Кумиром Тани была великая Вера Комиссаржевская, о которой часто и с удовольствием вспоминал Синельников. Вера Федоровна начинала свою сценическую деятельность в Новочеркасском товариществе актеров, которым он руководил.
– Как она играла Лизу в «Горе от ума»! – Синельников закатывал глаза и качал головой, изображая невероятный восторг. – Как она играла! В ее Лизу влюблялись все мужчины, сидевшие в зале. «Сюда ваш батюшка зашёл, я обмерла; вертелась перед ним, не помню, что врала». Взглянешь и понимаешь, что второстепенных ролей не существует. Есть только второстепенные актеры…
«Почему жизнь так несправедлива? – думала Таня. – Почему смерть забирает самых лучших? Ну как могло так случиться, чтобы лучшая актриса империи умерла в каком-то Ташкенте от оспы? Зачем она туда поехала? Зачем?! Разве больше негде было выступать?» Отец рассказывал, что незадолго до своей трагической смерти Вера Федоровна собралась открывать свою театральную школу… Эх, если бы можно было учиться у самой Комиссаржевской! Впрочем, у Станиславского в Художественном театре тоже неплохо…
– Отец прав, – говорила мать, и то был редкий случай, когда она соглашалась со своим мужем. – Поезжай в Москву. В Харькове достойной партии составить невозможно. Здесь если кто не «мишугенер», тот обязательно «цудрейтер».
О достойной партии Татьяна не думала совершенно. Что за глупости? И вообще, что за дурацкое слово «партия»? Если она полюбит кого-то, то не станет ломать голову над тем, достойная ли это партия. А если и не полюбит, то не страшно. Ведь у нее есть театр – самый лучший и самый главный возлюбленный.
Если Синельников хотел похвалить Таню, то говорил: «Знаете, Татьяна Ивановна, а у вас есть способности, и немалые». Таня сначала смущалась и краснела, а однажды со всей присущей ей скромностью ответила: «Я знаю, Николай Николаевич». Синельников рассмеялся и сказал, что Таня добьется славы как характерная актриса. «Характерная? – удивилась Таня, видевшая себя только в амплуа драматической героини. – Нет уж, Николай Николаевич, неправда ваша. Ну какая из меня характерная героиня?»
Однако же время доказало, что Синельников был прав.
Глава четвертая
Театр миниатюр Пельтцера
Мы читаем Шницлера. Бредим мы маркизами.
Осень мы проводим с мамой в Туапсе.
Девочка с привычками, девочка с капризами,
Девочка не «как-нибудь», а не так, как все.
Мы никем не поняты и разочарованы.
Нас считают маленькой и теснят во всем.
И хотя мы мамою не очень избалованы,
Все же мы умеем поставить на своем…
В Харькове Иван Романович Пельтцер снова начал подумывать о собственном деле, да было как-то боязно. Неудача с актерской школой в Москве еще была свежа в памяти, кто на молоке обжегся, тот, как известно, и на воду дует. Вдобавок Синельников часто и очень вкусно, хорошим слогом и с большой выразительностью рассказывал о своих неудачах. Историй на тему «мои переговоры с кредиторами» у Николая Николаевича было великое множество, одна смешнее другой. Над чужими проблемами можно и посмеяться, особенно если человек сам о них рассказывает в комическом ключе. Но стоит только представить, что тебя самого начали осаждать кредиторы, как смеяться уже не хочется. Для открытия собственной антрепризы Ивану Романовичу нужно было занимать средства на стороне, а рисковать чужими деньгами вдвойне страшнее, чем своими. Но к 1915 году он все же решился и, к великому своему удивлению, нашел понимание и поддержку у жены. Иван Романович думал, что жена будет против, начнет ворчать, что у него ничего не получится, но вместо этого она сказала:
– Очень хорошо, Ванечка! Давно пора становиться хозяином, нельзя же всю жизнь быть на побегушках! Дети подрастают, нам нужны средства.
