От двух представлений в день пришлось отказаться. Чтобы актеры не сильно потеряли в заработке, Иван Романович попробовал было организовать при театре актерскую школу. Первой туда записалась Таня. Кое-как набралась дюжина учеников разного возраста – от двенадцати до восемнадцати лет. На Танин взгляд занятия в школе были очень интересными и полезными. Здесь учили совсем не так, как у Синельникова. Например, у Николая Николаевича слово «кривляться» было худшим из оскорблений. Актеру, уличенному в кривлянии, оставалось только одно – пойти и застрелиться. А Леонид Барбэ учил своих «штудентов», так он называл учеников, как надо правильно кривляться. А Евгения Скокан, к тому времени ставшая для Тани «милой Женечкой», учила танцевать канкан! Когда Таня с гордостью продемонстрировала дома, насколько высоко она поднимает ногу, мать пришла в ужас и сделала выговор отцу. Отец пообещал сделать занятия в актерской школе «приличными», но менять ничего не стал. Он вообще предпочитал не вмешиваться в процесс обучения, предоставляя актерам преподавать так, как им вздумается. Сам преподавал искусство декламации, больше всего любил декламировать басни Крылова.
Школа при отцовском театре стала единственным (кроме гимназии) местом, где училась Татьяна. Никакого образования она так и не получила – не сложилось. Но на вопрос «где вы учились?» частенько отвечала:
– Я окончила Высшие театральные курсы в Харькове. Причем – с отличием. Только вот диплом затерялся где-то.
Тане нравилось учиться в отцовской школе, но остальные «штуденты» считали иначе. К началу Великого поста (т. е. к концу сезона) в школе осталась одна Таня.
– Чертов дед! – в сердцах сказал Иван Романович, имея в виду Наполеона Пельтцера. – Выпил все родовое счастье до дна, детям и внукам ничего не оставил. А я так мечтал разбогатеть, купить парочку доходных домов и окончить свои дни в богатстве и покое.
Иван Романович тогда и вообразить не мог, как крупно ему повезло в том, что ему не повезло. Если бы дела пошли в гору и он обзавелся, как хотел, доходными домами, то спустя пару лет все равно лишился бы их, и не исключено, что вместе с жизнью. А так он встретил революцию бедным актером, а бедных актеров советская власть, придававшая агитации и пропаганде огромное значение, весьма уважала. В отличие от домовладельцев и прочих буржуев, которые толпами выводились «в расход». Провидение любит подшутить над человеком, выворачивая все наизнанку. Но тогда, в 1916 году, Иван Романович искренне расстраивался по поводу того, что дела в его театре миниатюр шли все хуже и хуже.
Вспомнив старое актерское правило, которое гласит, что дела, пришедшие в упадок, поправляют удачным бенефисом, Иван Романович решил устроить свой прощальный бенефис. На самом деле он не собирался покидать сцену, потому что сорок пять лет далеко не пенсионный возраст для актера, тем более для такого энергичного мужчины, каким был Иван Романович. Это была всего лишь уловка, которая по иронии судьбы оказалась правдой – прощальный бенефис актера Пельтцера стал прощальным бенефисом театра миниатюр Пельтцера.
Заработанного за сезон хватило на то, чтобы сполна рассчитаться с актерами и погасить взятый в банке кредит.
– С чего начали, тем и закончили, – с горечью констатировала Евгения Сергеевна, прирожденная пессимистка.
– Долгов на шее нет, и то хорошо, – ответил прирожденный оптимист Иван Романович.
Вывеску своего театра он притащил домой словно в надежде на то, что она ему еще пригодится. Но после того как вывеска, стоявшая в коридоре, упала на Сашу, Евгения Сергеевна попросила дворника вынести «ненужный предмет» на помойку. Иван Романович пережил это спокойно, потому что в его беспокойной голове уже успели вызреть новые планы.
Синельников звал к себе, причем звал искреннее, а не из сочувствующей вежливости, но Ивану Романовичу не хотелось возвращаться к старому и вообще не хотелось оставаться в Харькове, который после закрытия театра совершенно ему опостылел. Его можно было понять. Трудно возвращаться с обломанными крыльями в труппу, которую всего год назад покинул переполненный надежд. Трудно ходить по улицам и слышать за спиной: «Это Пельтцер, бывший владелец Екатерининского театра миниатюр». Трудно оставаться там, где не видишь для себя никаких перспектив.
