— Эй, глядите! — закричал Бен. Пенящаяся вода с ревом ворвалась в раздавшуюся трещину и понеслась к людям.
Под грузом воды и от толчков прибоя льдина заколебалась. Люди, скользя, срывались в воду. Бен, которого потянула лодка, упал, и его захлестнуло водой. Он поднялся, всхлипывая и цепляясь за лодку, и тут все они, как по сигналу, начали толкать лодку к воде. Трещина раскрылась еще больше и превратилась в широкое разводье.
Льдина опять вздыбилась, и лодка скользнула в воду. Она сильно накренилась, когда в нее спрыгнул Бен, но Мэтью одним прыжком встал рядом с братом и уравновесил лодку. Берри резко рванулся вперед, чтобы оттолкнуться, но налетел на Саймона и сбил его с ног.
Казалось, они неминуемо перевернутся. Лодка накренилась, и их захлестнула пенящаяся вода. Берри схватил весла и изо всех сил налег на них, стараясь сдержать волну. Оставшийся на льду Саймон исчез было из вида в грохочущем мраке.
Бен схватил весло Саймона и вместе с Берри стал разворачивать лодку. В водовороте бушующей воды каждое движение могло стать роковым.
Они поплыли назад вдоль края льдины, чутко улавливая малейшие ее колебания. Саймон, безошибочно определив нужный момент, спрыгнул в лодку. Лодка резко осела — теперь катастрофа казалась почти неизбежной. Но сила и ловкость Берри вновь пришли на помощь, им удалось развернуть лодку, и Бен начал энергично вычерпывать воду.
В густой темноте волны казались еще более буйными, но вскоре самое страшное было позади и они увидели светящуюся точку.
Через десять минут они уже плыли по спокойной воде, сквозь мрак стали пробиваться огоньки. Они выскочили на берег и повели дрожащего, окоченевшего Бена к ближайшему дому.
— Хозяйка, мы из Гренни-Коув, — объявил Саймон. — Вот он напрочь промок. Можно ему маленько обсушиться?
— Конечно, вон печка как раскалилась, — ответила женщина, запахнувшись в толстую куртку. Она собиралась в кино. — Сейчас дам ему что-нибудь надеть. Пока нас не будет, его одежда и просохнет.
Бен дрожал как в лихорадке, с оттаявшей одежды натекли лужицы. Он выпил обжигающую смесь, которую ему дала женщина, и озноб прекратился. Он сбросил мокрую одежду, и Мэтью развесил ее на стульях возле печки. Затем Бен натянул на себя хозяйские вещи и все пошли вслед за женщиной.
Помещение, в котором собирались показывать фильм, было битком набито. Низкий зал обогревался огромной печью. Воздух был напитан испарениями, лица сидевших блестели от пота. Детей втиснули между взрослыми, не было ни одного свободного места. Саймон возглавлял процессию, пробивая дорогу вдоль стены, к которой их в конце концов прижала толпа. Бен, закутанный в хозяйский бушлат, как в одеяло, с трудом стащил его с себя.
— Нам повезло, — радостно сказал он, — в самый раз успели.
Когда погас свет и зажужжал аппарат, послышались восторженные вздохи и гул голосов. На экране поплыли титры, и десятки зрителей принялись читать их вслух.
— Пусть читает учительница! — хрипло крикнул кто-то в заднем ряду.
— Название: «Она знала, что неправа», — раздался в темноте высокий пронзительный голос учительницы, приступившей к исполнению возложенных на нее обязанностей. — «Прелестная Вирджиния…»
Зал замер. Перед людьми развертывалось неправдоподобное зрелище: зеркальные залы ресторанов, декольтированные дамы с сигаретами в зубах, волнующие танцы, пляж, забитый тысячами тел, и одно лицо крупным планом, господствующее над всем этим.
— Видал такую, — хрипло проговорил Берри. — У нее…
— Заткнись! — приказал Саймон свистящим шепотом.
Зал напряженно следил, как героиня ведет машину, и приветствовал криками восторга каждый удачный поворот.
— Ух! — закричал Берри. — Ты только посмотри на нее. — Он захлопал в ладоши.
— Да, здорово правит, — откликнулся Саймон, — но… — Он не знал, как выразить свою мысль.
— Не люблю, когда бабы курят, — возразил Бен.
Кончился один фильм, начался новый, и все затихли.
