Вечером, сидя за столом, он тихонько засмеялся, и его худые плечи заходили под старой шерстяной курткой, протертой до дыр, которых он, впрочем, не замечал. Его дети, ни о чем не подозревая, с любопытством посмотрели на него. Жена тоже с удивлением подняла голову.
Через три недели его отвезли на такси в психиатрическую больницу в Сен-Жан де-Дьё. Выходя из машины, он вежливо попросил шофера сходить в Монреальский банк и получить там с его текущего счета сто тысяч долларов на чай!
Болезнь захватили в самом начале, поэтому была надежда на выздоровление. Главный врач больницы заинтересовался этим случаем как объектом для испытания нового лекарства, на которое, по-видимому, возлагал большие надежды.
Больной вызывал жалость. Его поместили в общую палату среди тихих помешанных; целыми днями он занимался подсчетами своего состояния, делая вычисления на бумаге, если удавалось раздобыть клочок, или просто на пальцах. Он беспрестанно складывал миллионы. И когда кто-нибудь из товарищей по несчастью подходил к нему, он отрывал кусочек бумаги, решительно писал неразборчивую цифру и протягивал этот щедрый подарок; коллега, получивший «чек», долго и серьезно разглядывал его, а потом глотал с радостным урчанием.
Новоявленный миллиардер упивался своей новой жизнью. Он ходил с победоносным видом и свысока поглядывал на окружающих. Он испытывал огромное, почти болезненное наслаждение. Все, что с ним происходило, принимало в его воображении грандиозные масштабы. Каждая еда казалась ему пиршеством, каждое посещение врача — визитом посла.
Два раза в неделю за ним приезжала закрытая машина и отвозила его в клинику на процедуры. Он был любезен со всеми и великодушно подставлял руку для укола. Врачи и сестры держались на почтительном расстоянии. По бокам стояли санитары: один держал его руку, другой протягивал вату. По окончании торжественного обряда он благодарил всех с улыбкой, чтобы показать, что богатство его ничуть не испортило. Потом он шествовал к дверям, он — впереди, его свита — сзади, и на пороге дружеским, но довольно решительным жестом отпускал свою челядь, как это делал его хозяин, отпуская шофера, — он неоднократно наблюдал эту сцену.
Его охватила страсть к благородным поступкам, которую он мог наконец удовлетворить, и каждый его благородный поступок влек за собой другой — так изголодавшийся человек набрасывается на еду, и каждый новый проглоченный кусок вызывает у него еще более острое ощущение голода. Он, бедняк, который все в жизни добывал только своим тяжким трудом и сроду не имел возможности никому ничего подарить, теперь со страстью раздавал подарки направо и налево.
Конечно, прежде всего он принялся дарить автомобили — «паккарды» и «линкольны-зефиры», «мерседесы» и «изотта-фраскини». По одной машине каждому из своих сослуживцев и по две своим сыновьям и дочерям, а жене платиновый автобус «пульман», и, кроме того, в знак внимания он посылал ей каждую неделю пособие в размере одного миллиона. Уверенный, что таким образом он всех их осчастливил, он припомнил эпитафию, прочитанную им однажды, которую можно будет написать на его могиле: «Он прошел по жизни, творя добро!»
В ожидании, пока переоборудуют «Нормандию», зафрахтованную им для кругосветного путешествия, он согласился пожить здесь взаперти вместе с этими жалкими безумцами, жестокую участь которых немного облегчала его щедрость.
Сестра-монахиня сначала внушала ему недоверие: ее бесконечная доброта казалась ему хитрой ловушкой. Некоторое время он опасался, не зарится ли она на его состояние, например на алмазные копи, которые он охранял, наблюдая за ними из своего окна, забранного решеткой ради его личной безопасности; но потом он понял, что при его богатстве потеря нескольких миллиардов сущий пустяк, и, смирившись, он всепрощающе закрыл глаза, давая возможность сестре стащить все, что ей заблагорассудится. Сумасшедший и монахиня смотрели теперь друг на друга с благородной жалостью.