В Харькове перспектив не было.
Перспективы были в Москве. Старый знакомый, актер Николай Петрович Маликов, с некоторых пор переквалифицировавшийся в кинорежиссеры, звал Ивана Романовича в Москву. Золотых гор не сулил (солидные люди этим не занимаются), но обещал обеспечить работой, за которую хорошо платят. «С твоим опытом, Иоганн, можно рассчитывать не только на роли, но и на режиссерство, а это уже особая статья, потому что режиссеры в киноателье получают вчетверо, а то и впятеро больше актеров», – писал Маликов. Он звал Ивана Романовича его настоящим именем, говоря, что так меньше путаницы – Иванов среди знакомых много, а Иоганн всего один.
Идею с переездом одобрили все члены семьи. Евгения Сергеевна постоянно тосковала по Москве, где они (спасибо господину Коршу!) жили лучше, чем в Харькове. Татьяна мечтала учиться у Станиславского. Восьмилетнего Сашу завораживала сама мысль о переезде в другой город. Собирать вещи, ехать на поезде, обустраиваться на новом месте – это же так увлекательно!
Скорый в мечтах Иван Романович расписывал перспективы, от которых дух захватывало. Тане и хотелось ехать, и, что называется, кололось. В Харькове она имела возможность выходить на сцену, а что будет в Москве? Где она, двенадцатилетняя, пускай и выглядевшая на пару лет старше, сможет играть? И возьмут ли ее в студию при Художественном театре? Какая будет в Москве гимназия? Какие там девочки? Может, все сплошь вредины и задаваки, как в Первой Мариинской гимназии?
Как там сейчас живется в Москве?
И как вообще все сложится?
– Ты что нос повесила, друг мой? – ободрял отец. – Актер должен быть легким на ногу и не должен бояться перемен. Что Бог ни делает, все к лучшему! Увидишь, что все будет хорошо.
– Лучше бы твой папаша вместо своего кинематографа попросился бы обратно к Коршу, – говорила Тане практичная мать. – У Корша – театр, а не забава. Хотя кто его знает, вроде бы обещали платить до семи рублей в день. От тридцати отнять четыре будет двадцать шесть. Умножаем на семь – получаем сто восемьдесят два рубля. Два отбросим для ровного счета, пусть будет сто восемьдесят. Неплохо, совсем неплохо, хотя и не очень хорошо. В Москве жизнь дорогая…
Мать не делала разницы между съемочными и обычными днями и не знала, что по семь рублей за съемочный день платят далеко не всем актерам. Муж назвал ей поденную ставку с оговоркой «если все будет хорошо», но она пропустила эти слова мимо ушей.
Сам Иван Романович в смысле заработка не столько рассчитывал на незнакомый ему кинематограф, сколько на другого своего старого знакомого – Петра Петровича Струйского, у которого в Москве в Замоскворечье был театр миниатюр. Но в отличие от Маликова, который в своих письмах твердо обещал Ивану Романовичу работу в киноателье «Русь», Струйский юлил, обнадеживал, не давая прямого ответа и не оглашая условий. Поэтому Иван Романович не рассказывал жене о своих планах, связанных с театром Струйского, чтобы избежать упреков, неизбежных в том случае, если дело сорвется. К Струйскому он надеялся пристроить и Татьяну. Не заработка ради, а просто для того, чтобы девочка не тосковала по сцене и совершенствовала свой талант. Но и дочь ему тоже не хотелось обнадеживать понапрасну, вот и скрытничал.
По расчетам Ивана Романовича выходило, что если к полной занятости у Струйского добавить гонорары за съемки в двух или в трех картинах в месяц, то бедствовать его семье в Москве не придется. Пока идет война, новых прожектов лучше не затевать. А вот когда она закончится…
Кто тогда мог знать, что Первая мировая война плавно перейдет в Гражданскую и на одной шестой части тверди земной будет твориться черт знает что?
