— Господин Лафранс, я не обсуждаю достоинств вашего творчества и думаю, что со временем пойму его. Но я обязан помнить, что у меня восемнадцать тысяч прихожан, которые не столь хорошо подготовлены, чтобы оценить вашу работу. А ведь именно они платят за нее. Так что, пожалуйста, укоротите немного эти руки и ноги. Вы знаете, что я имею в виду.
Художник, казалось, был крайне раздосадован, однако кюре и след простыл.
Сжав кулаки, господин Леду вошел в свою комнату, бормоча:
— Томас, ты просто-напросто спесивый павлин. Ну и заварил же ты кашу! Только потому, что у тебя новая церковь без колонн и с кондиционной установкой, ты решил, что ты пуп земли. Старый дурак, иди и помолись и упроси господа, чтобы он вывел тебя из этого порочного круга. Да еще возблагодари его за то, что он покарал тебя за твою гордыню.
В холле ему повстречался аббат Констан.
— Ну как, господин кюре, что вы думаете о работе господина Лафранса?
— Великолепно! Великолепно!
Не прибавив к этому ни единого слова, господин Леду прошел в свою комнату и упал на колени. Молитва его длилась час. И не иначе как для того, чтобы наказать его, господь посоветовал ему упорно добиваться поставленной цели.
С этого времени господин Леду совершенно лишился покоя. Он заставлял себя восторгаться «Страстями господними», однако его трезвый рассудок говорил ему: «Томас, ты же понимаешь, что эта картина ужасна! Ты накличешь на себя несчастье!» И чтобы убедить себя в достоинствах современного искусства, он посоветовался со священником, слывущим знатоком живописи. Господин Леду приобрел даже несколько объемистых книг на эту тему. Тщетно. Частые визиты, которые он совершал в студию художника, только усиливали его отчаяние. Художники, подобные Полю Лафрансу, столь же бескомпромиссны, как и Десять заповедей. Поль Лафранс продолжал работать в присущей ему манере, и господину Леду казалось, что, чем больше он работает, тем длиннее становятся руки и ноги у Христа. Эти ярко раскрашенные картины с фигурами-гротесками возникали перед господином Леду, словно ряженые в последний день карнавала. Добрый кюре потерял аппетит, и жира у него на шее значительно поубавилось. Со своей кафедры он не вспоминал больше о «Страстях господних», и его прихожане, с нетерпением ожидавшие торжественного открытия, не знали, что и подумать. Уж не случилось ли чего с их кюре?
И наконец случилось самое ужасное. Служитель церкви, отличавшийся чрезмерным любопытством, воспользовавшись отсутствием кюре, сумел пробраться в студию и разглядел картины. После этого по приходу поползли слухи, что вместо людей в «Страстях» изображены уроды и кругом полно крови. Встревоженные домохозяйки не давали кюре проходу, выражая беспокойство. Прикрыв глаза, он улыбался:
— Мадам, я подозреваю, что вы распускаете слухи только для того, чтобы заставить меня удовлетворить ваше любопытство. Все, что вы слышали, — неправда. Однако, если вам так уж не терпится, я могу сказать вам, что святые женщины в «Страстях господних» представляют собой портреты самых достойных дам нашего прихода.
Радостные и успокоенные, дамы покидали пресвитерию с чувством удовлетворения. Напуганный их вопросами, господин кюре не знал, что и делать. Удрученный всем этим, он отважился пойти к аббату Констану. Смирив свою гордыню, он признался ему:
— Господин аббат, увы, кажется, вы оказались правы. Я совершил ошибку. Наши прихожане не подготовлены к тому, чтобы оценить эти «Страсти господни». Что мне теперь делать?..
Аббат Констан, который за это время сумел освоиться с образом мыслей кюре, повел себя, как и подобает добропорядочному священнику. Он не стал его высмеивать, а приободрил и предложил свою помощь. Они принялись за работу и подготовили на десяти страничках рекламку, в которой символическая красота современного искусства преподносилась в самых восторженных выражениях. Рекламку отпечатали, и служки распространили ее среди прихожан. Перед лицом столь непонятного поступка прихожане не на шутку обеспокоились.