Актерскую школу, которую муж имел в Москве, Евгения Сергеевна за серьезное дело не считала – приходит какая-то голытьба и норовит в долг учиться, а доброму Ванечке вечно всех жалко… То ли дело – антреприза. Хорошее дело, достойное, почтенное.
Через одного из Ройзенов (седьмая вода на киселе, но все же родственник), служившего в Азовско-Донском коммерческом банке, жена устроила Ивану Романовичу кредит на весьма выгодных условиях.
Время для отправления в самостоятельное плавание по бурному морю предпринимательства было не самое лучшее – 1915-й год. Первая мировая война в разгаре. Люди начали уставать от нее. Жизнь с каждым месяцем (пока еще не с каждым днем, но все же) становилась все хуже, но Иван Романович подбадривал себя тем, что в тоскливые времена люди больше нуждаются в развлечениях. У Синельникова, например, дела шли неплохо. На одном только «Гамлете», поставленном в 1914 году, Николай Николаевич мог «вытянуть» сезон, а ведь были и другие громкие премьеры.
У Синельникова Иван Романович тоже нашел поддержку. Николай Николаевич дал много ценных советов, сказал, что «в случае чего» двери его театра всегда открыты для Пельтцера, и помог снять двухэтажное здание на Полтавском шляху, одной из главных улиц Харькова.
Синельников был так добр, поскольку, не желая (да и не рискуя) конкурировать со своим учителем, Иван Романович собирался открывать театр миниатюр. Миниатюра менее затратна в постановке, большой труппы не требуется, режиссура несложная, и есть возможность давать и по две премьеры в неделю. С какой стороны ни взгляни – везде выгода.
Театры малых форм – кабаре, театры миниатюр, мюзик-холлы, варьете – были необычайно популярны в начале прошлого века. Необычайный простор для творческих экспериментов привлекал актеров с режиссерами, а легкость жанра (нередко – лишь кажущаяся) обеспечивала успех у зрителей.
Первыми и самыми известными театрами миниатюр стали «Летучая мышь» Никиты Балиева в Москве и «Кривое зеркало» Александра Кугеля в Петербурге. Они появились в 1908 году, а начиная с 1909-го театры миниатюр стали расти по всей Российской империи словно грибы после дождя. В любом губернском городе их было несколько.
Напротив театра Пельтцера, через сквер, находился театр миниатюр Сарматова. На самом деле Сарматов звался Станиславом Францевичем Опеньховским. Известность он снискал как поэт-куплетист, выступавший в образе босяка, а ля французский апаш. После выхода пьесы Максима Горького «На дне» «босяки» на эстраде стали необычайно популярными. У самого Сарматова было даже стихотворение, посвященное Горькому, которое он исполнял со сцены под так называемую «босяцкую чечетку»:
Сарматов много зарабатывал актерством и публикацией сборников своих куплетов, но ему вечно недоставало денег, потому что он был страстным игроком. В 1913 году он открыл в Харькове театр миниатюр. Театр Сарматова находился в помещении кинотеатра бывшего Екатерининского театра, поэтому его стали называть Екатерининским театром миниатюр. В 1915 году театр Сарматова переехал на другую сторону Полтавского шляха, а освободившееся здание снял Пельтцер. Теперь уже его театр харьковчане стали называть Екатерининским. Такой вот казус.
Конкуренции с Сарматовым Иван Романович не боялся. К Сарматову, привлекаемые невзыскательным репертуаром, преимущественно ходили приказчики с ремесленниками, а Пельтцер сделал ставку на публику, которая посещала его театр миниатюр. Это были и т. д. Небогатая интеллигентную публику. Репертуар у Ивана Романовича был строже, чем у Сарматова.
– У Станислава Францевича с порога шибает в нос балаганом, – говорил Пельтцеру Синельников, – а у тебя, Иван Романович, пахнет театром.
Ставши самостоятельным антрепренером, Пельтцер превратился в равного по положению, поэтому Синельников, с глазу на глаз называвший его «Ваней», «Ванечкой» или «Ванюшей», перешел на «Ивана Романовича».