Глава пятая
Отталкивающее очарование Великого немого, или «Пельтцер с перцем»
Сюжеты комедий и комических фильмов были в большинстве случаев незамысловаты. Все они строились на глупых положениях или на контрастах. Герои комических гнались друг за другом, падали в речку или в грязную лужу; жена избивала мужа, приходившего домой пьяным; героя обливали водой при проходах его по улицам и садам; муж (что было обычным сюжетом) ссорился с тёщей, ссора оканчивалась, как всегда, дракой и победой тёщи. Известный американский комик Поксон, весивший около восьми пудов, почти всегда играл вместе с очень худой актрисой, изображавшей его жену. Такой контраст вызывал гомерический хохот зрителей при первом же появлении актеров на экране…
Кинокартины в то время снимали быстро, за несколько дней. Ставили в павильоне декорацию, отчеркивали мелом на полу линию, за которую актерам нельзя было выходить, режиссер зачитывал актерам отрывок из сценария, разочек-другой наскоро репетировали сцену и снимали ее. Переснимали только в случае явного брака. Сняв одну сцену, переходили к другой и так до тех пор, пока декорация не была полностью «отработана». Тогда ставили другую и весь процесс повторялся. Ни о каком вхождении в образ и речи быть не могло. Актеры снимались, не имея никакого представления о сценарии, который им зачитывал режиссер. Отснятые куски-сцены склеивали по порядку действия, перемежая их надписями, и картина считалась готовой к прокату. О монтаже речи не шло, только о простой склейке.
Любое новое, еще не обросшее сводом правил и законов дело неизбежно привлекает к себе чудаков, которые начинают делать все по-своему. Был в начале века довольно известный режиссер Василий Гончаров, бывший железнодорожный служащий со склонностью к сочинительству. Гончаров специализировался на исторических постановках и инсценировках из русского быта. Однажды он предложил одному из пионеров-основоположников российского кинематографа Александру Ханжонкову поставить картину на русскую тему. Ханжонков согласился. Далее предоставим слово самому Александру Алексеевичу: «Ранним зимним утром мы приехали в Народный дом. Все участвующие были налицо. Чувствовалось, что они горят желанием приступить к делу! И вот актеры одеты в чудные боярские костюмы, загримированы, можно начать генеральную репетицию. Я это и предложил сделать Гончарову, но к своему ужасу увидел нечто совершенно невероятное: актеры, которыми я неоднократно любовался в исполнении ими самых разнообразных ролей на сцене, здесь вдруг превратились в каких-то марионеток, подергиваемых ниточками слишком быстрой неумелой рукой. Так например, в «Русской свадьбе» стоят с иконами в руках почтенные родители в одном углу комнаты, а новобрачные в другом, и по окрику режиссера «Благославляйтесь!» молодые срываются с места, почти бегом приближаются к родителям и падают им в ноги, затем вскакивают, как попавшие на горячую плиту, и мчатся обратно в свой угол! Эта молодая пара объяснила мне, что так их обучал режиссер с секундомером в руке. О, лучше бы он не обучал! Немало прошло времени, пока удалось их всех отучить от внушенной им поспешности и убедить, что для экрана игра бывает только тогда хороша, когда движения действующих лиц вполне естественны».
Разок побывав на съемках, куда ее с разрешения режиссера провел отец, Таня ужаснулась – ну разве это искусство? У Синельникова подолгу не репетировали, но все же ре-пе-ти-ро-ва-ли! Входили в образ, отрабатывали то, что сразу не получалось, «сыгрывались»… А тут! Раз-два-три – и переходим к следующей сцене. Героиня только что умерла от рук коварного убийцы, а в следующей сцене разыгрывается их знакомство! Попробовал бы кто у Синельникова во время репетиций переставить сцены местами! Получил бы с двух сторон – и от самого Николая Николаевича, и от актеров за срыв репетиции. «Нет, кинематограф – это не искусство!» – думала Таня.
В театральной среде начала XX века к кинематографу было принято относиться со снисходительным пренебрежением, считая его не искусством, а забавой, которая сродни волшебному фонарю. Да и забава-то так себе – ни цвета, ни звука, ни ощущения живого действия… То ли дело театр! Актеров, которые снимались в кино, их коллеги снисходительно презирали – надо же, до чего докатились! И немного жалели – вот уж довела человека жизнь до кинематографа, пропал актер. Выражение «торговать лицом», кажется, вошло в речь именно в то время. «Да разве она актриса?! Она же лицом торгует!» – говорили о Вере Холодной, Софье Гославской, Вере Каралли и других звездах немого кино. Понимать следовало так: все, что есть у них, – это красивое личико, больше ничего ценного. Выражение вызывало аллюзии как с торговлей телом, так и торговлей вообще, подчеркивая сугубо коммерческий характер кинематографа. В кинематографе торговали лицом, в театре служили искусству, служили Мельпомене. Почувствуйте разницу.