Это был рассказ о соревновании летчиков. Герои выделывали в воздухе поразительные трюки, показывая фигуры высшего пилотажа. Берри застыл, вцепившись в спинку переднего стула. Бен и Мэтью, не имея сил сдержаться, пронзительно вскрикивали:
— Они столкнутся!
— Нет… да… вот!
— Гляди, гляди, гляди-и-и, гля…
К их крикам присоединились голоса других зрителей. Самолеты на бешеной скорости неслись к земле и друг на друга.
Тут раздался скрежет и экран померк.
Зажегся свет, киномеханик загремел инструментами, пытаясь починить аппарат. Потом он вышел вперед и сказал:
— Простите, братцы, сломалась машина, придется везти ее в починку. Больше показывать не могу.
Послышались вздохи разочарования, но никто не ругался. Люди гуськом выходили из зала, наполняя ночной воздух взволнованными голосами.
Они зашли в дом, чтобы Бен сменил одежду, и хозяйка заставила их выпить горячего чая с ломтем черствого хлеба.
— Ночуйте, — убеждала их она, — у меня хватит одеял на всех, в кухне на полу ляжете.
— Нет, — отказался Саймон, — туман рассеялся, на дворе светло как днем. У нас до черта работы — скоро рыбачить.
Берри жадно и молча ел и пил. Он был горько разочарован, что не удалось досмотреть фильм.
Уже светало, когда лодка пришвартовалась в Гренни-Коув. На обратном пути море было беспокойнее, чем они ожидали, и пришлось держаться берега. Все понуро молчали. Слышался лишь скрип уключин и всплеск воды.
К утру с запада подул теплый ветер. День обещал быть отличным. Всходило солнце, в воздухе сначала вспыхнуло оранжево-лиловое пламя, а потом на небе заиграли нежные розовые и голубые краски.
Свет залил холмы и добирался до спящих домиков. Засверкал затаившийся в лощинах лед.
— Ну, вот и вернулись, — сдержанно сказал Саймон. — А все-таки не зря съездили.
— Точно, — сказал Берри и широко зевнул. — Девочка была что надо.
— А здорово, наверное, жить в таком месте, где всегда можно видеть такие потрясающие штуки, — сказал Мэтью.
Рассвело, и под косыми лучами солнца море синело, как сапфир. А они все стояли, размышляя над виденным и не умея выразить свои мысли. Потом Саймон сплюнул и сказал, глядя остальным в лицо:
— Не знаю, как по-вашему, но, по-моему, нельзя, чтобы люди так рисковали, снимаясь для какого-то кино.
Мэтью степенно наклонил голову в знак согласия.
— Верно, — сказал он. — Так рисковать ради забавы… Странно, что нет против этого закона.
— Конечно, должен быть такой закон. Они же могли разбиться.
Больше никто ничего не сказал. Из труб домов потянулись дымки. Бен зевнул. Они высказали то, что их больше всего тревожило, и спокойно отправились по домам.
Хью Гарнер
Ханки
Знойное утро августа. Солнце еще не поднялось над горизонтом, но смежит глаза, точно заслонка добела раскаленной печи, и холодный пот катится по спине. Небо стоит высоко и так лазурно, какими могут быть только небеса, а кучевые облака и с ними тень появятся не раньше полудня. Перед нами высокие, до плеча, простерлись сомкнутые ряды стеблей табака цвета тускло-зеленой желчи. Я, Ханки и остальные сидим на траве у края поля в Онтарио и ждем, когда привезут с фермы бетонный бункер. Маленький трактор, выехавший со двора на пыльную дорогу, заглушает скрипучий стрекот кузнечиков в живой изгороди.
Ханки — так он себя назвал — устанавливал темп работы нашей бригады.
Вместе со мной он обосновался в заброшенном складе для инвентаря. Теперь, сидя в траве, он делал наклоны, без всякого усилия касаясь ладонями носков своих кедов, — упражнение излишнее, если учесть, что гибкость мы приобретали, работая в поле. Ханки гордился своим телосложением, был помешан на физической выносливости и каждый вечер тренировался, поднимая переднюю ось старого фордика с насаженными на нее колесами. Он верил в силу и здоровье, как иные верят в образование. Он сказал мне в день, когда я пришел на ферму: «Кто я? — Ноль, перемещенное лицо, неуч, только что сила большая. Будешь сильным, всегда найдешь себе работу». Его философия была вполне справедливой, и я устыдился своего тщедушия, и еще больше того, что вот уже много лет без толку пропадают мое образование и опыт.
