтому он просто слушал. Тем более слушать было что.
– Вокруг карьеров выставляют уже по двойному кольцу, отец Амор. Охранники, понимаешь. А эти, которые во внешнем кольце, они говорят, отец Амор, что во внутреннее кольцо ставят не простых солдат, а этих.
– Этих?
– Ну этих. Которые… – и глухим голосом и скороговоркой: – Которые расстрельные. Ну вы понимаете.
Отец Амор не понимал. Слово было вроде знакомое, но оно могло значить что-то иное, чем он привык.
– Ну которые если что, и по своим будут палить, – оглядевшись, посмотрев на старосту, пробормотал другой.
– Карьер скоро пустой будет. Надо идти вглубь. А это рыть шахты, укреплять, освещать, вытяжки, все такое. Машины плохие. Непригодные. Австралийцы тогда привезли, отец Амор, они хорошие, эти машины, но старые. Не пойдут в шахтах.
– И работать на них надо не так. Их грузят и грузят, и они едут и едут, масло плохое, там нет баланса, там нет регулировки, там еще что. Плохо-плохо. Машины ломаются, а новых нет. И деталей к ним тоже нет.
– И скоро даже третье кольцо ставить будут.
Неожиданное замечание, заставившее остальных вздрогнуть. Один быстро начертил крохотный крестик на груди чуть выше сердца.
То есть само начальство не верило в примерное поведение не то что простых рабочих, а и охраны? А ведь государственное предприятие, охраняемое армейцами.
– На соседней разработке, говорят, двоих расстреляли. Прямо вывели из барака и того. Они самородки попытались спрятать.
– Обыскивают всех по пять раз за смену. Типа безопасность.
– Так на той шахте потом бунт был.
– Прислали войска из южной провинции. Они на новых машинах приехали.
– И новое оружие. Говорят, из Китая.
– Я там одного знаю, он говорил, что китайцы хотят купить рудники и их разрабатывать. И даже предлагают построить дома для работников и даже больницы. Я бы хотел там поработать, говорят, они платят хорошо.
– Да кто им даст? Они же что добывают, то обратно отсылают. И все. Ну построят тут. А без людей, без средств, чтобы обслуживать, много там проку? Ты подумай сам, как оно все скоро пойдет прахом.
– Сезон дождей, и все…
– Какой сезон дождей! Его уже третий год не было. Я еще помню, как мы купались в озере, а теперь там даже лужи не осталось.
– Плохо, все плохо…
– Жарко, так жарко…
– Работать заставляют, все работать…
На запад от карьеров устанавливали огромные вышки. Мужчины начали спорить: буровые для добычи нефти-газа – или наблюдательные для чего-то еще? Отец Амор с чувством, похожим на облегчение, отметил, что они даже оживились; двое стали друг напротив друга и принялись убежденно доказывать – нефть или газ? Отец Амор улыбнулся, но при этом подумал невесело, что рад видеть их все еще способными на оживление, и при этом сам не мог избавиться от тяжелого ощущения, создаваемого этим разговором.
Староста старался держаться близко, но был достаточно разумен, чтобы не показывать свое любопытство слишком очевидно. Он-то был обеспеченным человеком; у него даже автомобиль был. Отец Амор, правда, не мог упомнить, ездили еще на таких консервках, когда он собирался в школу, и не мог. Автомобиль проделал не одну сотню тысяч километров на севере Африки, наверное, и только затем попал на рынок, где его и приобрели; а нынче староста ездил на нем все в тот же город, где был рынок, но для того, чтобы докладывать обо всем, что происходит в деревне и поблизости тем, кто готовы за это заплатить. Любви народной старосте это не добавляло, но никто не считал это чем-то из ряда вон выходящим. Отец Амор мог только предполагать, кому и за какое вознаграждение староста поставляет информацию; он подозревал, что усердиями старосты осведомленными оказываются не только официальные власти, но и неофициальные. Те же контрабандисты, к примеру, могли запросто отдать старосте пару канистр бензина за сведения о передвижении интернациональных частей. Возможно, сбежавшие откуда-нибудь из вечно беспокойного Нигера борцы-освободители тоже могли поделиться с ним добычей. И при всем при этом народ относился к любопытству старосты с пониманием; тем более тот был достаточно тактичен и не слишком демонстрировал свое настоятельное желание знать все и обо всем. Это же любопытство народ и уважал, расценивая ее как некую гарантию стабильности: представлялось, что если исполнять требования всех этих начальников, бандитов, контрабандистов, не противиться их требованиям, то и жить можно спокойно, а возможно даже и неплохо. К примеру, из прошлой поездки в центр провинции староста привез несколько упаковок бутилированной воды. Народ радовался; отец Амор почти искренне благодарил старосту, передавшего ему для приюта две упаковки, а сам старался не думать, откуда украли – экспроприировали – кого ограбили – и кто ограбил, чтобы вознаградить старосту чистой питьевой водой. Вода пригодилась в приюте, а как же. А отец Амор несколько недель после этого молился полночи, стоя на коленях, обращаясь к Высшей силе с просьбой об искуплении – упокоении, буде эта вода видела тяжкое и попала к старосте через преступление.
Солнце садилось, и отцу Амору до сих пор было удивительно, как быстро ночь опускалась на деревню. Двенадцати-тринадцатилетние мальчишки носились вокруг центральной площади, устанавливая фонари, кто-то выставлял барабаны, и горняки тянули в ту сторону шеи и притоптывали ногами.