Однажды в субботний полдень художник завершил свою работу, и удовлетворение его было столь же глубоким, как и беспокойство кюре. Поль Лафранс получил причитающуюся ему сумму, поблагодарил кюре и отбыл, словно знатный лорд. Дабы положить конец жестоким мукам, которые он так долго терпел, добрый кюре объявил, что открытие выставки состоится в воскресенье утром за четверть часа до большой мессы. До ушей кюре дошли сведения о некотором недовольстве прихожан пособием по современному искусству, и он со страхом ожидал начала церемонии. Он провел ужасную ночь и каждый раз, просыпаясь, заклинал Небо, чтобы оно прекратило его мучения и вразумило бы его прихожан в восхищении склонить головы перед «Страстями господними».
В половине десятого церковный служитель, чье растущее негодование чередовалось с приступами смеха, развесил картины в пустой церкви. Господина кюре, спрятавшегося за алтарем в ожидании, когда откроются двери, прошиб обильный пот.
Толпа прихожан, заинтересованная судьбой своей церкви, теснилась у ворот. Наконец двери открылись, и прихожане повалили в храм. И так велико было всеобщее изумление, что из целой тысячи открытых ртов не вылетело ни единого звука. Затем раздался вопль негодования, повторенный четырнадцать раз у каждой картины, словно цепь взрывов. Особенно энергично протестовали женщины.
— Какой ужас! Взгляните-ка на Христа! У него руки длиннее, чем ноги, а ступни длиннее, чем бедра, и волосы — не вьющиеся! Кошмар! Вы только посмотрите на лицо! Подбородок — острый, глаза — разные!
Добропорядочные дамы, надеявшиеся, что именно их изобразили святыми женщинами в «Страстях господних», побледнели от негодования, но были и такие, что расплакались, так как святые женщины «Страстей господних» выглядели, словно огромные лягушки. Церковный староста, который, по-видимому, был не в духе, зашептал:
— Двадцать пять тысяч долларов за этакую пачкотню! Да любой ребенок мог намалевать такое!
Мужчины воздевали руки и возмущались.
— Крест слишком уж маленький, к тому же и цветы падают, как снег. Вы только поглядите! Руки пробиты гвоздями, а даже не кровоточат!
Атмосфера бунтарства воцарилась в церкви. Все прихожане сходились на одном: уж не сошел ли господин кюре с ума? И каждый старался отыскать его взглядом.
За алтарем, с лицом белым, как стихарь, господин кюре Леду отирал свое чело. В довершение ко всему кондиционер накануне вышел из строя. Был июль, и жара стояла тропическая.
Десятичасовая месса началась, но никто не обратил на это внимания. Отовсюду несся шепот и приглушенный смех. Какой стыд! Такое безобразие в такой красивой церкви! Господин кюре ни жив ни мертв взошел на кафедру. Уж лучше бы ему оказаться в Риме, пасть ниц перед папой и сосредоточить свои помыслы на прелестях христианства. «Ну, держись, Томас!» Голос его был слабым, а руки дрожали.
— Мои дорогие собратья! Я всего лишь старик, больше всего на свете мечтающий дать вам церковь, прекраснее, чем все остальные. Долгое время мечтал я приобрести для вас превосходные «Страсти господни». И вот они перед вами, но вместо восхищения, которого я ждал, вы выказываете недовольство. Я не скрываю того, что ваше отношение глубоко ранит меня. И я молю небо, чтоб ваши глаза привыкли к этому творчеству и до конца распознали его достоинства. Мои дорогие собратья!..
Господин Леду почувствовал, что теряет сознание, и у него нет больше сил бороться с обмороком. Один из служителей церкви, несших его в ризницу, заметил:
— Не удивительно, что у вас обморок! Двадцать пять тысяч долларов коту под хвост!
Обморок господина Леду поверг паству в ужас, но не изменил ее мнения относительно знаменитых «Страстей господних». Эти события несколько дней обсуждались прихожанами, и господин кюре счел за лучшее все это время не вставать с кровати. Поскольку все беспокоились о его самочувствии, о «Страстях господних» на время замолчали. Господин кюре, скрывшись от глаз людских, не сидел сложа руки. Из различных источников он узнал, что преданная ему паства тает день от дня и что прихожане, вместо того чтобы молиться, потешаются над нелепыми картинами. Кроме того, привлеченные необыкновенными «Страстями господними», в храм хлынули толпы любопытных из соседних приходов.