На тракторе приехал Курт. Бункер с высокими стенками он остановил на меже между четвертым и пятым рядами нового поля. Курт взглянул на нас, и мы поднялись. За ночь мое тело, усталые мускулы утратили подвижность и отказывались мне повиноваться. Молча мы прошли к своим рядкам, присели на корточки и принялись сламывать правой рукой нижние листья, складывая их в согнутую левую. Мир вдруг превратился в джунгли, и мы ползком двигались по песчаной дорожке, надеясь на призрачное избавление на другом конце поля.
Вскоре Ханки опередил меня, его коричневые от загара плечи колыхались и подскакивали за два ряда от меня, стриженная ежиком голова ритмично кивала меж стеблей. Всякий раз, когда он пересекал мой рядок на пути к бункеру, он ободряюще подмигивал мне. Его походка, то, как он размахивал пышной охапкой зеленых и пожелтевших листьев перед носом Курта, хозяйского доверенного, выдавали его гордость собственной ловкостью и сноровкой. Френчи Коут и старик Крумлин, работавшие по другую сторону от трактора, намного отстали от меня и Ханки. Курт за рулем трактора недовольно ерзал и поторапливал их злобными взглядами.
Когда я добрался до конца своих рядков, Ханки уже лежал, растянувшись в тени табака, голова его покоилась на песке. Он лениво размазывал пальцем струйки пота на шее. Увидев меня, он приподнялся.
— Для новичка, ты молодец, Джордж, — сказал он.
— Ага, — отозвался я и повалился на траву.
— Зря ты пришел на ферму так поздно. Пришел бы, когда пололи. Сам полешь, легче убирать. Давай расслабь мускулы, — сказал он.
Он вытянул руку. Под шоколадным загаром мышонком перекатывался бицепс.
— Ты прав, Ханки. Наверное, было бы легче.
— Сколько тебе лет, Джордж?
— Сорок пять стукнуло.
Он с серьезным видом покачал головой:
— Уборка — это для молодого. А как ты получил работу у Вандервельде?
— Как все батраки. На невольничьем рынке в Симко.
— А зачем ты подрядился на табак, Джордж?
Мне не хотелось распространяться. Рассказ о моем семейном и финансовом крахе занял бы целое утро.
— Деньги были нужны.
— Да, — заметил он грустно. Потом просветлел: — А сколько лет Ханки, угадай, Джордж?
Я приподнялся и оглядел его.
— Двадцать четыре или двадцать пять.
— Двадцать три, Джордж. Родился в тридцать пятом. — И с гордостью: — У меня есть бумаги.
Я улыбнулся и снова лег. Я думал о том, что предстоит убрать еще очень много нижних рядков. Потом работать станет легче, потому что будем сламывать листья все выше. Эта надежда на облегчение удерживала меня здесь, как и отчаянная нужда в деньгах.
— Пора, Джордж, — сказал Ханки, вставая.
Я поднялся, когда Курт отцепил от трактора загруженный бункер, на краю поля прихватил порожний и подвез к меже на полпути между следующими десятью рядами. Он нетерпеливо ждал, когда наша пятерка начнет работать, потом снова прицепил к трактору наполненный бункер и покатил на ферму, где другие батраки сортировали и связывали листья.
Ханки был прав: уборка табака — работа для молодого. На ферме Вандервельде я находился только третий день, но мне не верилось, что я еще цел. Каждый день начинался пыткой, а к вечеру на меня обрушивались все муки ада. Разве будешь сильным физически, если в течение пятнадцати лет ты лишался места, то в одной, то в другой газете, или вообще сидел без работы. Я потел отчаянно. Зато испарился запах алкоголя и радовало хотя бы это.
В полдень миссис Вандервельде постучала палкой по куску рельса, созывая нас обедать, и мы заковыляли по дороге к дому следом за трактором. Ханки, как всегда, бежал впереди всех, чтобы успеть помыться под самодельным душем позади сушилок. Проходя мимо, я увидел его за полотнищем мешковины, голова его была запрокинута под струю воды. Я вымыл только руки.
Стол выставили во двор под тень дуба. Двое мужчин, связывавших листья, и женщины-сортировщицы — жена Френчи Коута и девушка-француженка — уже обедали. Я не знаток бельгийской кухни, но ферма Вандервельде не то место, где можно было ее изучить. Третий день подряд нам давали вареное мясо с отварным картофелем и репой. Мэри Вандервельде, восемнадцатилетняя дочь фермера, в туго облегающем платье, накладывала, еду на тарелки. Мы торопливо глотали, чтобы ничего не досталось мухам.