Изредка он вспоминал свою грохочущую фабрику и прядильную машину, к которой долгие годы был рабски привязан, и тогда, сидя на полу, он повторял привычные жесты. Но вдруг его мысли принимали другой оборот, и он начинал бредить, изобретая немыслимые операции со своими деньгами, пока его богатство не удваивалось. Фабрика! Он уже давно купил ее, заплатил за нее золотом и подарил маленькому Луи, подметальщику… жалкому идиоту! И он разражался глубоким горловым смехом, счастливым смехом безумца, и тогда хмурили брови его соседи, которые сооружали себе тиару из цветной бумаги или прислушивались к голосу архангела Гавриила, поселившегося у них в животе.
Лечение продолжалось около трех недель, и главный врач уже стал сомневаться в благополучном исходе, когда наметилось улучшение. Оно проявилось прежде всего в том, что больной стал молчаливым. Затем начали появляться проблески сознания, подобно тому как к концу ночи понемногу рассеивается мрак. Мало-помалу к нему вернулся разум; постепенно, осторожно и недоверчиво он стал осознавать реальность окружающих его обыденных вещей. И по мере того, как к нему возвращался разум, у него росло чувство стыда за свое безумие. Его торжествующий смех сменила недоверчивая и скептическая улыбка, которая затем уступила место горькой задумчивой складке у рта.
Наконец через пять месяцев перед ним распахнулись двери в реальный мир.
Его снова приняли на фабрику, ему даже не пришлось давать никаких объяснений. Ни на секунду не переставали вращаться четырнадцать сотен веретен прядильной машины, и ему казалось, что он никогда не переставал участвовать в ее напряженной ритмичной работе.
Месяцы, проведенные в больнице, остались у него в памяти лишь как одна ночь, полная мучительных и страшных видений. Какие-то обрывки, разрозненные воспоминания, которые сохраняются у человека, когда он просыпается после кошмара: солнечные блики на полированной скамейке, множество пузырьков и склянок в клинике, и особенно — ведь в конце концов он выздоровел, — лицо главного врача и его веселая улыбка, когда он подписывал ему разрешение покинуть этот дом ужасов.
Каждое утро и каждый вечер он шагал по дороге, ведущей с фабрики на улицу Лабрек. В первый же день получки жена встретила его на пороге их лачуги, вырвала у него из рук деньги и побежала заткнуть рот булочнику и бакалейщику.
И каждый вечер, уходя с фабрики, он разглядывал хозяйский лимузин, где по-прежнему за рулем неподвижно как манекен сидел шофер, полный презрения к окружающим. Ничто не изменилось, точно машина никогда не покидала фабрики и с холодным равнодушием ожидала его возвращения из больницы.
Он невольно думал об этом. Каждый вечер его ждала тарелка супа на той же самой клеенке, только еще более потертой, и газета, которую он прочитывал от первой до последней страницы, прежде чем лечь в кровать, и тогда наконец умолкало хотя бы на несколько часов брюзжание жены, которую еще больше озлобили постигшие ее несчастья. И весь вечер его дочки ожесточенно ругались из-за пары шелковых чулок ценой в сорок девять су, и старший сын, вдребезги пьяный, поносил всех и все.
Прежде он, отец, умел хоть изредка смеяться. Больница отучила его от этого на всю жизнь. Можно было подумать, что чудодейственные уколы излечили его не только от болезни, но и от смеха.
Изредка украдкой он просматривал в газете раздел автомобильной рекламы. И тогда, оторвавшись от созерцания роскошных машин, он видел свою постаревшую жену, грязную кофту в тазу для посуды, сомнительной чистоты юбки, валяющиеся на незастеленной кровати, давно немытые окна, смотревшие на мрачный сарай. Он страдал, когда люди намекали на его многомесячное отсутствие, но в душе сожалел об утрате всех этих чудесных иллюзий, которых ему так теперь недоставало.
Его растревоженная память очень точно воскрешала прошлое. Однажды, когда жена рассказала ему о том, как бранился мясник, которому они задолжали, он вспомнил, как купил особняк Мон-Руайяль для своей семьи. Если бы кто-нибудь прочел сейчас его мысли, он сгорел бы от стыда, но никто о них не догадывался. И хотя он отчетливо понимал, что все эти мечты были плодом его больного воображения, хотя он всячески старался избавиться от их сладостного наваждения, он по контрасту чувствовал себя страшно несчастным.