Церковь господина Леду стала своего рода музеем, в который приходили не для того, чтобы преклонить колени, а для того, чтобы вдоволь поговорить и всласть посмеяться. Господин Леду пережил немало тяжелых минут. Испытав короткую радость по поводу значимости своей церкви, он теперь страдал от ее падения. Провидение сочло, что он достаточно наказан, и натолкнуло его на остроумную идею. И почему он раньше не подумал о матери настоятельнице женского монастыря?
У нее был кое-какой талант к рисованию, и господин кюре частенько захаживал к ней по воскресеньям в послеобеденное время, чтобы взглянуть на святых красавцев, на корабли, реки и розы нежных оттенков, над которыми поработала ее изощренная кисть. Он разбудил ее в десять часов вечера, и преподобная настоятельница, вся дрожа, прибежала в пресвитерию. Прощаясь с господином Леду, она сказала:
— Обещаю вам, что через две недели у вас будут эти четырнадцать картин. Повторяю вам, я не достойна этого дела. Но, уповая на волю господа, я попробую.
Мать настоятельница работала под строжайшим секретом. Господин кюре заходил в монастырь по три раза в день, и все, кто ни встречал его, дивились тому, как бодро он держится, несмотря на то что его церковь продолжают осквернять толпы любопытных, пришедших невесть откуда. Через десять дней после визита к матери настоятельнице господин Леду позвонил одной очень важной особе, которая чуть было не упала в обморок после разговора с кюре. Но это уже другая история. Два дня спустя после его телефонного звонка, в субботу ночью, около одиннадцати часов, у бокового входа в церковь остановился грузовик, и двое рабочих под руководством господина Леду бережно вынесли из церкви четырнадцать свертков и погрузили их в машину.
На следующее утро, во время десятичасовой мессы, церковь стала свидетелем чуда. Ужасные «Страсти господни» исчезли, и на их месте висело четырнадцать прекрасных картин, написанных нежными красками и изображавших красивых мужчин и очаровательных женщин и Христа, который походил на Кларка Гейбла. Прихожане были в восторге, который вскоре перешел в глубокую набожность. Добропорядочные дамы вытирали слезы радости и, глубоко взволнованные, устремляли на алтарь свои благодарные взгляды. Церковь была вновь спасена во славу Господа. Кюре Леду взошел на кафедру, как триумфатор.
— Мои дорогие собратья! Ваша радость доставляет мне величайшее удовольствие! Великолепные «Страсти господни», которые вы видите перед собой, принадлежат кисти матери настоятельницы женского монастыря, которая заслужила всю вашу благодарность. Что до других «Страстей господних», то я думаю, эти картины представляют интерес для специалистов. Поэтому я отдаю их в наш музей. Мои дорогие собратья, давайте возблагодарим Господа. Наша церковь возобновила свое шествие к известности, она единственная во всем городе не имеет колонн, она единственная в стране имеет установку для кондиционирования воздуха и первая в мире преподнесла в подарок музею «Страсти господни».
Ринге
Счастье
Вот уже четырнадцать лет он был женат на высокой костлявой женщине, сварливой, рано постаревшей от постоянного пребывания на кухне и бесконечной стирки. Она родила ему одиннадцать детей, из которых пятеро чудом выжили. В этом году они занимали четыре комнатушки на третьем этаже ветхого дома на улице Лабрек, чтобы попасть туда, нужно было пройти по грязному двору. Не все ли равно. Ведь к первому мая так или иначе придется собирать пожитки, хромоногую мебель и драные матрацы, и опять переселяться, как это случалось каждый год. Эта печальная необходимость уже вошла в привычку. Как всегда, им нечем было платить за квартиру. Его жена к отъезду успевала перессориться со всеми соседями, а сыновья — перебить в доме оконные стекла. Как только приближался февраль, начинались поиски нового жилья. Подыскивая очередную квартиру, жена имела возможность сунуть нос в грязное белье чужих людей. Они отсчитывали годы по числу переездов; они переменили столько адресов, что уже стали забывать, где и когда жили.
