Единство внешнего читательского контекста, объединяющего медицинские статьи и литературные произведения в «Вестнике Европы» (а это только один пример в ряду других периодических изданий начала XIX в.), выражается, однако, не только в сосуществовании под одной обложкой лирических стихотворений и описаний хирургических операций, но и в собственно нарративной контаминации «обычного» (в частности, литературного) и медицинского дискурса. Бытописатель М. И. Пыляев вспоминает о легендарном петербургском чудаке 1810-х гг., некоем отставном морском офицере Кр-ве, который прославился своими курьезными прошениями в различные инстанции. Одно из таких прошений – министру внутренних дел О. П. Козодавлеву – цитировалось современниками в качестве анекдота, каламбурно контаминировавшего язык анатома и лексику благонамеренного чиновника: «Если бы взяли на себя труд анатомировать и раскрыть порученную в ведомство ваше внутренность, сколько бы вы нашли в недрах ее испорченных сильною несправедливостью кишок, вы бы увидели, что мой тощий желудок страдает спазмами, сколько бы вы нашли поврежденных нервов в порученной вам внутренности, служащей для варения всеобщего благоденствия, но угнетение остановило в них кровь патриотического усердия. Я уверен, что ваше превосходительство пришлете мне спасительную микстуру» [Пыляев 1898: 83]. Другой – уже собственно литературной – иллюстрацией того же «смешения языков» могут служить сатирические тексты, получившие распространение в европейской литературе XVIII в. и появлявшиеся в русскоязычных изложениях и переводах, излагавшие «анатомию» мозга петиметра, сердца кокетки и т. д. (знаменитыми образцами этого жанра стали очерки Дж. Аддисона в журнале «The Spectator»: [Рак 1998: 15–16]). Таков, к примеру, дважды опубликованный в «Вестнике Европы» рассказ итальянского поэта и ученого Лоренцо Пиньотти; увиденное автором во сне хирургическое расчленение сердца и головы кокетки достаточно проясняет ее поведение: «Фибры сердца сплетены и спутаны, а вес сердца очень незначительный, внутри пусто».
Гуморальные страсти: кровопускание и клистир
Человеческое тело есть механико-гидравлическая машина.
Предшествующая Просвещению традиция европейской медицины, восходящая к Гиппократу и Галену, в целом акцентирует постоянное и структурное (строение скелета, систему костей, внутренних органов, кровеносных сосудов). Здоровье и болезни человеческого организма объясняются комбинаторикой факторов, зависящих от взаимодействия постоянных природных элементов и составляющих их свойств. Такие элементы, или «стихии» – воздух, огонь, земля, вода, – и составляющие их свойства (влажность, тепло, холод и сухость: так, вода – это композиция влажности и холода, огонь – сухости и теплоты и т. д.) взаимодействуют между собою и определяют как само функционирование, так и характер любых природных процессов. В человеческом организме четырем элементам и их свойствам соответствуют четыре показателя – четыре жидкости (гуморы): кровь, желтая желчь, черная желчь и флегма. Состояние организма результирует баланс исходных элементов, причем для разных людей такой баланс является разным и зависящим от доминантной роли одного из гуморов: различаются люди с преобладанием гумора крови (сангвиники), желтой желчи (холерики), черной желчи (меланхолики) и флегмы (флегматики).
К концу XVIII в. рецепция гуморальной теории в России имела долгую предысторию. Античное учение о четырех стихиях как первоосновах физического мира было общим местом экзегетических комментариев (в частности, Иоанна Дамаскина) [Мильков 1997: 57–66]. К XV в. относятся первые из известных русскоязычных переводов из Гиппократа и Галена. Один из них – апокриф «Галеново на Гиппократа» – попал в состав монастырских сборников для келейного чтения и был воспроизведен митрополитом Макарием в своде «Великих Миней Четьих». Списки с этого памятника встречаются в рукописях XV–XVII вв. [Тихонравов 1863: 405–407; Змеев 1895: 242–245; Памятники литературы Древней Руси 1982: 192–215; Древнерусские апокрифы 1999]. Инициированная Петром институализация медицинской профессии придает гиппократовскому учению риторический контекст передовой западноевропейской науки. Во второй половине XVIII в. учение о зависимости темпераментов и характера от сочетания телесных жидкостей и сложения человеческого тела пропагандировалось С. Зыбелиным. В отдельно изданном «Слове о сложении тела человеческого» (М., 1777) и «Опыте к познанию сложения человеческого тела» (СПб., 1782; первоначально «Опыт» был анонимно опубликован в «Месяцеслове» за 1777 г.) различие темпераментов объясняется кровообращением – упругостью кровеносных сосудов, скоростью движения крови и т. д. Особенности кровообращения выражаются в особенностях темперамента, темперамент влияет на особенности характера. Схожее объяснение предлагает читателям автор безымянного «Философического рассуждения о душе», опубликованного в 1782 г. в масонском журнале «Вечерняя заря»:
У некоторых сложение (в данном случае кровообращение. – К. Б.) так порядочно расположено, что оное ни очень жарко, ни холодно, но посредственно: такие бывают искренни, верны, приятны, дружелюбны, чувствительны, щедры, мягкосерды, благотворительны, говорливы, веселы, беспечны, неустрашимы, забывчивы, роскошны и при всем том превосходного разума; они ростом высоки и толсты и потому нежны и горячи в чувствованиях; но как они имеют много крови, потому маленькие жилочки делают на лице их приятный румянец. Их кровь довольно умеренно и медленно обращается, почему и есть ни густая и не жидкая, и как они многокровны, то и называют их Сангвиниками. <…> У других сложение гораздо скорее, жарче и горячее, и такие люди весьма живы, проворны, нетерпеливы, непостоянны, чувствительны, подозрительны, сердиты, самолюбивы, смелы, дерзки, болтливы, немилосерды, торопливы, лукавы, способны и остроумны, в решении дел не спешат, но делают их с размышлением; они имеют сухощавое тело с великими жилами; на лице у них краска темная и имеют также весьма красную жидкую и скорую кровь. Почему и самая безделка может их рассердить; они имеют твердое и потому нечувствительное тело; а поелику в них много желчи, то и называются они Холериками. <…> У третьих сложение холоднее и медленнее, почему они задумчивы, глубокомысленны, постоянны, медлительны в своих намерениях, боязливы, подозрительны, толкуют все в худую сторону, скупы, в несчастьях чрезвычайно печальны, в счастии же и при успехах в своих намерениях веселы, самое маловажное дело заставляет их много думать; пронырливы, сердиты, скрывают то, что знают, мстительны, непримиримы, тихи, прилежны; трудолюбивы, разумны, молчаливы и никому не открывают своих намерений, тело у них сухощавое с великими жилами, на лице бледны, чувствительны, кровь имеют густую и черную и называются Меланхоликами. <…> У четвертых, наконец, сложение холодновато, ленивого и медленного свойства; они из всех слабейшие разумом и рассуждением; нрав у них свиной, ленивы, непорядочны, скучливы, медлительны, сонные, нежны, хилы и, как бы женщины, расслаблены, роскошны, непостоянны, боязливы, лице имеют несколько бледное и смуглое, жилы на теле у них малые, мягкосерды; кровь имеют густую, мокротную и водяную и потому называются Флегматиками.
В истории европейской культуры приложение гуморальной теории к классификации темпераментов репрезентируется изобразительной и литературной традицией и не лишено морализующей риторики. Сравнительное постоянство темпераментов, предзаданных определенностью телесного строения и соответствующего ему механизма («сложения») кровообращения, делает их дидактически удобным объектом изобразительного и литературного портретирования. Традиция такого портретирования, восходящего в своих истоках к античным авторам (прежде всего – к Теофрасту) [Förster 1893; Smeed 1985], к концу XVIII в. интерпретируется в терминах Просвещения и связывается с уже многочисленными «характерологиями» европейской литературы. Объяснение темперамента в зависимости от гуморальной «предрасположенности» человека к тем или иным страстям служит при этом не только изобразительным приемом литературы, но и практическим условием (само)воспитания. Изучение темпераментов предполагает возможность их «персонального» корректирования (см. показательное в этом отношении заглавие переведенного учеником С. Зыбелина Александром Ястребцовым французского сочинения «Мысли и находки, или Диэтетика с изображением темпераментов и показанием легчайших способов, как поправлять их, приближая к умеренному сложению, купно с начертанием пороков или недостатков и излишеств в твердых и жидких частях тела человеческого») [Мысли и находки 1799]. Вышеприведенный пассаж из «Вечерней зари» (в полном объеме включающий также афористические эпиграммы и анекдоты, поясняющие различие человеческих характеров) не случайно появляется именно в масонском журнале. Осознание своих «гуморальных» особенностей и природной «самости» позволяет читателю «Вечерней зари» скорректировать свое поведение в соответствии с филантропическими идеалами социального братства и индивидуального самосовершенствования.
Медицинское значение гуморальной теории определяется убеждением в конститутивном для человеческого организма взаимодействии телесных жидкостей. К началу XIX столетия это убеждение по-прежнему сохраняет эвристическую силу: при всех интерпретационных частностях причинами болезней считается жидкостная дисфункция, а основными средствами к ее устранению – кровопускание и клистир, призванные очистить организм от излишних или испорченных гуморов.