Ханки подошел к столу минуты через две, вода стекала у него с волос, глицериновыми каплями оседая на плечах. Наполняя тарелку Ханки, Мэри прислонилась к нему. Ханки смущенно ей улыбнулся, потом опустил голову, перекрестился и стал есть, не обращая внимания на назойливых мух. В тарелках, накрытых марлей, лежали пончики, но я предпочел кружку кофе. Мое восхищение Ханки было омрачено завистью. Мне хотелось, чтобы мой сын походил на него, если бы я имел сына. Но я даже не помнил, был ли я сам когда-нибудь таким молодым и здоровым, как Ханки.
Семейство Вандервельде, специалист из Северной Каролины, по имени Джо, и Курт Грюнтер обедали на кухне; мы, остальные, ели во дворе, если не было дождя. Когда мы пили по второй кружке кофе, курили и болтали, кто по-английски, кто по-французски, из кухни вышел Вандервельде и направился к нашему столу во дворе.
— Курт говорит, что вы не все нижние листья обрываете, — заявил он.
Мы посмотрели на него все, кроме Ханки.
— Так вот, чтоб каждый лист был сорван. — Он стоял перед нами, упершись ладонями в жирные бока, точь-в-точь бельгийский бургомистр. — Крумлин и ты, Тейлор, — продолжал он, глядя на меня. — Я этого не потерплю. После ужина пройдетесь по рядкам снова, и чтоб ни одного листа не оставить.
— Ни одного и не оставили, — сказал Ханки, устремив взгляд на хозяина. Он дерзко куснул пончик и запил кофе.
Вандервельде повернулся к Ханки, на щеках у хозяина выступили белые пятна.
— Я не говорил про твои рядки, — сказал он.
— А почему Курт молчал в поле? — спросил Ханки.
Они не отводили друг от друга взгляда долгую минуту, и разделяло их нечто большее, чем страх или уважение.
— Чтоб больше этого не повторялось! — произнес хозяин, круто повернулся и двинулся обратно к дому.
После обеда Ханки подошел к трактору и долго пререкался с Куртом по-немецки. Курт слез с машины и вместе с Ханки прошелся вдоль рядков табака, которые мы обирали утром. Когда они вернулись, в руке у Ханки было несколько желтых, хилых нижних листков. Со злостью он швырнул их в бункер, потом исчез в зелени табака и принялся за работу.
За ужином об уборке не было сказано ни слова. Хозяин не появлялся. Мужчины приняли душ во дворе, позади сушилок, а обеим женщинам, канадкам-француженкам, по случаю субботы позволили мыться в доме в ванной. Я положил шорты и свою запасную сорочку мокнуть в ведро с водой. Потом улегся на койку и в открытую дверь склада наблюдал за Ханки, поднимавшим во дворе штангу. Я слышал, как болтали и смеялись наши две женщины, садясь в машину Френчи, потом смотрел вслед, когда он вел машину по дороге в Симко.
Ханки вымылся, побрился, снял с вешалки висевшие под курткой белую сорочку и бежевые холщовые штаны.
— Ты остаешься, Джордж? — спросил он.
— Да, Ханки. Некоторое время воздержусь от поездок в город.
— Может, тебе надо несколько долларов, Джордж? Я пойду возьму, мне причитается.
— Нет, спасибо. Мне хватит на неделю на табак и газеты, а больше мне ничего не нужно.
— Ладно. Увидишь, тебе станет легче к понедельнику, Джордж, — засмеялся он.
— Спасибо, что вступился за нас сегодня. Если б не ты, мне и Крумлину пришлось бы вечером вторично обойти наши рядки.
— Да что там, Джордж. Грюнтер хотел напакостить, вот и все. Не только вам, но и мне. Но нет, сэр, с Ханки это не пройдет.
Мы посмеялись над нелепостью такой затеи Грюнтера.
— Ты уезжаешь до понедельника? — спросил я.
— А то как же. Побуду в семье поляков. В костел схожу. — Он достал из кармана маленькую книжечку и протянул мне. Напечатано было по-польски, и между слов были колонки цифр и числа месяца: даты и небольшие суммы денег — в итоге значилось триста пятьдесят долларов. — Мои деньги в Польском обществе взаимного кредита, — объяснил он. — Еще несколько лет буду откладывать и куплю себе табачную плантацию. Сегодня положу пятьдесят долларов, будет четыреста, а, Джордж?