Муж работал на прядильной фабрике, где по десять часов в день следил за безумным танцем шпулек. Когда он возвращался вечером в свое убогое жилище, в ушах у него стояло монотонное жужжание веретен. Он ужинал, потом садился почитать газету, в это время его дочки беспрестанно хлопали дверьми, собираясь на свидание. Потом он заваливался спать и спал свинцовым сном до рассвета, чтобы на следующее утро снова занять свое место за прядильной машиной.
И все же он не чувствовал себя несчастным. Для него не существовало в мире ничего, кроме одуряющей работы на фабрике и относительно спокойного вечера дома на кухне. А иногда выпадали даже приятные минуты: например, в обеденный перерыв, когда он и другие рабочие, поставив котелок с супом на колени, рассказывали друг другу разные истории и задирали прядильщиц, которые за словом в карман не лезли. И самые приятные минуты переживал он в пятницу, в день получки. Но все это были только короткие мгновения. Пока конверт с деньгами лежал у него в кармане, он чувствовал себя богачом, но стоило ему возвратиться домой, как он лишался своего богатства: он отдавал деньги жене, и они моментально исчезали в кассе у бакалейщика.
Каждый вечер, после работы, он видел, как уезжает с фабрики хозяин. Проходя через ворота, он не мог оторвать глаз от хозяйского автомобиля и шофера за рулем, молча и презрительно поглядывавшего по сторонам. Он замедлял шаг, приостанавливался, держа в руке пустой котелок. Для него автомобиль олицетворял богатство и заключал в себе все радости жизни. Он украдкой посматривал на стекла, на отполированную, как зеркало, поверхность машины, на капот, вытянутый, точно морда борзой, и сверкающие никелем части. Только тут он начинал задумываться над своей жалкой участью и понимать разницу в общественном положении людей. После таких размышлений он чувствовал себя ничтожным бедняком.
У него было увлечение, тайная страсть. В субботу вечером он получал очередной номер газеты с приложением и тотчас принимался искать страницу с рекламой автомобилей; он листал газету с поспешностью человека, который знает, что час страданий неизбежно пробьет, и торопит этот час. Он испытывал наслаждение, рассматривая новые модели, задерживая взгляд исключительно на самых дорогих машинах, которые стоили три-четыре тысячи — его заработок за пять лет. То, что он чувствовал слабость именно к этим машинам, усугубляло его страдания. Он был на седьмом небе, если в воскресенье ему удавалось увидеть на улице автомобиль какой-нибудь новой марки, еще более роскошный, чем на фотографии в газете.
Он тщательно хранил свою тайну.
Однажды вечером он почувствовал, что с ним происходит что-то странное; нить его мыслей, которая наматывалась на катушку виток за витком, как его дни и годы, следовавшие бесконечной вереницей, вдруг соскользнула и оборвалась, так что ни одна прядильщица не смогла бы уже ее связать. Сначала мысль была неотчетливой, и привычным жестом он поправил запутавшуюся нить.
Потом эта неясная, не имеющая четких очертаний мысль определилась, оформилась и укоренилась в его растревоженном мозгу. И вдруг он совершенно отчетливо осознал, что он уже давно владеет автомобилем, роскошной машиной, ослепительно сверкающей никелем, с корпусом, вытянутым, точно тело борзой.
Это открытие поразило его, как внезапно вспыхнувший свет; от неожиданности он даже перестал есть, изумленный тем, что мысль становится вполне ощутимой реальностью.
Он с наслаждением думал об этом всю ночь, ворочаясь с боку на бок в постели.
Он думал об этом и на следующий день во время работы и уходя с фабрики. Он осмелел настолько, что остановился прямо перед хозяйским автомобилем и так внимательно его разглядывал, что шофер с изумлением посмотрел на него; тогда он поспешно отвернулся и ушел. Ведь никому нельзя было выдавать свою тайну. Ему не терпелось удивить жену и соседей, подкатив к дому на собственной машине в тысячу раз красивее, чем та… Конечно, у него будет свой шофер, в униформе, такой новенькой и сверкающей, как и машина. Неясная мысль о триумфе копошилась у него в голове.