В истории европейской медицины терапевтическое применение кровопускания и клистира восходит по меньшей мере к Античности (в напоминание о буквальном значении термина «катарсис» – «прочистка» организма) и широко представлено практиками народного врачевания, в том числе в России [Попов 1903: 14; Мазалова 2001: 55–56]. Христианская традиция, делая акцент на духовном очищении человека в практиках поста и, в более широком смысле, практиках телесной аскезы, также не исключает физиологической буквализации. Религиозный опыт предполагает чистоту помыслов, «легкость» тела и – не в последнюю очередь – опорожненный желудок. «Духовно-катартический» эффект мог усматриваться и в лечебном кровопускании, – так преподобный Иоанн Лествичник (VI в.) выразительно сравнивает пастыря с опытным врачом, наставляя его в том, что «кровопускание есть скорое извлечение скрытого гноя. Кровопускание есть сильное и жестокое нападение на недугующих, для их спасения» («Слово особенное к пастырю». Гл. 2). Практические наставления по кровопусканию («от какой болезни в какой день из какой точки какой руки следует пустить кровь») дает преподобный Кирилл Белозерский [Прохоров 1993: 33]. К концу XVI в. собственно медицинская литература в пользу «прочищающей терапии» пополняется авторитетными руководствами Парацельса, Иоганна Хебенштрайта, Георга Пикториуса, Мартина Руланда, Андреаса Лангнера, их труды стали образцами для многочисленных руководств по медицине в XVII и XVIII вв. Лечебные предписания подкрепляются астрологией. Зодиакальные знаки соотносятся с гуморальным типом пациента (холерик, меланхолик, сангвиник, флегматик), участками его тела и надлежащими методами терапии. Расположение созвездий диктует время, а иногда и телесную топографию жилосечения (флеботомии) [Thornwald 1963: 152]. В России такие «флеботомические таблицы» остаются в употреблении вплоть до середины 1740-х гг.: в ежегодных «Месяцесловах» порядок и метод кровопусканий («О кровопускании жилном и рожечном») определяются темпераментом и соответствующей ему датой лунного календаря.
О распространении, которое принимала практика «прочищающей терапии», и о доверии пациентов к этой практике в XVII–XIX вв. можно судить по хрестоматийным прецедентам: подсчитано, к примеру, что Людовик XIII в течение одного года получил от своего лейб-медика Бувара (Bouvard) 47 кровопусканий, 215 рвотных и слабительных и 312 клистиров (т. е. без малого один клистир в день). Другой поклонник кровопускания и слабительного, Гёте, из года в год ежедневно пил, по предписанию врачей, мариенбадский Kreuzbrunnen (ежегодно более 400 бутылок), прибавляя к нему горькую соль, пилюли из ревеня, ялапы и азафетиды [Бразоль 1896]. Литературные иллюстрации медицинской практики XVII–XVIII вв. редко обходятся без упоминания о кровопускании и клистире, если не более того – ограничиваются ими. Однако именно в контексте литературной истории мы сталкиваемся с любопытным парадоксом. Резонно предположить, что примеры литературной тематизации медицины должны служить сочувственной иллюстрацией основного тезиса гуморальной патологии о конститутивном для человеческого организма взаимодействии телесных жидкостей и терапевтической пользе очистительных процедур, но ситуация оказывается сложнее, если принять во внимание почти исключительно сатирическую – пейоративную и инвективную – модальность в литературной репрезентации тех медицинских практик, которые по идее выражают указанный тезис наилучшим образом. Говоря попросту, выясняется, что медицинская теория существует сама по себе, а ее литературное выражение (resp. «отражение») – само по себе. История литературы конфликтует с историей медицины, а «здравый смысл» врачей и пациентов отличается от «здравого смысла» авторов комедий, их читателей и зрителей.
Неизбежной иллюстрацией медицинских практик, обязанных своим авторитетом гуморальной теории, служат пьесы Жан-Батиста Мольера, в изображении которого медик – шарлатан, извлекающий выгоду из своего умения пустить кровь и ставить клизмы, а пациенты тем глупее, чем охотнее они претерпевают нещадную и малопривлекательную терапию [Dandrey 1998; James 1998: 35 ff]. Мольер не был первым, кто сатирически описывал ревнителей кровопускания и клистира. Образ придурковатого врача был хорошо известен итальянской commedia dell’arte и балаганному театру [Nicoll 1986], но именно Мольер выводит его на публичную и, что немаловажно, «аристократическую» сцену. Начиная с первой постановки «Лекаря поневоле», «Летающего доктора» и «Мнимого больного» (в 1673 г. Мольер, игравший в этой постановке роль врача, умер во время спектакля) мольеровские комедии, а вместе с ними карикатуры на врачей не покидают театрального репертуара европейских столиц. Дело не ограничивается литературой и сценой: вслед за Мольером Антуан Ватто в «Сатире на врачей» («Что я вам сделал, проклятые убийцы», 1704–1707) живописует ретивых эскулапов, в профессиональном пылу гоняющихся за галантной публикой с клистирами в руках. Клистир надолго становится кульминационной деталью литературной и живописной сатиры (работы Николя Лавренса, Жан-Оноре Фрагонара, Франсуа Буше, Луи-Жана Деспре). Франсиско Гойя сделает его темой нескольких офортов, превратив анекдот в повод к мрачному философствованию. На хронологически раннем из них, вошедшем в серию «Капричос» («Trágala, perro» – «Проглоти, собака», 1798; рис. 5), монструозный лекарь с огромным клистиром схож с инквизитором, а сопутствующий офорту комментарий напоминает о социальном – если не экзистенциальном – кошмаре: «Живущему среди людей не миновать клистира. А кто противится – пускай поселится в пустыне. Там он поймет, что одному – клистир не меньший».