Ивану Романовичу удалось набрать хорошую труппу. Правой рукой его (то есть вторым режиссером) стал молодой талантливый актер Леонид Барбэ. Из Петербурга Иван Романович переманил к себе молодую красавицу Евгению Скокан, которая невероятно нравилась публике и, как не без оснований подозревала Танина мать, самому Ивану Романовичу тоже. Иван Романович был человеком жизнерадостным в прямейшем смысле этого слова. Он любил вкусно поесть, хорошо выпить, завести интрижку с красивой женщиной… Женщины охотно дарили его благосклонностью, поскольку Иван Романович был статен, приятен лицом и обхождением, элегантно одевался и мог уболтать-уговорить кого угодно своим хорошо подвешенным языком. С ним было легко и весело.
Открытие «Театра миниатюр И.Р. Пельтцера» (так было написано на вывеске) состоялось в первый день сезона – 15 августа 1915 года. В программе, как и положено в театре миниатюр, было сразу несколько номеров: оперетта Имре Кальмана «Цыган-премьер» в несколько сокращенном виде, одноактная пьеска итальянского драматурга Роберто Бракко «Дорожное приключение», русские романсы и песенки тбилисских кинто. В зале был аншлаг. Таня, сидевшая с матерью в первом ряду, то и дело ловила на себе удивленные взгляды – что, мол, здесь делает ребенок? Она надела новое синее, почти взрослое платье, уговорила маму причесать ее по-взрослому и старалась сохранять серьезное, взрослое выражение лица. Таня часто оборачивалась назад – не заскучали ли зрители, не уходят ли потихоньку из зала?
Не заскучали, не ушли, много аплодировали, а певцу Виктору Хенкину, вышедшему на сцену в черном костюме кинто с шарманкой на шее, даже подпевали. Тбилисские песенки в то время были необычайно популярны. У Сарматова их исполняли как есть, а Хенкин по просьбе Ивана Романовича заменял скабрезные слова на созвучные пристойные варианты, отчего песенки выходили еще более смешными.
Мать смеялась и аплодировала вместе со всеми, но после представления сказала Тане:
– Ты, милая моя, продолжай играть у Николая Николаевича. Там – настоящее искусство, а у папаши твоего не поймешь что такое.
– Но ведь весело! – заступилась за горячо обожаемого отца Таня.
– Но не искусство! – строго повторила мать и вздохнула. – Ах, какая разница, лишь бы прибыль шла…
Прибыль шла. Одни ходили к Пельтцеру, другие – к Сарматову, и все были довольны. В театральном журнале «Рампа и жизнь», издававшемся в Москве драматургом Леонидом Мунштейном, театрах Пельтцера и Сарматова было написано следующее: «Оба эти театра, расположенные на одной улице и отделенные друг от друга небольшим сквером, хотя и должны были бы конкурировать между собою, – лишены этой возможности абсолютно, так как оба переполнены».
Работать приходилось много. Давали по два представления в день, некоторые были детскими. Поскольку в театр ходила одна и та же, не очень-то и многочисленная публика, программа жила всего неделю. Утром репетировали, днем давали представление, затем немного отдыхали и снова выходили на сцену. Иван Романович похудел, осунулся (жена его больше винила в том не работу, а обольстительную прелестницу Скокан), но выглядел счастливым. А как же иначе, если дело идет в гору? Иван Романович жалел только об одном – о том, что не открыл своего театра годом раньше, когда театр Сарматова находился в упадке. Тогда бы получилось развернуться во всю мощь, «окучивать» как интеллигентную, так и неинтеллигентную публику и иметь прибыль вдвое больше. В любом деле хочется быть монополистом. В жизни осторожный Иван Романович не зарывался, но в мечтах позволял себе взлетать очень высоко. В мечтах он вытеснял всех конкурентов, расширял свой театр и становился таким же известным, как Никита Балиев…
Главным событием первого (и, к сожалению, единственного) сезона стала постановка пьесы талантливого белорусского драматурга Евгения Мировича «Театр купца Епишкина» – остроумная, живая и местами весьма едкая пародия на театры миниатюр, репертуар которых представлял собой этакую солянку – всего понемножку и размешать ложкой. Следует отметить, что для постановки пародии на себя самих надо иметь большое мужество. Кроме того, этой постановкой театр Пельтцера брал на себя негласное обязательство не становиться похожим на театр Епишкина, держать определенную марку. Иван Романович, будучи в первую очередь комедийным актером, вначале сам хотел сыграть Епишкина, но подумав, отказался от этой идеи и отдал роль Леониду Барбэ. Не иначе как побоялся, что к нему может прилипнуть прозвище «Епишкин».