Вскоре он стал все чаще воскрешать эти обманчивые видения, чтобы уйти в их волшебный нереальный мир. Теперь перед сном он закрывал глаза и пытался вернуть ощущение утраченного счастья. Иногда ему удавалось без особых усилий обрести вновь обманчивые видения. Он упивался этим опиумом, горя желанием поскорей захмелеть. Но это не приносило ему успокоения, он не мог поверить в реальность своих ощущений. Они быстро исчезали, не принося ему радости и оставляя чувство только большей горечи.
Теперь он еще отчетливее сознавал, в какой нищете живет. С тех пор, как он мог сравнивать свою теперешнюю жизнь с прошлой, он понял, насколько он несчастлив. Увы! Он жил теперь не в мире иллюзий, а в мире разочарований. Уголки его губ болезненно опустились.
Однажды утром, когда он шел на работу, мимо него проехал главный врач в своей машине. Они узнали друг друга и поздоровались. Он был полон почтения к этому всесильному человеку, в чьих заботливых руках находилось здоровье, счастье, жизнь многих людей. Но, кроме того, его лицо напомнило ему чудесные месяцы, проведенные в счастливом мире иллюзий. Этот человек вернул его в стадо несчастных!
Ученый опубликовал свой труд об излечении некоторых психических заболеваний солями иридия, его работа привлекла к себе всеобщее внимание. Из сорока пяти больных, подвергшихся этому лечению, двадцать восемь полностью выздоровели, у половины прочих наступило значительное улучшение, и они вернулись к нормальной жизни, к работе. Портрет ученого поместили в газетах, он получил место профессора на медицинском факультете.
Тогда его бывший пациент подумал, что он один из этих двадцати восьми. Он подумал также, что, кроме него, еще двадцать семь человек мучаются этой собачьей жизнью. В газете сообщалось, что новый способ лечения благодаря помощи государства получит широкое распространение. Значит, еще у многих счастливцев отнимут их прекрасные иллюзии, брося их в ад реальной жизни!
Мысль о том, что он должен исполнить свой долг, оглушила его, как грохочущий прилив. Он познал жестокую радость самопожертвования.
За несколько минут он доехал на такси до дома главного врача, который по роковой случайности сам вышел открыть дверь. Скользнувший по ребру нож, не задел сердце, но пронзил легкое.
Наследство
Дойдя до перекрестка, человек остановился. Ему предстояло решить, отправиться ли прямо — по шоссе, ведущему в заросли кустарника, что едва виднелись в полуденном мареве на горизонте, или повернуть влево и идти по пыльной дороге, которая петляла по склонам холмов и терялась у подножия косогора, увенчанного высокими соснами, спавшими под солнцем. Справа, под кленами, охраняя перекресток, виднелся неказистый домишко, одна стена его была сплошь заклеена яркими афишами.
Человек решил взобраться на косогор, где широкие ветви деревьев отбрасывали гостеприимную тень. Тяжело дыша, он одним махом преодолел крутой подъем, и, даже не взглянув на ковер из сосновых игл, ступил на песчаную вершину холма, противоположная сторона которого круто обрывалась вниз.
Его новый костюм и нарядная рубашка свидетельствовали о том, что их хозяин обладает не только городскими манерами, но и квадратными плечами. Четко выделяясь на фоне неба, они смахивали на крепкое деревянное коромысло, созданное для переноски тяжестей. Узел мужчина положил на землю.
Отсюда глазам его открывалась широкая панорама. Быть может, где-то там, впереди, и была та земля, которую он искал.
Он стоял в тени и, овеваемый прохладным весенним ветерком, отдыхал после подъема, из-за которого эта невесть откуда взявшаяся жара стала совершенно невыносимой.
Перед ним тянулась равнина, вся в длинных волнистых складках. Она то исчезала из глаз, круто обрываясь, то вновь открывалась взору. За долиной следовал глубокий овраг, за оврагом начиналась новая долина, и так, складка за складкой — холмы, зелень долин, снова холмы — вплоть до самого высокого холма, за который уже невозможно было заглянуть. Судя по всему, именно это ему и предстояло сделать.