Символическая мораль привычной процедуры педалируется Ф. Гойей и на двух других, выполненных им десятилетия спустя рисунках на тот же сюжет («Лояльность» и «Клизма», 1824–1828).
В литературе и на театральной сцене память о комедиях Мольера остается определяющей в изображении медицинской профессии, а само изображение – прецедентным к «фоновому знанию» просвещенного читателя и зрителя XVIII в. Россия не была в данном случае исключением [Родиславский 1872: 38–96; Филиппов 1915; Дынник 1933: 276–279, 309; Lojkine 1973: 85–93). Помимо Мольера, дополнительную роль в сатирической типизации образа врача сыграл Пьер Огюстен Бомарше, изобразивший в «Севильском цирюльнике» (1775) ревнивого дурака-доктора и доверивший жуликоватому Фигаро не только бритву, но также (в соответствии с реальной профессионализацией цирюльников) – ланцет и клизму (Фигаро в 4-м явл. 1-го действия: «Я живу в доме, хозяином которого является доктор <…> я его цырюльник, хирург, аптекарь. Когда ему требуется бритва, ланцет или же клистир, он никому не позволяет к ним прикоснуться, кроме вашего покорного слуги»). В России традиции балаганного театра, выставлявшие вооруженных клистирами докторов достойными поношения и битья (в одной из ранних русских интермедий, поставленных при дворе Анны Иоанновны, клистирами распоряжается Арлекин, а герои жалуются, что «проклятое клиштерное становление досаждает» [Перетц 1917: 73, 452]), постепенно вытесняются несравнимо более психологизированными образцами театрального репертуара европейских столиц, хотя в ранних русских переделках того же Мольера обе традиции существенно не различаются (см., напр., сценический ремейк под характерным названием «О докторе битом» [Варнеке 1913: 59, 79]). Даже без оглядки на Мольера образ врача, вооруженного клистиром и ланцетом, вызывал смех хотя бы потому, что давал повод для скабрезных шуток. В русскоязычных фацециях XVII в. встречаются анекдотические сцены, обыгрывающие разницу врачебного и «природного» кровопускания, возможного для женщин [Памятники литературы Древней Руси 1989: 117]. Напрашивающиеся аналогии с клистиром, конечно, также не нуждались в комментариях. Театрально авторизованная Мольером сатира на врачей встречает, однако, не только сочувствие, но и протест. В 1760 г. анонимный врач – автор статьи «О людях, кои думают про себя, что они здоровы», опубликованной в ежемесячнике «Сочинения и переводы, к пользе и увеселению служащие» (№ 3), вспоминает о Мольере, чтобы противопоставить расхожему представлению о мнимых больных убеждение о мнимом здоровье многих из тех, кто игнорирует медицину; особенно это относится к полнотелым согражданам. Им автор предписывает «много рассуждать мыслями», «телом отправлять тяжелую работу», но прежде всего – кровопускание, потение и клистир. Противники медицины – если не руководствуются Мольером непосредственно – также воспроизводят узнаваемые благодаря ему стереотипы. Один из таких критиков, не чуждый литературного творчества адъюнкт Академии наук по ботанике и статс-секретарь Екатерины II Г. Н. Теплов (1712–1779), написал брошюру «Рассуждение о врачебной науке, которую называют докторством» (СПб., 1774). В аргументации Теплова медицина – это псевдонаука, источник корыстолюбия и, кроме того, причина болезней. Вместо того чтобы предоставить врачевание всеисцеляющей Натуре, врачи стремятся «управлять нашими болезнями» и «даже здоровье наше стараются сделать больным»: «Они здоровому предписывают диету, кровь по весне повсягодно пускать, заставляют принимать в месяц поединожды слабительное <…> и многие заповеди делают здоровым, для запасной обороны от болезни: обороны такой, от которой самые после болезни начинаются, когда Натура в человеческом теле встревожена» [Рассуждение о врачебной науке 1774: 21].