Барбэ сыграл замечательно. Да и вообще все актеры играли с полной отдачей. «Гвоздем» спектакля был диалог между Барбэ и актером Хенкиным, исполнявшим роль своего собрата по цеху Ричардова:
Епишкин. Слушай, Ричардов, не тяни ты своего Отелу. Урежь ты его, окаянного, уж очень он длинный… Время нет… Знаешь что, выйди на сцену да сразу с конца и начни: «так и так, мол, ты вот как!»… Схвати ее за глотку и придуши, а потом и сам себя зарежь.
Ричардов (пьяный). Нет, голубчик, это тебе не пройдет. В твоих дурацких фарсах да операх я могу хоть все слова вычеркнуть, а в «Отелло» великого классика Шекспира я ни одного слова не выкину. Раз я играю Шекспира, я его уважаю… Уважай и ты, купец второй гильдии!
Епишкин. Да плюнь ты! Очень нужно ему твое уважение! Все равно он не придет к нам и не узнает.
Ричардов. Прийти он действительно не придет, ибо прах великого классика покоится в хладной земле!.. Он умер!
Епишкин. Ну и царство ему небесное! Что ж ты с покойником стесняешься? Ему ты хочешь уважение сделать, а меня в убыток вводишь. Смотри, время и так мало осталось для девятой серии…
Таня, неплохо умевшая танцевать, просила отца дать ей роль балерины, но Иван Романович отказал. Он редко в чем-то отказывал любимой дочери, но роли балерин, как и все прочие роли в «Театре купца Епишкина», при всей их кажущейся простоте были совершенно не детскими. Пародия вообще не детское дело. Тане пришлось довольствоваться ролями в детских спектаклях – она играла Белоснежку, Дюймовочку, Красную Шапочку и даже Иванушку в Коньке-Горбунке. Конька играл Леонид Барбэ. Он так искусно (и громко) ржал на сцене, что с улицы ему отвечали лошади.
В новом 1916 году дела пошли хуже. Жизнь общества перешла ту грань, за которой людям уже было не до зрелищ. Война задевала своим черным крылом все больше и больше народу. Росли цены с тарифами, вводились новые налоги. Магазинные прилавки уже не баловали таким разнообразием, как три года назад. Да и вся атмосфера понемногу становилась тревожной, не располагавшей к развлечениям. В феврале спектакли в театре Пельтцера шли при полупустых залах. То же самое было и у Синельникова. Желая спасти положение, Иван Романович начал вводить в репертуаре пьесы, написанные на местном, харьковском материале, такие, например, как «Когда ночь наступает в Харькове», «Харьковские кумушки» и «Харьковские женихи». Кроме того, он начал включать в программу выступления заезжих гастролеров, самым известным из которых был поэт Игорь Северянин, читавший в театре Пельтцера два вечера подряд в марте месяце. Тане, обожавшей романтическую поэзию, Северянин подарил свой «Громокипящий кубок», на котором написал: «Славы, счастья, многих лет желает Танечке поэт». Два из трех пожеланий великого поэта сбылись – Татьяна Пельтцер прожила долгую жизнь, достигла славы, но вот счастливой вряд ли могла себя назвать. «Громокипящий кубок» Татьяна скоро выучила наизусть, но все равно продолжала перечитывать. Сборник, подаренный поэтом, лежал в том чемодане, который у нее украли в поезде осенью 1941 года.