Петух на скотном дворе у перекрестка дорог, начав с самой высокой ноты, завел торжествующую песнь утоленной любви, громогласную песнь, в которой изливал свою радость на весь мир — на землю, на солнечный свет, на этот весенний день. С минуту он оглашал окрестности своим пением, затем умолк, словно удивленный, что на его крик никто не отозвался. И сразу же наступил покой — непобежденный, величественный, всепоглощающий. От легкого дуновения ветерка шелестели ветки тянущихся к небу сосен и, казалось, лишь усиливали воцарившуюся тишину.
На крыльце домика появилась женщина в халате, вслед за ней вышел мужчина. Прикрыв глаза ладонью, они разглядывали человека, стоявшего на невысоком холме и нарушавшего своим присутствием привычный пейзаж. Затем они ушли в дом.
Пройдя по склону холма, путник увидел старый мост, переброшенный через ущелье. Вероятно, внизу протекала река. Он поднял свою ношу и спустился с холма. Перед тем как войти в лавку, человек некоторое время постоял в нерешительности, затем, пожав плечами, толкнул дверь. Женщина в халате скользнула за грязный прилавок, на котором в стеклянном ларце лежали выставленные на продажу сласти и свертки с табаком.
— Не знаете, где тут владения покойного Баптиста Лангельера?
— Что?
— Мне сказали, что земля, принадлежавшая покойному Баптисту Лангельеру, находится где-то здесь.
— Так, так… Земля Баптиста Лангельера…
— Да, земля Баптиста Лангельера! — повторил он машинально, словно был знаком с обычаями этих простых людей.
— Так, значит, — продолжала женщина, — вы хотите знать, где земля Баптиста Лангельера?
Он промолчал.
Женщина скрылась за пыльным одеялом, повешенным на дверь вместо портьеры. Через минуту в комнату вошел мужчина и недоверчиво оглядел незнакомца.
Тот терпеливо повторил свой вопрос.
— Я хочу знать, где тут земля Баптиста Лангельера.
— Баптиста Лангельера? Да ведь он умер… Давным-давно умер.
— Это мне известно. А земля его где?
— Ах, вот что… Сейчас я вам объясню. Идите по дороге налево, дойдете до подножия холма. Вы без труда найдете его участок. Он третий после поворота.
— Прекрасно! Большое спасибо.
Мужчина и женщина еще долго стояли за занавесками у окна, глядя, как он идет по дороге.
— Сдается мне, это он! — произнесла женщина.
— Похоже на то! — отозвался мужчина.
Да, это был он.
После того как в феврале скоропостижно скончался Баптист Лангельер, соседи не могли взять в толк, кому завещал он свои владения. Насколько они знали, Лангельер был холостяком и родственников не имел ни в городе, ни в деревне. Во всяком случае, о них никто ничего не слышал. Затем из Сент-Альфонсо приехал человек, который видел наследника; он уверял, что это был самый настоящий наследник, городской парень, и имя его тоже Лангельер. Двоюродный брат, должно быть…
Все лучше, чем ничего! Постепенно история прояснилась: оказалось, что этот парень и в самом деле сын старого Лангельера. «Да ведь старик и женат-то никогда не был!» — перешептывались одни. «Это ребенок от женщины, на которой Баптист был женат двадцать пять лет тому назад!» — уверенно заявляли другие. Им были известны даже подробности: «Сама она — из Монреаля, а прожил он с ней всего несколько недель, когда был на заработках в тысяча девятьсот шестнадцатом…» Но все сходились на том, что ребенок вырос у монахинь, словно какой-нибудь сирота или подкидыш.
Как бы там ни было, но Альберт Лангельер нашел землю Баптиста. Он вступил во владение домом, и теперь у него был свой ключ. Он вступил во владение фермой и постарался убедить себя, что отныне это его собственность. Робко и нерешительно вступал он в свои владения, словно бы недоумевал, зачем ему все это. В первый же день он настежь распахнул окна в доме.