Нет, кинематограф – это не искусство!
Иван Романович Пельтцер снимался в киноателье «Русь», известном также как «Торговый дом «Русь» или «Товарищество «Русь». «Русь» была основана в 1915 году костромским купцом первой гильдии (из староверов) Михаилом Трофимовым и инженером Моисеем Алейниковым. Свое кредо Трофимов выразил на открытии первого съемочного павильона на Бутырской улице: «Я не для прибылей затеял это дело. Считаю кощунством наживаться на искусстве! На жизнь зарабатываю подрядами, кинематограф полюбил крепко и хочу, чтобы русская картина превзошла заграничную, как русская литература и русский театр».
Ставили русскую классику с участием театральных актеров, причем актеров неплохих, но до театра кинематографу было как до неба. Когда Трофимов увидел, что кинематограф будет поприбыльнее иных подрядов, то забыл о своем прекраснодушном заявлении и начал с огромным удовольствием наживаться на искусстве, щедро разбавляя русскую классику чем придется, лишь бы публике нравилось.
Нет, кинематограф – это не искусство!
Но с коммерческой стороны у кинематографа все было в порядке. Картины выпускались одна за другой.
– Балаган! – восклицала Евгения Сергеевна, когда супруг приносил домой деньги, и тут же добавляла: – Но платят хорошо, ох, не сглазить бы!
Иван Романович много спорил с дочерью по поводу кинематографа. Спорил в своей обычной мягкой увещевающей манере:
– Дело-то совсем новое, погоди еще, будет кинематограф и цветной, и говорящий. Вот Моисей Никифорович хочет попробовать записывать звук на граммофонную пластинку. А кадры можно вручную раскрашивать… Ты подумай о том, с чего театр начинался – с ярмарочного балагана. Потом при дворах и у богатых аристократов появились первые труппы, потом стали появляться театры. Русской сцене всего полтора века! Первый настоящий театр появился в Ярославле в 1750 году! А сейчас время прогресса, год за десять прежних считать можно. Невозможно и представить, каким будет кинематограф лет через пятнадцать!
– А что там представлять! – фыркала Таня.
Фыркать-то фыркала, но в глубине души завидовала актрисам, лица которых красовались на афишах. Популярность кинематограф и впрямь давал невиданную. Театральной актрисе требуются годы на то, чтобы завоевать популярность. А тут снимешься в двух-трех картинах – и ты уже звезда! По всей империи от Ревеля до Владивостока тебя знают, восхищаются, ждут новых картин.
Нет, это не искусство! Но что-то в этом есть.
Посторонних в съемочные павильоны не пускали. Этот запрет касался и родственников актеров. Но с некоторых пор Таня начала искать любой повод для того, чтобы заглянуть в киноателье в то время, когда там снимался отец. В глубине души засела мечта о том, как кто-нибудь из актрис, Гордина или Мезенцева, не явятся к назначенному часу на съемки, а режиссер (отец или кто-то другой) обратит внимание на подвернувшуюся кстати молодую актрису и… И история, случившаяся в театре Синельникова, повторится в киноателье «Русь». А почему бы и нет? Кинематограф – не искусство и с театром его сравнивать просто кощунственно, но прославиться в одночасье на всю империю юной актрисе очень хотелось. Кому не хочется славы, тем более в юности?
Великий немой и очаровывал, и отталкивал.
К слову будь сказано, Иван Романович, будучи горячим сторонником и защитником кинематографа, своими съемками в картинах совершенно не гордился, рассматривая их только как способ заработка, не более того. Он непременно отмечал все театральные премьеры, но не выход очередной картины. Мог часами рассказывать знакомым о театре, но о работе в киноателье «Русь» упоминал лишь вскользь, скупо, с кривой улыбочкой на добродушном лице – пустяки какие, ну вы понимаете. Единственным реверансом Великому немому была афиша первого фильма Ивана Романовича «Как он устранил своего соперника», сохраненная им на память. В этом фарсе он выступал в качестве режиссера-постановщика и исполнителя главной роли.