– Нужно же и отдыхать, правда же, отец Амор? – обращались они поочередно, словно пытались оправдаться за свое легкомысленное поведение.
Отец Амор снова и снова повторял, что отдых и веселье являются такой же важной частью жизни, как работа и заботы. Поэтому, разумеется, можно и даже нужно отдыхать.
– А вот я помню, был здесь отец Эфраим, так он говорил, что это плохо и легкомысленно, и восхваление духов, что истинные христиане не допускают такого в свою жизнь.
– Отец Эфраим мог слышать о тех местах, где это так и было.
– Или даже читать.
– Поклонение духам, фью!
Масляные лампы чадили вокруг площадки. На околоземной орбите строился второй орбитальный город, первый был практически полностью отведен под различные лаборатории, исследовательские отсеки и испытательные капсулы, а этому предстояло стать банальным промышленным городом-спутником, каких было настроено и на небольших глубинах рядом с крупными прибрежными городами, и в Антарктиде. Технологии позволяли обмениваться огромными пакетами с данными на самые различные расстояния без каких бы то ни было значимых помех, и отец Амор слышал о голографических трансляциях, возможных практически без дополнительного устройства – только крошечный трансмиттер. На юге Европы и в относительно благополучных областях Азии и Латинской Америки вовсю экспериментировали с новыми источниками энергии; кое-какие города были накрыты куполами из солнечных батарей. С одной стороны, дармовой источник солнечной энергии, с другой, высокотехнологичный парасоль, под которым было градусов на пять-семь прохладнее, чем вне его. Азиаты возводили подобные конструкции и в более-менее стабильных регионах в Африке, где они осваивались и обосновывались, разрабатывали месторождения полезных ископаемых и возводили заводы. А в этой деревне самым надежным источником электричества были солнечные батареи, которые отец Амор купил подержанными и заплатил при этом за них из своего кармана.
Впрочем, народу было плевать, хотя следующий, рабочий день начинался в деревне с рассветом; горнякам тоже, пусть им предстояло возвращаться по кромешной темени обратно к карьерам. Слева грохотали барабаны, справа группа молодых людей оживленно что-то обсуждала, время от времени взрываясь смехом. Отец Амор слышал, как мать бранила сына за неподобающее поведение. Время от времени блеяли козы. Можно было подойти ближе к ограде, чтобы вслушаться в субэкваториальную ночь и попытаться распознать крики диких животных. Можно было поднять голову к небу и всмотреться в звезды – они были удивительно яркими и крупными здесь, не сравнить с тусклыми, едва различимыми искорками на блеклом европейском небе. Или это отец Амор не смотрел на небо так часто и так внимательно тогда, когда был уверен в себе и своем будущем, когда знал, что хотел и собирался сделать – на земле. Или тревога, ставшая уже привычной, подстегивала сердце биться чаще, отчего все вокруг виделось куда резче. Или он просто представлял себе такое яркое небо, а на самом деле там, наверху, всего лишь грязный и выцветший тент, Бог весть. Но отцу Амору казалось на какое-то краткое мгновение, что если стоять долго-долго, смотреть пристально-пристально, то можно и раствориться в абсолюте, в этом бесконечном пространстве, или вобрать его в себя; и тогда он залечит все раны, наполнит все пустоты, и будущее станет настоящим, и исчезнут все мелочные и эгоцентричные ощущения.
Его окликнули, предложили угоститься; кто-то спросил, как ведет себя ребенок на занятиях; еще кто-то попросил рассказать какую-нибудь легенду. Чуть позже кто-то стоял совсем близко от него, втянув голову в плечи, и жаловался. Еще кто-то просил совета насчет тещи-брата-ребенка. Староста подошел, чтобы осторожно выпытать, как церковное начальство смотрит на государственную политику. И так далее.
Вернувшись домой, отец Амор все-таки включил комм, больше чтобы ужалить себя посильней, чем действительно рассчитывая на сообщение от Эйдерлинка. Мазохистское «я» отца Амора вредно ухмылялось, а комм молчал.
Отец Амор лежал на спине, вслушивался в звуки за пределами своей лачуги, в свое дыхание, закрывал и открывал глаза; сон все не шел. Отец Амор дотянулся до четок, снова улегся, решил подсобить горнякам молитвой, раз не получалось уснуть. И хотелось верить, что едва уловимый треск где-то на севере – это что-то безобидное, а не выстрелы.
========== Часть 7 ==========
Чем больше времени проходило, тем больше Берт Франк привыкал к особому настроению, своеобразному укладу жизни и способу мышления, который властвовал в той же Претории. Он-то считал себя докой, не заявлял открыто, разумеется, но во время приснопамятных миссий в бытность свою членом вел себя так, что спутники его считали: человек разбирается в местном образе жизни, смекалист достаточно, чтобы ориентироваться в традициях и не опростоволоситься, если что. Правда, одно дело оказываться посредником между исполненными важности членами миротворческой миссии и местным населением, которое действительно смотрело на приезжих круглыми глазами, и совсем другое – жить в иной культуре постоянно, пытаться утвердиться в ней самостоятельно, не имея под ногами солидного основания в виде внешних полномочий, будучи лишенным возможности спрятаться за крепкими стенами европейской миротворческой миссии. Оказывается, когда ты лишен этого, и отношение к тебе меняется кардинально. И аборигены тоже оказываются другими, и ведут себя совершенно иначе.